Я засмеялась ядовитым, как белладонна, смехом. Да, может, и несчастный случай! А что в этой жизни не несчастный случай? Что и кто?
Подняла полупустой квадратный флакон с таблетками. Бутабарбитал натрия, сто миллиграмм. Они словно светились у меня в руке. Самое худшее непременно случается. Почему я все время это забываю! Теперь я видела, что это не просто бутылочка, а дверь: залазишь в круглое горлышко и выходишь с другой стороны. Можно сбежать, задуть свечи.
Заглянула в пузырек с розовыми таблетками. Принимать надо медленно, не как в кино, где глотают горстями — стошнит, и все. Надо выпить одну, подождать несколько минут, потом следущую. Разбавить хересом. Через пару часов вырубишься, и конец.
В доме стояла тишина. Тикали часы на тумбочке. По улице проехала машина. В разбитые двери лился свежий воздух и яркий утренний свет. Клэр лежала с открытым ртом на цветастой подушке. Я потерлась щекой о шерсть халата, который она не снимала несколько дней. Господи, как я ненавидела этот халат, его вишнево-красные клетки! Слишком яркий. Рон так никогда ничего про нее и не понял!
Закрыла пузырек и бросила на кровать. Прежде всего надо снять этот халат. Самое малое, что я могу для нее сделать! Откинула простынь. Халат перекрутился и сбился. Развязала пояс и высвободила тело в розовом белье. Какая она худая, какая легкая! Видно каждое ребро, как у Христа! Аккуратно опустила. Смотреть было почти невыносимо. Нашла в комоде розовато-лиловый свитер из ангоры. Приглушенный цвет и пушистая шерсть шли ей гораздо больше. Зарылась в него лицом, промокнула слезы. С трудом посадила Клэр, прислонила к себе. Голова кружилась от запаха духов и волос. Кое-как натянула мягкий свитер на голову, опустила на острые лопатки, продела в рукава руки. Уткнулась ей в шею, сидела и обнимала.
Уложила на подушке, как сказочную принцессу в хрустальном гробу. Нужно разбудить поцелуем. Не получилось. Я закрыла ей рот, расправила простыни и одеяло, нашла среди осколков серебряную щетку и расчесала ей волосы, как раньше. Это успокаивало. Она даже не попрощалась… Когда забирали мать, та тоже не обернулась.
Я знала, что надо звонить Рону, но решила побыть с ней наедине еще хотя бы немного. Когда приедет Рон, окончательно ее потеряю. А он ее совсем не знает. Подождет, сукин сын!
Мучила мысль, что когда она ушла, я была рядом. Если бы только я проснулась! Если бы догадалась! Мать всегда ругала меня за отсутствие воображения. Клэр звала меня, а я не вышла, даже дверь не открыла! Сказала, что хуже всего — потерять самоуважение. Как я могла?! Господи, это совсем не самое худшее, далеко не самое…
В саду, в лучах яркого зимнего солнца, некошеная трава горела яркой зеленью. Китайский вяз плакал, как ива. Луковичные отцвели, зато розы буйствовали: галлюциногенно-красный «Мистер Линкольн» и бледно-румяная «Пристина». Землю устилали красно-белые лепестки. Комната пропахла «Дыханием времени» из разбитого флакона. Я подняла пробку, матовый хрусталь с голубками. Подходящее украшение для могильного камня!
В письменном столе нашелся альбом сухих цветов — трофеев из наших летних походов вдоль Маккензи. Какая она была счастливая в китайской шляпе, завязанной под подбородком, и с холщовой сумкой, полной неожиданных находок! Все они были здесь, подписанные круглым женским почерком, на страницах, прошитых темно-серой репсовой лентой: венерин башмачок, кизил, шиповник, рододендрон с тоненькими тычинками.
«Что ты любишь, Астрид? О чем думаешь?» Больше никто никогда меня об этом не спросит. Я погладила ее волосы, темные брови, веки, изящные скулы, окружность глаз, висок, лоб, острый подбородок, как перевернутая капелька. Если бы я только сразу к ней вышла, не заставляла бы ее ждать! Нельзя было оставлять ее наедине с нашим презрением! Одиночество — единственное, чего она не выносила.
В десять принесли почту. В одиннадцать миссис Кромак в соседнем доме заиграла на электрооргане под резкие крики попугайчика. Я знала весь репертуар: «Зип-а-ди-ду-да», «Шоу-бизнес», «Поезд на Чаттанугу». Ей нравились песни про штаты: «Гэри в Индиане», «Упрямая Айова», «Калифорния, я к тебе иду», «Канзас-Сити в ритме времени». Каждый раз делала одни и те же ошибки. «Это она нам назло, — говорила Клэр, — она прекрасно знает, как играть!» Больше ей не придется это слушать.
В полдень в воздухе загудела садовая воздуходувка для уборки листвы. В час открылись двери хасидского детсада. С улицы доносились высокие голоса, веселое гортанное ворчание. Как они пугали тебя, Клэр, эти простые женщины в длинных юбках с бесконечным выводком детей, надменными сыновьями и толстыми глуповатыми дочерьми, которые могли бы поднять машину, но стояли робкими стайками, с бантами в волосах… Ты думала, они хотят тебя сглазить. Заставила меня вымазать синей краской ладонь и оставить отпечаток на белой штукатурке над дверным звонком — от дурного глаза.
Я нечаянно коснулась ее колена и отпрянула. Ее нога одеревенела. Теперь она далеко, сбрасывает семь бренных оболочек и возносится к Богу. Я провела пальцами по милому острому носику, гладкому лбу, углублению виска, где больше не билась жилка. Еще никогда она не казалась столь целостной и уверенной в себе. Больше не пыталась никому угодить.
Она меня любила, но теперь меня уже не знала.
Между без четверти часом и четырьмя пятнадцатью телефон звонил пять раз. Она пропустила визит к парикмахеру в салон красоты. Друзья Рона собирались в кафе. Телефонная компания предлагала Ричардсам выгодный тариф. Каждый раз, когда раздавался звонок, я невольно ждала, что Клэр проснется и возьмет трубку. Она не умела игнорировать телефон, даже если знала, что звонят не ей. А вдруг предложение работы, хотя она перестала ходить на кастинги… А вдруг — друзья, хотя у нее не было друзей… Она подолгу беседовала с работником котельной, риелтором, представителем строительной компании.
Ее больше нет. Это не укладывалось в голове… Кто же теперь будет одним точным движением открывать банку, как будто ударник бьет по оркестровому треугольнику? Куда денутся красные отблески в волосах летом, бабушка в битве при Ипре? Все эти воспоминания, как стая бабочек, достались мне. Кто еще знает, что она приклеивала зеркала на крышу или что ее любимыми картинами были «Доктор Живаго» и «Завтрак у Тиффани», а любимым цветом — индиго? Что ее счастливое число — два, что она терпеть не могла кокосовый орех и марципан…
Вспомнилось, как мы ходили в институт искусств. Я оробела среди надменных студентов со странными прическами. Их работы казались безобразными. Год обучения стоил десять тысяч. «О деньгах не беспокойся, — заявила Клэр. — Поступать надо сюда, если только не хочешь поехать в Нью-Йорк». И добавила, что подадим документы в ноябре. Теперь обо всем этом придется забыть.
Я сидела по-турецки на кровати и считала таблетки от бессонницы. Еще много, более чем достаточно, а единственный человек, который бы обо мне горевал, уже мертв. Мать? Ей нужна только власть. Она думала, что если убьет Клэр, то вновь получит меня и сможет еще чуть-чуть меня изничтожить. Темное горлышко пузырька манило… «Никогда не знаешь, когда подоспеет помощь». Я знала. Помощь пришла, а я повернулась к ней спиной, дала ей утонуть. Вытолкала своего избавителя со спасательного плота, поддалась панике и теперь пожинаю отчаяние.
Я сидела с флаконом таблеток в руке и смотрела сквозь косо подрезанные плакучие ветви вяза на зимний румянец неба, слабый розовый отблеск в голубой дымке. Солнце садилось рано. Клэр любила это время суток и связанное с ним прекрасное чувство меланхолии. Часто устраивалась под вязом и смотрела на темные ветви.
И все-таки я не отравилась. Подумала, что это слишком помпезно и нечестно — театральный жест, обман. Я не заслужила забыть, как бросила ее на произвол судьбы. Слишком просто, забвение обнуляет счета. Я превратилась в хранителя бабочек. Вместо таблеток оставила сообщение для Рона, добавила 999, что означало чрезвычайную ситуацию. Стала ждать.
Рон сидел рядом на кровати, сгорбившись, как старая лошадь, и закрыв лицо руками, словно больше не мог ни на что смотреть.
— Ты должна была за ней приглядывать…
— А ты ее бросил.
Он испустил резкий вздох и затрясся в рыданиях. Неожиданно стало его жаль. Я положила руку ему на плечо, он накрыл ее своей. Подумалась, что могу его утешить, погладить по голове, сказать: «Ты не виноват! У нее были серьезные проблемы, тут ничем не поможешь». Клэр так и сделала бы. Я могла заставить его себя полюбить. И, может быть, он бы меня не отослал.
Посмотрел на ее шелковые тапки у кровати.
— Я боялся этого много лет.
Прижал мою руку к щеке. По ней катились слезы, просачиваясь сквозь пальцы. Будь Клэр жива, она бы его пожалела.
— Я так ее любил! Я не ангел, но я ее любил. Ты не знаешь…
Он поднял на меня красные глаза, ожидая, что я отвечу по тексту: «Я знаю, Рон, ты ее любил». Клэр бы так и сказала. Я чувствовала, как на меня давит Оливия. Он может обо мне позаботиться. «Мир мужчин».
Но я не смогла себя заставить. Клэр умерла… Какая разница, полюбит он меня или нет?
Я высвободила руку и принялась подбирать с пола предметы. Наткнулась на ручку, швырнула ему на колени.
— Клэр сама ее спрятала. Ты ничего не знал о жене!
Он повернул голову, коснулся ее темных расчесанных волос, провел рукой по розовато-лиловому свитеру из ангоры.
— Оставайся, если хочешь.
Заветные слова. Однако теперь, когда он их произнес, я вдруг поняла, что предпочитаю слоняться по бульвару Сансет вместе с другими беспризорниками, спать на пропахшем мочой одеяле на ступенях церкви и есть из мусорных баков итальянского кафе. Не могу оставаться здесь без Клэр! Никогда не стану играть роль, рисовать на лице очаровательную улыбку и прислушиваться к звуку его машины. Он тянулся ко мне, но мое лицо в зеркале было острым, резким и недосягаемым.
Я отвернулась и посмотрела в ночь, на наше отражение в разбитых стеклянных дверях: я в шелковой пижаме, Рон на кровати, Клэр на подушке, омытая светом ночника, впервые в жизни совершенно равнодушная.