Я сунула их в карман, вспоминая Амелию:
— Спасибо.
Ники презрительно усмехнулась, глядя на ребят, сидящих с сигаретами на стене:
— Школа — отстой! Забей, если хочешь. Рине все равно.
Я пожала плечами.
— Мне остался один семестр.
На самом деле я боялась потерять еще и это.
Глава 24
Час ночи. Я сидела на постели с ватой в ушах. Рина с товарищами веселилась внизу в гостиной. Сейчас они выли под старую пластинку «Ху», громкость была вывернута до предела. Вот почему Рине нравится этот район с офисами, булочными и магазинами листового железа: шуметь можно сколько угодно. Я уже поняла, что на Риппл-стрит балом правит рок-н-ролл. Ники пела в трех разных группах, а персональный саундтрек Рины состоял из всех звезд семидесятых, которых она впервые услышала еще на подпольных кассетах в Магнитогорске. Я пыталась вспомнить мелодии Дебюсси, гамелан, Майлса Дэвиса, но басовая партия «Ху» живо выбила их из головы.
Для меня этот рок был как безликий секс у бетонной стены за туалетом в мире мужчин. Дайте мне симфоническую картину Сати, лучи солнца на стоге сена Моне, бразильянку Аструд! Я лягу с Матиссом в комнате с полузакрытыми ставнями на юге Франции. Белые голубки будут мягко шелестеть крыльями и курлыкать. Ненадолго, Анри, пока не ввалился сюда в тяжелых ботинках Пикассо…
Я скучала по красоте. Ночь в Тухунге с избытком звезд, шея Клэр, которая склонилась надо мной, проверяя домашнее задание, мать под водой в голливудском бассейне, мелодия ее слов — все исчезло. Моя жизнь без прикрас. «Одиночество — естественное состояние человека, привыкай».
У противоположной стены кровать Ивон пустовала, около одиннадцати она уехала на вечеринку на другом берегу. Я сидела в постели и рисовала при свете лампы масляной пастелью, догоняя на сиреневой бумаге линию цвета индиго шепчущей серебристой. Темная лодка без весел и паруса на берегу моря в безлунную ночь. В лодке никого. Вспоминались мрачные моря Хубилая и викинги матери, которые отправляли мертвых в море.
Потерла руки, подышала на них. Отопление не работало, Рина все никак его не чинила. Мы не вылезали из свитеров.
— Холодно? — удивлялась она. — В Калифорнии? Шутите!
Они холода не чувствовали, завывая под музыку и прихлебывая «Охотничью», высокооктановое русское пойло, на вкус — водка с гвоздями.
Я оглядела тесную, захламленную, как склад благотворительного магазина, комнату. Представила, что сказала бы мать, увидь она, в кого превратилось ее подающее надежды юное дарование — очередной бэушный предмет в Ринином магазине. Нравится лампа с зеленой подставкой? Назовите цену. А может, масляный портрет круглолицей крестьянки в оранжевом платке? Для вас десять долларов. Букет цветов из бисера? Поговорите с Риной, она уступит за семь пятьдесят! У нас был пушистый восточный ковер, крепкий, чуть покосившийся дубовый стол, пять разнокалиберных стульев по специальной цене, огромный набор салатников с изображением бога Тики и полное собрание энциклопедии «Британника» шестьдесят второго года. Три взъерошенных белых кота, их шерсть и запах. Вдобавок старомодная стереосистема в деревянном шкафу и стопка старых пластинок, выше, чем у Дэвида Боуи туфли на платформе.
А одежда, мама, как тебе наша одежда? Футболки из полиэстера и лавандовые обтягивающие штаны с низкой талией, желтые блузки с огромными молниями. Тряпки кочуют из шкафа в шкаф, пока не надоедят, и мы их не продадим. Ты бы меня не узнала. Мои волосы отрастают, и я все время хожу в больших очках, как у Жаклин Кеннеди.
Шмотки богатенькой сироты из «Фред Сигал» и «Барнис» испарились. Рина заставила продать. Ты бы одобрила, правда? Как-то в субботу мы разгружались на парковке перед маникюрным салоном «Наталья». Я расставляла кофейные кружки, и тут Рина вдруг вытащила из черного целлофанового мешка мой твидовый жакет цвета индиго, платье с лямкой на шее от Бетси Джонсон и пижаму, как у Мирны Лой.
Я дрожащими руками сдернула их с вешалки на колесиках.
Она рылась в моих ящиках!
— Это мое!
Рина невозмутимо встряхнула длинную серую с розовым юбку.
— Зачем тебе? Хочешь стать звездой Маршалл-Хай? Или за пиццей в них бегать? А может, пригласили на роль в сериале? — Она вытащила из мешка для мусора охапку футболок из «Фред Сигал», бросила их мне вместе с лентой для ценников и маркером. — Вот, сама назначь цену. Деньги тебе. Ladno?
И продолжила развешивать мои вещи: серо-голубые брюки с высокой талией, винтажный жакет с черным, как уголь, бархатным воротником, белую блузку с гофрированным передом, платье из «Джессики Макклинток» с воротником ришелье.
— Только не это!
Рина прищурилась, раздраженно сдула с лица матовую черную прядь.
— Его можно дорого продать. Или ты собралась на чай к царевичу Алексею? Его пристрелили в восемнадцатом. — Она встряхнула платье и снова повесила его на вешалку. — Точно тебе говорю.
Я стояла с полной охапкой шелковистых футболок из египетского хлопка. Горло сдавило тисками. Меня выжимали, как лимон. Ведьма! Как она может?!
Хотя зачем я, в сущности, их берегу? Когда еще мне понадобится платье за двести долларов? Платье для жареного гуся с каштанами, музыки Пуччини в концертном зале, фарфоровых чашек с золотой каемкой. Я взглянула на Рину в блестящей красной блузке, расстегнутой до третьей пуговицы, на ее высокие каблуки и джинсы. Потом на Ники, которая расставляла бытовую технику: волосы цвета маджента и черный полиэстер. Ивон, круглая, как арбуз, в фиолетовом платье-размахайке со спиральным рисунком на манер шестидесятых, грустно доставала детскую мебель и усаживала потертого медвежонка на высокий стульчик.
Почему нам не дано ничего удержать? Ты всегда была против сентиментов, мама, хранила только слова, одну фотографию бабушки и снимок твоей подопечной коровы со школьных лет. Только Клэр умела жить воспоминаниями — зато не могла разобраться в настоящем.
— Мне его подарили, — произнесла я в конце концов.
— И что? — Рина оторвалась от вешалок. — Повезло, кто-то подарил. А теперь ты продашь и заработаешь.
Я мрачно стояла с охапкой футболок.
— Хочешь машину? Хочешь в колледж? Думаешь, я не знаю? А как ты собираешься платить? И вот платье, красивое платье, кто-то подарил. Но деньги — это… — Она запнулась, подбирая слова, воздела к небу руки. — Деньги — это деньги! Хочешь помнить, вот и помни!
И я согласилась. Назначила красному бархатному платью высокую цену, надеясь, что не купят. За все заломила как следует. Тем не менее тряпки разошлись. Припекло солнце, и упертые скряги уступили место парочкам, лениво гуляющим рука об руку, пенсионерам и молодежи. Футболки, брюки и жакеты раскупили быстро. Но уже перевалило за полдень, а красное платье все висело. Покупатели то и дело спрашивали, нет ли ошибки с ценником.
— Это не ко мне, — отвечала Рина грудным голосом, изображая беспомощность.
— «Джессика Макклинток»! — защищалась я. — Ни разу не одетое!
Моя ошибка: надежда, что у меня есть будущее и сон никогда не закончится.
Я хорошо помнила, как примеряла его в Беверли-Хиллз. Я смотрелась в нем невинно — настоящая дочь, девочка, о которой заботятся. Девочка в этом платье не обедает пивом с сигаретой, не ложится под папиков на ковровое покрытие в недостроенных домах. Это платье не знает, как заработать, если будет нужда, не беспокоится о зубах или о том, вернется ли домой мать. Клэр заставила меня повернуться, как балерина на музыкальной шкатулке, и закрыла рот руками. Из ее глаз, точно слезы, сочилась гордость. Она думала, что я именно такая девочка. Я и сама на какое-то время поверила.
Весь день я помогала натягивать атласную подкладку на потные плечи и застегивала молнию. После пятого раза стало уже не так жаль. В три подошла группка девушек, и одна все прикладывала к себе платье:
— Можно примерить?
Я сняла целлофановый чехол, помогла просунуть голову, застегнула на спине, пока она придерживала темные пушистые волосы. Село великолепно, гораздо лучше, чем на мне. Я никогда раньше эту девушку не видела. Она училась не в Маршалл-Хай. Наверное, в католическом колледже или французской школе. Чья-то дочь, девочка, о которой заботятся. Я отложила платье, пока она бегала в магазин звонить матери. Через пятнадцать минут появилась привлекательная дама на «Мерседесе» цвета сливочного масла, в черных свободных льняных брюках и замшевых мокасинах с металлическими пряжками. Я снова помогла надеть платье, и женщина протянула мне сотню одной хрустящей бумажкой. Идеальный наряд для свадьбы кузена в Нью-Йорке! Лицо матери говорило, что она прекрасно понимает, сколько на самом деле стоит платье.
В пять мы свернулись и уложили вещи в минивэн и пикап Ники. Вся моя одежда разошлась. Я сидела на крыле «Форда» и считала деньги. Больше четырехсот долларов.
— Видишь, неплохо! — Рина держала на бедре стопку тарелок. — Сколько насшибала?
Я пробормотала цифру, стыдясь и гордясь одновременно. Первый заработок.
— Хорошо. Гони сотню!
— За что?
Она щелкнула пальцами.
— Нет! — Я спрятала руки за спину.
В черных глазах вспыхнул гнев.
— А ты думала торговать за так? Ты платишь мне, я — Наталье, Наталья — хозяину здания. Все кому-то платят.
— Ты сказала, деньги — мне.
— После того, как рассчитаемся.
— Господи, да плати ты уже! Такие правила! — Ники подняла голову от дешевых тряпок, которые складывала на одеяле.
Я отрицательно помотала головой.
Рина переложила тарелки на другое бедро и резко произнесла:
— Послушай меня, devushka: я плачу, ты платишь, — бизнес. Когда ты в последний раз держала в руках триста долларов? На что обижаешься?
Как объяснить? «А как же мои чувства?» Хотя какой смысл… Для нее существуют только деньги и вещи, которые можно продать. Она обокрала меня и меня же заставила продавать. Я невольно думала, что сделала бы мама. Нет, с тобой, мама, такого не случилось бы. Ты не оказалась бы во власти Рины Грушенки, не плакала бы над платьем на парковке перед маникюрным салоном. Я не знала, что делать, и потому протянула ей сотню, вырученную за красное платье. Она выхватила ее, как будто собака зубами лязгнула.