Марвел Турлок провела нас через гостиную, в которой господствовал телевизор размером с Аризону. Ведущая ток-шоу распекала громадного бородатого мужика с татуировками. В моей новой комнате, бывшей прачечной, висели сине-зеленые полосатые занавески и стояла узкая раскладушка на колесиках, с вафельным покрывалом. Мальчик дергал мать за огромную рубаху и канючил, как будто играл на пиле.
В комнате с телевизором соцработница разложила на столе бумаги, готовясь обнажить перед бездушной женщиной обстоятельства моей жизни. Та велела мне пойти поиграть с Джастином на заднем дворе. Властный голос свидетельствовал, что командовать девочками ей не впервой.
Горячий от солнца асфальт усеивали игрушки в количестве, достаточном для детского сада. Из песочницы прыгнул в кусты кот. Я не пошевелилась. Джастин с шумом катался вокруг на трехколесном велике, через каждый круг или два врезаясь в игрушечный домик. Хоть бы ему захотелось испечь песочные куличики! М-м-м…
Во двор вышла девчушка с большими прозрачно-голубыми глазами. Откуда ей было знать, что я ненавижу бирюзовый цвет и что меня тошнит при мысли, что ее мать посвящают в подробности моего прошлого? Почему я не осталась в больнице, под капельницей с демеролом… Девочка направилась прямиком в песочницу. Я против воли встала, зачерпнула совком кошачье дерьмо и выкинула его через забор.
Эд и Марвел Турлок стали моей первой настоящей семьей. Мы ели цыпленка руками, слизывая соус для барбекю с пальцев, как будто человечество еще не изобрело вилки. Высокий краснолицый тихий Эд с редеющими волосами песочного цвета работал в магазине стройматериалов. Бирюзовую краску они, естественно, купили по себестоимости. Во время обеда смотрели телик, разговаривали все разом, и никто никого не слушал. Я думала о Рэе, Старр и прощальной сцене с Дейви. О валунах, зеленой паркинсонии и красноплечих канюках. О красоте камней, бурлящей реке и тишине. Моя тоска то и дело сменялась горячим колющим стыдом. Мне только четырнадцать, а я уже что-то безвозвратно разрушила. Так мне и надо!
Я окончила девятый класс в Мэдисон-Джуниор-Хай, ковыляя с тростью из класса в класс. Раздробленное бедро заживало медленно. Плечо уже работало, и даже треснувшее ребро перестало жечь всякий раз, когда я наклонялась. Но бедро выздоравливать не торопилось, и я неизменно опаздывала на урок. Дни проходили в тумане перкодана. Звонки, парты, переход из кабинета в кабинет. Из учительского рта выпархивали проворные бабочки. Я никак не могла их поймать. Мне нравились меняющиеся цветные группы школьников во дворе, но лица сливались. Они были слишком маленькие и нетронутые, слишком уверенные в себе. Боль для них оставалась страной, о которой слышал или смотрел по телевизору. Она еще не поставила штамп в их паспорт. Мы жили в разных мирах.
Скоро моя роль в бирюзовом доме стала очевидна: нянька для детей, посудомойка, прачка и парикмахер. Парикмахер… Марвел садилась в ванной, точно жаба под камнем, и неумолимо звала меня, как ее — Джастин. Я сбегала в мысли о гамелане, живности в озерцах, оставленных приливом, и даже сине-зеленых занавесках, наблюдая, как текут и прерываются на них полоски. Представляла, что в этом есть какой-то смысл. А она все звала и звала…
— Астрид! Черт, где эта девчонка?!
Притворяться не было смысла, она все равно орала бы, пока я не приду, нарочито прихрамывая, точно служанка в фильме ужасов.
Ее лицо было красным, руки уперты в бока.
— Где тебя носит?!
Я никогда не отвечала — молча открывала кран и пробовала воду.
— Смотри, чтоб не горячо! У меня чувствительная кожа.
Я делала чуть прохладно на мой вкус — круглосуточный перкодан не позволял точно оценить температуру. Она становилась на колени и совала голову под кран, а я мыла жесткие от грязи и лака волосы. Требовалось закрасить корни. Она выбрала светлый оттенок. На упаковке он походил на золотистое сливочное масло, а на ней смотрелся как желтый целлофановый наполнитель для пасхальных подарочных корзин.
Я наносила кондиционер, который вонял прогорклым жиром, смывала его и усаживала Марвел на кухонный табурет. Выстилала раковину газетами и расчесывала спутавшиеся макаронины волос. Дернуть хорошенько — и вырвешь клок. Я начинала с кончиков и двигалась вверх, вспоминая, как по вечерам расчесывала мамины сверкающие волосы.
Марвел без умолку болтала о подругах, клиентках по «Мэри Кей», шоу Опры — нет, она-то сама, конечно, его не смотрит, она смотрит только передачу Салли Джесси, потому что Опра — черномазая толстуха, которая и в поломойки не годится, хоть и заработала за сезон десять миллионов… Я притворялась, что она говорит на тарабарском наречии, надевала перчатки и смешивала содержимое бутылочек. Маленькая ванная без окна наполнялась удушливым запахом аммиака, но дверь открывать не разрешалось — чтобы Эд не узнал, что Марвел красится.
Я разделяла лохмы, наносила на корни осветлитель, ставила таймер. Если передержать, на коже появятся огромные кровавые язвы, и волосы вылезут. Мысль была не лишена очарования, но я понимала, что встречаются дома и похуже. По крайней мере, Марвел не пила, а невзрачный Эд едва меня замечал. Здесь мне практически нечего губить.
— Наберешься опыта, — заявила Марвел, пока мы ждали последние пять минут перед тем, как нанести краску, — выучишься на парикмахера. Для женщины неплохой заработок!
У Марвел Турлок были на меня большие планы. Она не хотела лишиться полагающихся ей денег. А я бы скорее напилась хлорки.
Я смывала краску, нависая над ней, точно скала. Она показала в журнале сложный, как электросхема, порядок укладки. Стиль «космополитан»: по бокам волосы убраны вверх, сзади завивка, спереди — подкрученная челка, как у Барбары Стэнвик из «Знакомьтесь, Джон Доу». Майкл бы содрогнулся! Он Стэнвик обожал… Любопытно, как там его шотландская пьеса. Вспоминает ли он меня хоть иногда? Майкл, ты даже представить себе не можешь, как оно…
Липкий розовый гель для укладки добавил вони в жаркой ванной. Я накручивала волосы на розовые бигуди. Становилось дурно. Обвязала ей голову платком и наконец получила разрешение открыть дверь — такое впечатление, что не дышала целый час. Марвел вышла в гостиную.
— Эд, ты где?
Телевизор работал, а Эд сбежал в бар «Добрый рыцарь» пить пиво и смотреть спортивный канал.
— Черт бы его подрал, — произнесла Марвел беззлобно, включила шоу про престарелых сестер и устроилась на диване с ведерком мороженого.
Дорогая Астрид!
Не говори мне, как ты ненавидишь новую семью. Если тебя не бьют, считай, что тебе повезло. Одиночество — нормальное состояние человека. Взращивай его. Оно пробивает новые туннели и питает душу. Не жди, что когда-нибудь его перерастешь. Не надейся найти тех, кто тебя поймет и заполнит пустоту. Умный чуткий человек — исключение, редкое исключение. Если будешь ждать понимания, разочаруешься и ожесточишься. Лучшее всего — понимать себя, понимать, чего ты хочешь, и не позволять быдлу становиться у тебя на пути.
Му-у.
Мне и в голову не приходило, что худшее впереди, пока не закончился запас перкодана. Я по глупости удваивала дозу и теперь валялась, точно потерпевший крушение корабль на безлюдном, усеянном битым стеклом берегу. Из-за кондиционера простудилась — для моей маленькой комнаты-веранды он дул чересчур — и могла думать только о том, что я совсем одна. Одиночество имело металлический привкус. Приходили мысли о смерти. Мальчишка с раком костей в больнице рассказал, что лучше всего пустить в кровь воздух. Он прятал в книжке комиксов украденный шприц. Сказал, если станет совсем плохо, вдует воздуха, и все кончится в считаные секунды. Если бы не письма матери, я бы тоже что-нибудь придумала. Я перечитывала их, пока бумага не истерлась и не расползлась на сгибах.
Когда не могла спать, я выходила босиком на теплый, точно живой, асфальт заднего двора, где дуэтом пели сверчки. Мелкий белый щебень на цветочных клумбах сиял в лунном свете, и их бесплодные очертания подчеркивались воткнутыми через равные промежутки пластмассовыми георгинами. Я отправила маме рисунок дома в море асфальта и щебня, а она ответила стихотворением про младенца Ахиллеса, которого мать окунула в темные воды, чтобы сделать бессмертным. Легче не стало.
Я сидела за садовым столом из красного дерева и слушала соседскую музыку. Их ставни всегда были закрыты, но джаз на саксофоне пробивался сквозь деревянные дощечки, интимный, как прикосновение. Провела пальцами по темному лезвию старого маминого ножа, представляя, как вскрываю вены на запястьях. Если лечь в ванну, ничего не почувствуешь. Если бы не мама, я бы ни секунды не колебалась. На весах сохранялось шаткое равновесие: с одной стороны — вся моя жизнь, с другой — ее письма, легкие, как пожелание спокойной ночи, как прикосновение руки к волосам.
Я игралась с ножом — расставляла пальцы на детской горке и втыкала между ними лезвие: раз-два-три-четыре-пять, раз-два-три… Игра не становилась менее увлекательной, когда острие нечаянно вонзалось в пальцы.
Дорогая Астрид!
Я знаю, что ты сейчас учишься терпению. Ничего не поделаешь. Только старайся, чтобы ничто не потерялось. Замечай все, запоминай каждое оскорбление, каждую слезинку. Вытатуируй их на внутренней стороне своего сознания. Наука о ядах очень полезна. Я тебе уже говорила — художником становятся только по принуждению.
Без перкодана я поняла, почему матери бросают детей в супермаркетах и на игровых площадках. Раньше я и не представляла это нытье, бесконечные требования, необходимость постоянного внимания. Я врала Марвел, что нам назадавали докладов, и скрывалась после школы среди библиотечных полок, читая книги по маминому списку. За одним столом со мной сидели старики с газетами на рейках и ученицы католической школы, которые прятали в учебниках по истории журналы для подростков.
Я читала все: Колетт, Франсуазу Саган, «Шпион в доме любви» Анаис Нин, «Портрет художника в юности», «Луна и грош» о Гогене и короткие рассказы Чехова, которые хвалил Майкл. Миллера у них не было, зато был Керуак. Прочитала «Лолиту», герой которой совсем не походил на Рэя. Слонялась среди стеллажей, водила пальцами по корешкам книг. Они напоминали вежливых и самоуверенных гостей на блестящей вечеринке.