Джоан ехала мимо старомодных магазинов к западу от Ла-Брея-авеню. Секонд-хенды, магазины игрушек для взрослых. Мы свернули на юг, на тихую улочку с оштукатуренными домами, огромными белеными платанами с листьями-ладонями. Остановились, и я прошла за Джоан к двери. Эмалевая табличка под дверным звонком гласила: «Чета Ричардс». Джоан позвонила.
Открыла женщина лет тридцати, похожая на Одри Хепберн: темные волосы, лебединая шея, широкая лучистая улыбка. Пригласила нас в дом и густо покраснела.
— Я Клэр. Мы вас ждем.
Бархатный голос звучал старомодно. Она не глотала окончания, произносила звуки четко и звонко.
Джоан занесла чемодан. У меня в сумке лежали мамины книги, шкатулка дяди Рэя и вещи от Оливии.
— Давай помогу! — Женщина взяла у меня сумку и положила ее на кофейный столик. — Клади, где хочешь.
Я поставила остальное рядом со столиком и оглядела гостиную. Низкий потолок, бледно-розовые стены, красноватые сосновые половицы. Мне уже нравилось. Над камином висела картина — медуза на темно-синем фоне с тонкими яркими полосками. Живопись… Я не верила своим глазам: кто-то покупает настоящие картины! Стеллажи книг с потертыми корешками, компакт-диски, пластинки, кассеты. Две стены занимал современный удобный диван обтекаемой формы, с сиренево-красным тканым рисунком. В центре — лампа для чтения. Я затаила дыхание. Этого просто не может быть, не со мной… Она передумает…
— Надо обсудить пару моментов. — Джоан уселась на диван и открыла портфель. — Астрид, оставь нас на минутку, пожалуйста.
— Будь как дома! — улыбнулась Клэр Ричардс, гостеприимно вытянув руку, словно что-то дарила. — Осмотрись!
Она села рядом с Джоан и продолжала улыбаться, чересчур широко, как будто боялась, что я плохо подумаю о ней или доме. Хотелось успокоить ее, что страхи эти совершенно беспочвенны.
Я прошла в маленькую кухню. Красно-белый кафель, жемчужный стол, хромированные стулья, набор солонок и перечниц, кактусы, фигурки Бетти Буп из мультика и фарфоровые коровы. Кухня из сериала «Предоставьте это Биверу», на которой пьют какао и играют в шашки. Так всего этого хотелось — даже страшно!
Вышла во дворик с яркими широкими клумбами, цветочными вазами на деревянной веранде и китайским плакучим вязом. Игрушечную ветряную мельницу украшал пластмассовый гусь, на солнце у стены разросся красный молочай. «Безвкусно», — прозвучал в ушах мамин голос. Нет, очаровательно! Клэр Ричардс с ее испрашивающей любовь улыбкой — очаровательна. Ее спальня, стеклянные двери которой выходят на веранду, — тоже очаровательна. Стеганое одеяло на низкой сосновой двуспальной кровати, гардероб, комод и лоскутный коврик…
Вернувшись в дом, я увидела, что они еще изучают бумаги, склонив друг к другу головы.
— Ей тяжело пришлось, — говорила Джоан Пилер моей новой приемной матери. — В одной семье в нее стреляли…
Клэр Ричардс покачала головой, не в силах поверить, что находятся мерзавцы, стреляющие в детей.
Ванная будет моим любимым местом, это я сразу поняла. Кафель розовый и цвета морской волны, настоящая плитка двадцатых годов, матовое стекло с лебедем в камышах на ширме, отделяющей ванну. Лебедь этот показался до странности знакомым. Может, мы жили где-то, где был такой же? На полке поперек ванны громоздились бутылочки, разнообразное мыло и свечи. Я открывала крышки, нюхала и пробовала на руке крем. К счастью, шрамы уже бледнели, и Клэр не застала ярко-красные рубцы. Она чувствительная.
Когда я перешла в переднюю спальню, они все еще разговаривали.
— Очень способная, как я сказала, но много пропустила — все эти переезды, вы понимаете…
— Может быть, индивидуальные занятия, — отозвалась Клэр Ричардс.
Моя комната. Две мягкие сосновые кровати, на случай если останется на ночь подруга. Тонкие старомодные лоскутные одеяла ручной работы, с шитьем по краям. Короткие муслиновые занавески, опять шитье. Сосновый стол, книжный шкаф. «Заяц» Дюрера в аккуратной сосновой рамке. Напуган, насторожен, страх в каждой шерстинке… Села на кровать. Не представляла, как поселюсь в этой комнате и навяжу ей свой характер.
Мы с Джоан обнялись на прощание со слезами на глазах.
— Ну… — весело произнесла Клэр Ричардс, когда соцработница уехала.
Я сидела рядом с ней на обтекаемом диване. Она обхватила руками колени и улыбнулась голубоватыми, точно снятое молоко, полупрозрачными зубами.
— Вот ты и дома!
Хотелось ее успокоить. В собственном доме, а нервничает больше, чем я.
— Уже видела свою комнату? Я не стала никак украшать, чтобы ты устроила все по своему вкусу.
Хотелось объяснить, что я совсем не то, что она ожидает. Я другая, и, быть может, она меня не оставит.
— Мне понравился Дюрер номер 8221.
Клэр рассмеялась коротким всплеском смеха, хлопнула в ладоши.
— По-моему, мы отлично поладим! Жаль только, что Рон, мой муж, не смог тебя встретить. На этой неделе они на съемках в Новой Шотландии, вернутся только в среду. Что поделать… Хочешь чаю? Или колы? Я купила колу, не знала, что ты любишь. Еще есть сок. Или могу сделать фруктовый коктейль…
— Чай.
Еще никогда я не проводила ни с кем столько времени, сколько с Клэр Ричардс в ту первую неделю. Сразу было видно, что у нее нет опыта общения с детьми. Она брала меня с собой в химчистку, в банк, как будто боялась на секунду оставить одну, как будто мне пять, а не пятнадцать.
Всю неделю мы питались из картонок и баночек с иностранными надписями из «Шале Гурме». Тонкие ломтики сыра со слезой, хрустящие багеты, сморщенные греческие маслины, бордовый вяленый окорок, мускатная дыня, ароматизированные розовой водой ромбики пахлавы, сладкий, точно апельсин, грейпфрут, ростбиф… Сама она клевала, как птичка, а мне все подкладывала. После трех месяцев у Стервеллы уговаривать меня, в общем-то, не требовалось.
За пикниками в гостиной я рассказывала о матери и приемных домах, избегая слишком мерзких подробностей, всего, что слишком. Я знала, как это делать. Говорила о матери, но только хорошее. Я не ябеда, Клэр Ричардс, и про тебя тоже гадости рассказывать не стану.
Она показала фотографии и памятные альбомы. Я ее не узнала. Такая застенчивая в жизни, что я почти не представляла ее перед публикой, она, войдя в образ, полностью перевоплощалась. Пела, танцевала, плакала на коленях с вуалью на лице, смеялась в блузке с глубоким вырезом и мечом в руке.
— «Трехгрошовая опера», — пояснила она. — Ставили в Йеле.
Леди Макбет, а до этого — дочь в «Спокойной ночи, мама» и Кэтрин во «Внезапно, прошлым летом».
Теперь она играла мало.
— Так устаю! Сначала часами готовишься, тащищься на пробы, а на тебя смотрят две секунды и объявляют, что ты слишком этническая. Или слишком классическая. Что-нибудь да слишком. — Она потянула на цепочке гранатовое сердце и прижала его к подбородку под вишневой нижней губой.
— Этническая?
Широкий бледный лоб, блестящие волосы.
— То есть брюнетка, — улыбнулась она. Один из передних зубов рос чуть криво и немного заходил на соседний. — Слишком маленькая означает маленькую грудь. Классическая — значит старая. Не самый приятный бизнес, к сожалению. Я все еще пробуюсь, хотя занятие совершенно бесполезное.
Я достала пальцем остатки сливочного сыра.
— Тогда зачем?
— Бросить шоу-бизнес? С ума сошла?
Она много смеялась, когда была счастлива, и когда грустила — тоже.
Кинотеатр «Нью-Беверли» находился прямо за углом. Шли «Червовый король» и «Дети райка». Мы купили огромный попкорн, плакали, смеялись и смеялись над тем, что плакали. Мы с матерью тоже часто туда ходили, только на другие картины. Она не жаловала слезливые фильмы. Часто цитировала Д. Г. Лоренса: «Сентиментальность — это культивирование в себе чувств, которых на самом деле не испытываешь». Предпочитала мрачных европейцев — Антониони, Бертолуччи, Бергмана, где все умирают или жалеют, что не умерли. Кино Клэр — прекрасный сон. Хотелось забраться в него и там поселиться, стать хорошенькой сумасшедшей девочкой в балетной пачке. Ненасытные, мы на следующий день снова шли их смотреть. Сердце мое раздувалось, как воздушный шарик, и грозило вот-вот лопнуть. Охватывала паника — того и гляди начнется кессонная болезнь, как у водолазов, которые всплывают слишком быстро.
По ночам я лежала без сна в постели с белым шитьем и смотрела на дюреровского зайца. Что-то пойдет не так. Джоан Пилер скажет, что произошла ошибка — они передумали и хотят трехлетку. Или решили подождать еще года два. Беспокоил муж Клэр. Он вернется домой и отнимет ее у меня. Хотелось, чтобы всегда было как сейчас, чтобы мы вдвоем ужинали в гостиной фуа-гра и клубникой, слушали пластинки Дебюсси и болтали о жизни. Она стремилась знать обо мне все: кто я, что люблю. Я боялась, что рассказывать особенно нечего. У меня не сложилось предпочтений, я была всеядна, носила любую одежду, сидела и спала, где скажут. Моя способность приспосабливаться не знала предела. Клэр же выясняла, нравится ли мне кокосовое мыло или яблочное. Я не знала.
— Нет, ты должна выбрать!
И я стала пользоваться яблочным мылом и ромашковым шампунем. Предпочитала спать с открытым окном и есть недожаренное мясо. У меня появился любимый цвет — ультрамариновый — и любимое число — девять. Правда, иногда я подозревала, что Клэр ищет во мне то, чего нет.
— Какой был твой самый счастливый день в жизни? — спросила она как-то вечером, когда мы лежали на обтекаемом диване.
Ее голова покоилась на одном подлокотнике, моя — на другом. Из магнитофона лился голос Джуди Гарленд, «Мой смешной возлюбленный».
— Сегодняшний.
— Нет. — Она засмеялась и кинула в меня салфеткой. — Из прошлого!
Я пыталась вспомнить, но это было все равно что искать монеты в песке. Я рыла, царапалась о ржавые консервные банки и битые пивные бутылки и наконец нашла старую монетку. Смахнула песок, разглядела год и страну выпуска.
— Мы жили в Амстердаме, в высоком узком доме на канале. Я вечно боялась упасть с крутой винтовой лестницы.