— Видишь это острие? — Она указала на острый карандашный угол, а затем махнула рукой в сторону массивного полотна вдали. — Видишь?
Острие занимало на полотне центральное место.
Она показывала разные элементы карандашных набросков, круги, дуги, и я отыскивала их в финальной композиции, пылающие красные и глубокие синие. Он с самого начала придумал все элементы. Наброски представляли идею по частям, как отдельные ключи, каждый из которых нужен, чтобы открыть сейф. Если наложить их друг на друга и посмотреть на свет, получится финальное полотно. Я была потрясена!
Рука об руку мы гуляли по выставке, находили повторяющиеся детали, абстрактных всадников, башни, разнообразные углы, меняющийся при наложении фигур цвет. Именно это чувство порядка и идеи, пронесенное сквозь годы, поставило меня на колени.
Я села на скамью, вынула блокнот и попыталась изобразить основные формы. Острые углы, дуги, как ход часов. Ничего не вышло. Нужен был цвет, чернила и кисть. Я сама не знала, что нужно.
— Представь, какого труда стоило собрать все в одном месте! — заметила Клэр. — Годы на то, чтобы уговорить частных владельцев предоставить полотна!
Сознание Кандинского, разбросанное по всему свету, а потом собранное воедино. Каждый владел лишь кусочком головоломки, и только на подобной выставке можно увидеть целостную картину, наложить рисунки один на другой и на свет посмотреть, как они соотносятся. Это давало надежду, что однажды в моей жизни тоже появится смысл — если соединить вместе все ее составляющие.
Мы дважды в неделю ходили туда весь остаток лета. Клэр купила масляную пастель, чтобы я могла спокойно работать с цветом, не нервируя смотрителей. Мы проводили целый день в одном зале, перед одним полотном. Такое в моей жизни было впервые. Картина, написанная в тысяча девятьсот тринадцатом, предугадывала Первую мировую.
— Он очень тонко чувствовал, понимал, что скоро начнется, — сказала Клэр.
Чернота, пушки, дикость, настроение столь жестокое и темное — конечно, пришлось рисовать абстракции.
Возвращение в Россию. Буйство авангарда и сгущающееся подозрение, что этому цветению скоро придет конец. Двадцатые годы, Баухаус. Прямые линии, геометрические фигуры. В такое время не даешь себе воли, ищешь основу, структуру. Я прекрасно его понимала. Наконец, переезд в розовый, голубой, лавандовый Париж. Впервые за многие годы — органические формы. Каким, должно быть, облегчением стал этот город с его красками и возможностью снова быть мягким!
А как бы я изобразила наше время?.. Сверкающие машины и раненая плоть, джинсы и неровные собачьи зубы, осколки зеркала, пожары, оранжевые луны и гранатовые сердечки.
Осенью я снова пошла в класс с углубленным изучением. Клэр убедила, что оно того стоит. Конечно, класс с углубленным изучением. Конечно, носить драгоценности. Конечно, уроки живописи в Музее искусств. Конечно!
В пустой студии в цокольном этаже музея мы дожидались преподавательницы, мисс Тришии Дей. Мои потные от волнения ладони сжимали папку для рисунков, подарок Клэр. Она хотела записать меня во взрослую студию. Подросткам предлагали только кружки по фотографии, видео и росписи по ткани.
— Поговорим с руководителем, — заявила Клэр.
Вошла маленькая женщина средних лет с коротко стриженными волосами. Брюки цвета хаки и черные очки в роговой оправе. Устало посмотрела на нетерпеливую мамашу и избалованное дитя, которые требовали особых условий. Я буквально сгорала со стыда, а Клэр повела себя на удивление деловито. Мисс Дей бегло пролистала мои реалистические рисунки: Клэр на диване, молочай и Кандинский с выставки.
— Где вы учились?
Я покачала головой:
— Нигде.
Она просмотрела папку до конца и вернула ее Клэр.
— Хорошо, попробуем.
Каждый вторник Клэр вечером привозила меня в музей, уезжала домой, а через три часа возвращалась. Я чувствовала себя виноватой, как будто я ее использую. Голос матери внутри говорил: «Не мели чепухи! Она хочет, чтобы ее использовали!» Но я противилась, хотела быть, как Клэр. Кто, кроме Клэр, отдал бы меня в студию и тратил бы на меня каждый вторник?
На занятиях показывали, как делать раму, натягивать и грунтовать холст. Мисс Дей учила экспериментировать с цветом и мазками. Кисть — продолжение руки, свидетельство твоего существования, выразитель твоей личности, уверенности. Рисовали натюрморты. Цветы, книги… Некоторые дамы в группе отваживались только на мелкие цветочки. Мисс Дей велела делать крупнее. Я рисовала цветы размером с пиццу и красное полотно клубники с зелеными треугольничками-семенами. Мисс Дей была скупа на похвалу и прямолинейна в критике, на каждом уроке доводила кого-нибудь до слез. Моей матери такие нравились. Мне тоже.
Я тщательно редактировала письма в тюрьму. Привет, как ты, что сейчас пишешь… Рассказывала об оценках, саде, уроках живописи, запахе Санта-Ана, выгоревшем пейзаже, ноябрьской хандре и укорачивающемся дне. «Про питерки и что ты коралева бала». Посылала небольшие акварельные рисунки размером с открытку — у нее там мало места. Ей понравился период Кандинского и мои новые работы. Я отправила серию карандашных набросков на тонкой лощеной бумаге. Автопортрет слоями — линия здесь, линия там, по одной. Надо догадаться и сложить их один на другой. Я больше не облегчала ей задачу. Пусть потрудится!
Мать писала, что ее стихи опубликовали в «Кеньон ревью» и поэтическом выпуске «Зизивы». По моей просьбе Клэр отвезла меня в «Книжный суп» на Сансет-стрип и купила то и другое. Там было длинное стихотворение про бег в тюрьме. Бег занимал значительную часть ее дня. Если она не писала, то бегала по дорожке: пятьдесят, а то и сто миль в неделю. Каждые четыре месяца снашивались туфли. Иногда ей давали новые, а иногда нет. У меня родилась идея: я сделала на ксероксе десять копий стихотворения и использовала их для рисунков. Садилась за столом в красно-белой кухне и рисовала масляной пастелью поверх ее слов. Чувство бега, бессмысленная рутина. Как ее мысли…
За запотевшим кухонным окном шептал дождь. Клэр сидела рядом с чашкой мятного чая.
— Расскажи мне о ней!
Что-то не давало мне распространяться о матери. Клэр было любопытно, как и всем, — учителям в школе, Рэю, Джоан Пилер, редакторам маленьких литературных газет. Поэты в тюрьме — парадокс. Я не знала, что сказать. Она убила человека, она моя мать. Я не знала, похожа я на нее или нет. Обычно не хотелось ничего говорить. Лучше, чтобы Клэр была отдельно от матери, на другой странице, и только я могла бы наложить их друг на друга и поднести к свету.
Клэр перечитала стихотворение про бег.
— «Финишная прямая — через двадцать лет. Часы без стрелок». Потрясающие слова! Жизнь в тюрьме… Невероятно! «Три года позади, утоптана земля». Она очень мужественная! Как она это терпит?
— Она живет в своей голове.
— Это замечательно! — Клэр погладила кружку, словно щеку ребенка. — Если бы я так могла…
Я радовалась, что не может. Происходящее ее задевало. Может, слишком — ну и ладно. Клэр не могла мысленно перевернуть все с ног на голову и придумать хороший конец. Я посмотрела на стихотворение матери в «Кеньон ревью». Примечательно, что она всегда выступала героиней, изгнанницей, одиноким воином. Не злодейкой.
— Это и отличает настоящего художника, — вздохнула Клэр. — Он своим творчеством создает мир заново.
— Ты тоже настоящий художник.
— Актриса, — поправила она. — Да и то никудышная.
Я уже посмотрела пару картин с ее участием. Она казалась в них такой прозрачной, что аж сердце рвалось. Я бы побоялась быть столь беззащитной. Последние три года, наоборот, наращивала кожу, чтобы не истекать кровью всякий раз, как за что-нибудь зацеплюсь. А она ежедневно обнажалась, снимала с себя слой за слоем. В одном фильме она играла трепетную жену профессора. В другом — брошенную возлюбленную из восемнадцатого века, в монастыре.
— Ты потрясающая актриса!
Клэр пожала плечами и углубилась во второе стихотворение, про тюремную драку.
— Мне нравится буйство твоей матери, ее сила. Восхищаюсь!
Я обмакнула в чернила маленькую кисть для суми-э и несколькими дугами и линиями изобразила темное пятно. Буйство… Клэр, что ты знаешь про буйство? Сила? Ее не хватит, чтобы перестать быть фоном для моих рисунков. Ее слова — просто мой холст!
Как-то после школы, теплым полусонным туманным днем, Клэр встретила меня на крыльце.
— Мне дали роль! — прокричала она, прежде чем я успела пройти под аркой с розами.
Она откинула голову, подставляя шею нежаркому зимнему солнцу. Ее смех брызгал, как гейзер. Бросилась меня обнимать и целовать. Звонила Рону в Россию, на Урал, где он снимал научный конгресс телекинетиков. Не дозвонилась. И даже это не погасило радость. Открыла «Тэтэнже», которое для особых случаев всегда стояло в холодильнике. Пена полилась через край, на стол, на пол. Выпили за новую работу.
Роль была небольшой, но интересной. Клэр играла элегантную пьяную жену главного героя, в длинном платье и бриллиантах.
Дело происходило на вечеринке. Нужно было часто есть и пить и не перепутать, что за чем, чтобы потом можно было смонтировать.
— Как всегда, чья-то одинокая жена, — вздохнула она. — Что это, пожизненное амплуа?
Ее взяли, потому что режиссер знал Рона, а прежняя актриса в последнюю минуту сломала ключицу, и им нужен был кто-то такого же роста и типажа, кому пошло бы декольте.
— У меня несколько слов с главным героем, — пояснила она. — Это они не могут вырезать.
Роль была маленькая, пять строчек. Две сцены спустя женщину обнаруживали мертвой. Я помогала ей репетировать, изображая партнера. Самым сложным, по ее словам, была еда. Клэр запомнила все со второго раза, однако настояла, чтобы мы прогоняли диалог снова и снова. Она тщательно заучивала, на каком слове сделать паузу и пригубить вина, когда именно приподнять вилку, какой рукой и насколько.
— Сцены с едой — самый кошмар! Все должно совпадать.