Мой подарок по сравнению с приготовленными для нее дарами Рона был совсем скромным.
— Давай, открой что-нибудь!
— Я ничего не хочу, — отозвалась она из-под смоченного уксусом полотенца.
— Я сама сделала…
Она сбросила полотенце и, несмотря на боль в висках, сорвала ленту и развернула оберточную бумагу, которую я собственноручно раскрасила под мрамор. Внутри был ее портрет в круглой деревянной раме. Она заплакала, бросилась в ванную. Ее стошнило. Я взяла угольный портрет и провела рукой по круглому лбу, изящным скулам, острому подбородку, дугам бровей.
— Клэр! — позвала я сквозь дверь.
Шумела вода. Я попробовала ручку. Не заперто. Она сидела на краю ванны в красном клетчатом халате, бледная, как зима, смотрела в сторону окна и прижимала руку ко рту. Моргала, прогоняя слезы, и избегала моего взгляда. Она как будто переломилась посередине и обхватила рукой талию, чтобы не распасться на части.
Я растерялась. Смотрела на розовато-оранжевые плитки, считала блестящие квадраты. Двадцать четыре от ванны до обогревателя. Тридцать от двери до раковины. Бордюр цвета вишневых капель от кашля с выпуклым узором. На матовой ширме ванны склонял голову лебедь.
— Мне нельзя пить… — Она набирала пригоршнями воду и полоскала рот над раковиной. — Только хуже становится. — Вытерлась полотенцем, коснулась моей руки. — Испортила тебе Рождество!
Я уложила ее на диван, смешала палитру и закрасила лист плотной бумаги черным и красным. Нарисовала языки пламени, как на обратной стороне пластинки Леонарда Коэна. Женский голос по радио пел «Аве Мария».
— Что значит «аве»?
— Птица.
Голос женщины превратился в усталую птицу на горячем ветру, черную птицу посреди пламени.
Когда Рон вернулся из Нового Орлеана, Клэр не встала с дивана. Не убралась, не пошла в магазин, не приготовила обед, не сменила простыни, не накрасила губы и не попробовала все исправить. Она лежала в красном халате и весь день то и дело отхлебывала херес. Ела тосты с корицей, оставляя корки, и слушала оперу. Вот чего она жаждала — истерической любви и неизбежного предательства! Все женщины там в конце концов закалывали себя, пили яд или умирали от укуса змеи.
— Бога ради, оденься хотя бы! — не выдержал Рон. — Астрид смотрит.
Было неприятно, что он меня впутывает. Сказал бы просто: «Я тебя люблю, я беспокоюсь. Давай сходим к врачу».
— Астрид, я тебя смущаю?
Трезвая она никогда бы не задала такой неловкий вопрос.
— Нет, — ответила я, хотя на самом деле смущалась, когда меня футболили туда-сюда, как гарнир за обедом.
— Я ее не смущаю.
— Ну а меня смущаешь!
Клэр кивнула и отхлебнула из бутылки, опираясь головой на подлокотник. Наставительно подняла тонкий палец в мигающем свете гирлянды:
— Наконец-то мы дошли до сути. Скажи мне, Рон, я всегда тебя смущала или это началось недавно?
Пьяная, она забавно произносила слова и поджимала губы, как Сэнди Деннис в «Кто боится Вирджинии Вулф».
В проигрывателе женщина, перед тем как себя укокошить, запела сопрано финальную арию то ли из «Мадам Баттерфляй», то ли из «Аиды». Клэр прикрыла глаза, растворяясь в музыке. Рон остановил компакт-диск.
— Мне надо было уехать, Клэр, это моя работа. — Он стоял над ней, протягивая руки ладонями вверх, как оперный певец. — Прости, что получилось в Рождество, но история-то рождественская. Я не мог подождать до февраля!
— Это твоя работа, — повторила она безжизненным голосом, который я терпеть не могла.
Он вытянул вперед гладкий и чистый указательный палец:
— Не начинай!
Хотелось, чтобы она укусила этот палец, сломала! Клэр, однако, молча допила остатки, аккуратно поставила стакан и свернулась под мохеровым пледом. Она все время мерзла.
— Она ездила с тобой? Блондинка твоя, телка. Как там ее? Синди, Кимми…
— Ах вот ты о чем… — Он отвернулся, стал подбирать грязные салфетки, пустые стаканы, кухонное полотенце, миску.
Я не помогала. Сидела на диване с Клэр, мечтая, чтобы он оставил нас в покое.
— Господи, я устал от твоей паранойи! Надо на самом деле кого-нибудь завести, чтобы была почва для ревности. Тогда, по крайней мере, кроме всего этого дерьма, получу и удовольствие!
Клэр смотрела на него из-под тяжелых, красных от слез век.
— А вот она тебя не смущает! С ней тебе путаться не стыдно!
Он наклонился за ее пустым стаканом:
— Опять двадцать пять…
Не успела я моргнуть глазом, как Клэр вскочила и отвесила ему оплеуху. Я порадовалась: давно пора! Но вместо того чтобы все ему высказать, она рухнула на диван, бессильно уронила руки на колени и зарыдала, икая. Вся энергия ушла на пощечину. Она вызывала у меня и жалость, и отвращение.
— Оставь нас, — попросил Рон.
Я посмотрела на Клэр, хочет ли она, чтобы я присутствовала в качестве свидетеля. Она рыдала, закрыв лицо руками.
— Пожалуйста! — повторил он настойчивее.
Я пошла к себе и, когда они заговорили, тихонько приоткрыла дверь.
— Ты обещала! Если возьмем ребенка…
— Я ничего не могу поделать…
— Мы так не договаривались. Значит, ей нужно уйти.
Я навострила уши. Почему она молчит? Рон загородил ее спиной. Я представила пьяное, опухшее лицо в пятнах. Что в ее глазах? Ненависть? Мольба? Замешательство? Ждала, что она встанет на мою защиту. Тишина…
— Не получилось, — продолжал он.
Меня поразило даже не то, что он хочет отослать меня обратно, как щенка, которого взяли из приюта, а теперь он роет двор и портит ковры, — поразил его рассудительный тон, участливый и отстраненный, как у врача. Голос говорил, что поступить так разумнее всего. Не получилось.
— Может, это у тебя не получилось? — Она потянулась за хересом.
Он ударил ее по руке, бутылка покатилась по сосновому полу.
— Терпеть не могу твои позы! Кто ты теперь, оскорбленная хранительница очага? Господи, она за тобой ухаживает! Предполагалось наоборот!
Ложь, именно так и предполагалось. Он взял меня, чтобы я о ней заботилась, приглядывала, составляла ей компанию, когда он в отъезде. Почему она это не скажет? Не умеет давать отпор.
— Ты не можешь ее забрать! Куда она пойдет?
Вот и вся защита.
Неправильный вопрос, Клэр.
— Найдется куда. Лучше на себя посмотри, ты же совсем расклеилась! Опять. Обещала, и вот, пожалуйста! И я должен все бросать и снова приводить тебя в чувство. Предупреждаю: если так, то тебе тоже придется от чего-то отказаться!
Все тот же рассудительный голос. Свалил на нее вину.
— Ты все отбираешь! — рыдала она. — Все!
Он отвернулся, и стало видно отвращение на его лице.
— До чего же ты скверная актриса, я и забыл.
Он исчез из поля зрения, и я наконец увидела Клэр. Она заткнула уши и, поджав колени к подбородку, раскачивалась взад-вперед.
— Почему ты все всегда забираешь?! Зачем?!
— Не торопись, подумай хорошенько.
Послышались его шаги по коридору, я только-только успела прикрыть дверь.
Снова выглянула. Клэр лежала на диване, натянув на голову мохеровый плед, и стонала.
Я закрыла дверь и беспомощно опустилась на кровать. Опять моя мать во все лезет! Зачем они это сделали? Я заботилась о Клэр почти два года! Выслушивала секреты, волновалась за нее, соглашалась на странности, успокаивала страхи, пока он гонялся за полтергейстом и видениями Девы Марии! Как он может теперь меня отослать?! Я открыла дверь, решив сказать ему, что так нельзя, но он появился из спальни со спортивной сумкой и кейсом и мерным шагом прошел в гостиную. Наши взгляды встретились, и его веки опустились, словно закрывающиеся стальные двери.
Казалось, что побледнеть еще больше невозможно, но, увидев Рона с сумками, Клэр стала белой как полотно. Сползла с дивана, уронила плед на пол. Из-под перекрученного халата выглядывало белье.
— Не уходи! — схватила его за вельветовую куртку. — Я люблю тебя!
Рон сделал глубокий вдох, и на секунду я решила, что он передумает, но брови снова нахмурились, и он вырвался из ее рук:
— Реши этот вопрос.
— Пожалуйста, Рон! — Она снова хотела его схватить, но пьяно промахнулась и упала на колени. — Пожалуйста…
Я вернулась к себе и бросилась на кровать. Невыносимо было смотреть, как она ползет за ним, хватает за ноги, умоляет, бредет к двери в распахнутом красном халате. Она плакала и на улице, обещала исправиться, обещала все на свете. Хлопнула дверца, завелся мотор, «Альфа Ромео» с визгом выехал на дорогу, а она все умоляла. Я представила, как миссис Кромак подсматривает из-за бледно-голубых занавесок, как мистер Леви изумленно поглядывает из-под полей хасидской шляпы.
Клэр вернулась в дом, подошла к моей двери, позвала. Я накрыла голову подушкой, думая: «Тряпка! Предательница! Готова отказаться от меня ради него, готова на все, лишь бы его не потерять! Как мать с Барри».
— Астрид, прошу тебя!
Я не слушала.
Со мной такое никогда не приключится!
В конце концов она ушла к себе и закрылась. Я ненавидела ее за то, что она перед ним пресмыкается, и себя — за это чувство брезгливости, за то, что хорошо понимала Рона. Я лежала на постели, ненавидя всех нас, и слушала, как она плачет. Всю последнюю неделю она только этим и занималась. «Двадцать семь синонимов слова „слезы“».
Леонард Коэн вопрошал, слышала ли она, как поет ее хозяин. Невыносимый вопрос повторялся снова и снова. Хотелось запечатать себя, пока еще оставалось что-то, что я не отдала Клэр. Надо отступить назад, иначе меня разорвет, как шарф, попавший в дверцу автомобиля.
До чего я презирала ее слабость! Она вызывала отвращение, как и предсказывала мать. Я бы боролась, но Клэр не могла за себя постоять, а я не могла спасти нас обеих. На столе стояла фотография того лета: счастливая Астрид с радужной форелью. Рон вставил ее в рамочку. Надо было сразу понять, что долго счастье не продлится. Ничто не длится долго. Никак не усвою эту истину! «Пакуй чемоданы», — сказала мать. А ведь остается всего год в школе, и впереди уже маячит колледж…