[19].
Остановились около угрюмого коричневого дома в испанском стиле, с тяжелой штукатуркой, темными окнами, лысоватым газоном и сетчатым забором. С одной стороны у соседей на дорожке стояла лодка размером больше дома. С другой разместилась контора сантехнической фирмы. Самое место девушке, которая отказалась от единственного в жизни шанса!
— В гостях хорошо, а дома лучше, — произнесла Рина Грушенка.
Трудно было понять, говорит она серьезно или иронизирует.
С сумками не помогла. Я взяла самое главное — предметы для рисования и зайца Дюрера, где за рамой были спрятаны деньги Рона, и пошла за ней по потрескавшейся дорожке к косому крыльцу. Когда Рина открыла дверь, внутрь скользнул белый кот.
— Саша, негодник, опять по бабам шляешься!
Глаза не сразу привыкли к тесной темноте. Первой бросилась в глаза мебель, наваленная, как в благотворительном магазине. Слишком много светильников, и ни один не горел. Полная темноволосая девушка лежала на фигурном бархатном диване и смотрела телевизор. Кот прыгнул ей на колени, она его спихнула. Равнодушно взглянула на меня и снова уставилась на экран.
— Ивон, у нее там еще вещи. Помоги!
— Сама помоги.
— Эй, что я тебе сказала? Ленивая корова!
— Иди ты в жопу! Кто еще ленивый…
Тем не менее девушка рывком поднялась с мягкого дивана, и я увидела, что она беременна. Темные глаза под узкими выщипанными полумесяцем бровями встретились с моими:
— Ну что, не туда попала?
Рина фыркнула:
— Не туда? А куда надо? Ты скажи, мы все пойдем!
Девушка показала ей средний палец, сняла со старомодной стоячей вешалки толстовку и лениво натянула капюшон на голову.
— Идем.
Мы вышли в дождь, сменившийся легкой моросью, и взяли по две сумки.
— Я Астрид.
— Ну и?
Отнесли вещи в комнату напротив кухни. Две разобранные кровати.
— Та твоя, — указала Ивон, бросая сумки. — Мои вещи не трожь, убью! — Развернулась и вышла.
Бардак стоял невероятный. Одежда вываливалась из шкафа, громоздилась на кроватях, столе, кучами у стен. Повсюду лежали журналы про прически, потрепанные комиксы. У Ивон над кроватью висели фотографии, на которых парни с девушками держались за руки и скакали верхом без седла по пляжу. На комоде стояла китайская бумажная лошадка с упряжью из красной бахромы и золотой фольги, охраняя ярко-желтое портативное радио, набор для макияжа с двадцатью оттенками теней и фото молодого телевизионного актера в рамке за два доллара.
Я убрала с кровати мокрое полотенце, комбинезон, розовую толстовку, грязную тарелку и задумалась, что менее оскорбительно: бросить на пол или на ее кровать. Решила, что на пол. В комоде, однако, Ивон освободила два ящика, а в шкафу болталось штук пять свободных вешалок.
Заправила постель, разложила одежду аккуратными стопками, лучшее повесила в шкаф. Для остального места не было. «Мои вещи не трожь, убью!» Когда-то я сказала то же самое. Вспомнилась комната у Клэр, как я сомневалась, смогу ли когда-нибудь ее заполнить. Клэр дала мне слишком много, я не смогла удержать дары. Поделом!.. Сложила оставшееся в сумки и задвинула под старомодную металлическую кровать. Мои артефакты, все, чем я успела побывать. Над кроватью повесила рисунок Пола Траута: «Никого не подпускаю». Где он теперь? Получу ли я еще от него весточку? Полюбит ли его кто-нибудь, покажет ли ему, что такое красота?
Пошла через узкий коридор в кухню, где сидели Рина и еще одна девушка, с волосами цвета маджента и темными корнями. Перед обеими стояли открытые бутылки «Хайнекен» и стеклянная пепельница. Столы были сплошь заставлены грязной посудой и контейнерами из-под еды.
— Астрид, это Ники! — Рина повернулась к крашеной девушке.
Та, в отличие от Ивон, смерила меня внимательным взглядом. Карие глаза взвесили с точностью до грамма, осмотрели с ног до головы, скользнули по швам на одежде.
— Кто тебя так?
Я пожала плечами:
— Девчонки в Мак. Уже проходит.
Ники откинулась на стуле, заложила руки за голову.
— Сестричкам не нравится, когда белые девочки клеят их парней. — Хлебнула пива, не спуская с меня взгляда. — Обкорнали тебя тоже они?
— Ты что, «Полиция Гаваев»? Оставь ее в покое! — Рина выудила из холодильника с наклейками рок-групп еще одну бутылку.
Беглый взгляд внутрь надежды не прибавил: пиво, картонные контейнеры, колбаса. Рина протянула бутылку:
— Хочешь?
Я взяла. А что, теперь я живу здесь — мы пьем пиво и курим черные сигареты. Интересно, что еще мы делаем на Риппл-стрит?
Рина хлопала облезлыми бежевыми дверцами шкафчиков. Не обнаружила ничего, кроме пыльных старых кастрюль да разномастных стаканов и тарелок.
— Ты съела чипсы, которые я купила?
— Ивон, — отозвалась Ники.
— Лопает за двоих.
Ники и Рина уехали. Ивон спала на боку на диване, посасывая большой палец. Белый кот свернулся у ее спины. На столе валялся пустой пакет из-под чипсов. Телик показывал местные новости. На десятом шоссе рухнул вертолет: плачущие люди, репортеры на обочине, кровь и смятение.
Я вышла на крыльцо. После дождя земля пахла влагой и зеленью. Мимо прошагали две девушки моего возраста с детьми: карапузом на трехколесном велосипеде и младенцем в розовой коляске. Мамаши уставились на меня из-под выщипанных бровей, которые делали лица невыразительными. Мимо с раскатистым ревом, сверкая хромом и белыми сиденьями, промчалось голубое американское авто шестидесятых, чья-то радость и гордость. Мы проводили его взглядами.
Небо на западе посветлело, далекие горы омылись в лучах заката. Здесь, внизу, темнело рано, склон за трассой загораживал свет, но в конце улицы и на холмах еще светило солнце, золотя купола обсерватории, которая возвышалась на вершине, как собор.
Я пошла в сторону света, мимо офисов, детских центров, булочной «Долли Мэдисон» и двухэтажных домов на четыре семьи с деревянными ступенями, банановыми пальмами и кукурузой. Магазин электроники. Магазин, торгующий реквизитом кинокартин. Поставщик оборудования для казино с крытым фургоном американских пионеров за забором. Ремонтная мастерская «Мазда» на углу Флетчер-драйв рядом с мостом.
Отсюда открывался чудесный вид на реку, согретую последними лучами солнца и устремляющуюся вдаль сквозь синячно-серые облака. Она несла свои воды в сторону Лонг-Бич. Я оперлась руками о мокрое бетонное ограждение и смотрела на север в сторону холмов и парка. Русло забили многолетний ил, валуны и деревья. Река возвращалась в первобытное состояние, несмотря на массивные бетонные берега. Тайная река. Высокая белая птица, стоя на одной ноге, ловила рыбу меж камней, как на японской деревянной гравюре. Пятьдесят видов на реку Лос-Анджелес…
Загудел клаксон, из окна крикнули:
— Дашь мне, детка?
Мне было все равно — на мосту запрещено останавливаться. Я думала, здесь ли Клэр, видит ли меня. Хотелось показать ей этого журавля и реку. Я не заслужила красоты, но все равно подняла голову и подставила лицо последним золотым лучам.
На следующий день Рина разбудила нас ни свет ни заря. Мне как раз снилось, что я тону после кораблекрушения в Северной Атлантике. В комнате было темно и невыносимо холодно.
— Пролетарии всех стран, поднимайтесь!
Дым черной сигареты разогнал грезы.
— Вам нечего терять, кроме карты «Виза», «Хэппи мил» и прокладок «Котекс» с крылышками! — Она зажгла свет.
На соседней кровати Ивон застонала, схватила туфлю и вяло запустила ее в Рину.
— Долбаный четверг!
Одевались спиной друг к другу. Тяжелая грудь и пышные бедра Ивон потрясли меня своей красотой. В изгибах ее тела я видела Матисса и Ренуара. Несмотря на одинаковый возраст, я по сравнению с ней выглядела просто ребенком.
— Настучу на эту давалку в Службу иммиграции! Один пендель — и полетит обратно в свою Россию!
Ивон порылась в куче одежды, выудила водолазку, понюхала, швырнула обратно. Я поплелась в ванную умываться и чистить зубы. Когда вернулась, она уже наливала кофе в видавший виды термос и бросала в пакет соленые крекеры.
Из выхлопной трубы «Форда», призрачного из-за белой краски, которая плохо скрывала серую мастику, вырывались в холодную темноту облачка пара. На переднем сиденье Рина Грушенка курила черную с золотом сигарету и пила кофе из стакана с крышкой. В магнитофоне играли «Роллинг Стоунз». Ноги в туфлях на высоких каблуке отбивали ритм на приборной доске.
Мы с Ивон забрались на изодранное заднее сиденье и закрыли дверь. В темноте пахло затхлыми автомобильными ковриками. Ники села вперед, и Рина перевела на рулевой колонке рычаг переключения передач.
— Не поломаешь, не поедешь.
Ники закурила «Мальборо», закашлялась и сплюнула в окно.
— Черт, я бросила курить из-за ребенка, и что толку? — пробурчала Ивон.
Рина включила первую передачу, и мы, покачиваясь, вывернули на спящую Риппл-стрит. Оранжевые фонари освещали тихий район, в воздухе пахло карамелью и ванилином — в булочной работала ночная бригада. К погрузочным площадкам подъезжали машины. Низко загудел клаксон грузовика, и Рина взбила спутанные черные волосы. Даже в пять утра ее блузка была уже наполовину расстегнута, а грудь выпирала из лифчика с пуш-апом. Она пела своим хорошим альтовым голосом про девушек, которые дают деньги и «Кадиллаки». Подражала Джаггеру просто мастерски.
Свернули налево на Флетчер-драйв, двигаясь мимо ремонтной мастерской «Мазда» и стрип-клуба. «Форд» бренчал во влажной темноте, как старая жестянка. Проехали под Пятым шоссе и пересекли Риверсайд-драйв, уловив аромат бургеров. У кафе «Астро», где полпарковки было забито полицейскими машинами, Рина повернула налево и трижды плюнула в окно.
Поднялись вверх, в район теснящихся на крутых склонах оштукатуренных домов на две семьи и изредка старых построек в испанском стиле с навесами для машин и ступенями у крыльца.
Я встала на колени, глядя между передними сиденьями. Впереди открывалась вся долина — фары машин на Пятом и Втором шоссе, спящие холмы Гласселл-Парк и Илизиан-Хайтс в точках огней, пустыри с перистым сладко-пахнущим в росистой темноте диким фенхелем. Его запах смешивался с плесенью машины, сигаретами и алкоголем из недопитых бутылок. Рина швырнула сигарету в окно.