ового младенца. Я не могла сдержать смех.
— Ш-ш-ш… — Ивон прижала к груди инопланетянина и погладила его вдавленную голову. — Ласточка моя, не слушай эту плохую тетю! Ты моя доченька, да-да!
Потом Ивон лежала на оранжевом мате и дышала. Я подкладывала ей под спину теннисные мячи и скрученное полотенце, держала часы и считала время между схватками, дышала вместе с ней. Мы обе перешли на глубокое дыхание. Она не боялась.
— Ничего… — улыбнулась, глядя на меня снизу. — Мне не в первый раз.
Ее живот напоминал гигантскую океанскую жемчужину в перстне.
Объясняли про эпидуральную анестезию и другие обезболивающие. Все собирались от них отказаться, предпочитали естественные роды. Происходящее казалось нереальным, обернутым в целлофан. Так стюардессы показывают ремни безопасности и схему выхода из самолета в случае посадки на воду: пассажиры мельком бросают взгляд на листки в кармане кресла, замечают, где ближайший аварийный выход, и переходят к бортовым развлечениям, арахису и кино. Конечно, думают они, что тут сложного…
Рина в черном кружевном бикини впитывала яростное апрельское солнце, потягивая водку с лимонадом, смесь, которую именовала «русской Маргаритой». Рабочие соседней сантехнической фирмы околачивались у низкого сетчатого забора и причмокивали. Она делала вид, что ничего не замечает, и медленно намазывала «Тропическим загаром» грудь и руки, а мужики чесали в штанах и выкрикивали непристойные предложения на испанском. Металлический шезлонг под ней скособочился. Нас убаюкивал звук ржавого оросителя, плюющегося на вьюнки и одуванчики.
— Схлопочешь рак кожи! — предупредила я.
Рина выпятила нижнюю губу.
— Мы давно уже скопытились, детка. — Она с удовольствием произносила сленговые словечки, зная, как они звучат в ее устах. Приподняла «русскую Маргариту», отхлебнула. — Nazdaroviye!
Я сидела на старом садовом стуле в тени большого олеандра и рисовала, как Рина вбирает в себя обжигающий ультрафиолет. Она побрызгалась холодной водой из бутылки, и мужики за забором вздрогнули. Сквозь кружево проступили соски. Рина довольно улыбнулась.
Именно это она и любила — заставить парочку грузчиков кончить в штаны. Распродажа, «русская Маргарита», быстрый перепих в ванной с Сергеем — дальше она не заглядывала. Рак кожи, рак легких, мужчины, мебель, рухлядь — всегда что-нибудь подвернется! Ее общество мне подходило, сейчас я никак не могла думать о будущем.
До окончания школы оставалось всего два месяца, а дальше предстояло стремительное падение в пропасть. По ночам снилась мать, она всегда уходила. Снилось, что меня предложили подвезти в Нью-Йорк, в колледж искусств, а я опоздала к назначенному часу. Потеряла приглашение на вечеринку, где ожидался Пол Траут. Я не спала ночами, перебирала стопку журналов «АртНьюз» двенадцатилетней давности, которую нашла в мусоре, изучала фотографии женщин-художниц, их длинные спутанные волосы, седые, каштановые, светлые. Эми Эйерс, Сэндел Макиннес, Николет Райс. Хотелось быть как они. Эми, с ее курчавыми седыми волосами и жамканной футболкой, позировала на фоне огромного абстрактного полотна с конусами и цилиндрами. Эми, как мне стать тобой? Я прочитала статью и не нашла разгадки. Семья среднего класса, больной отец. Учитель рисования в старших классах помог получить стипендию. В Маршалл-Хай у нас вообще не было рисования…
Я уставилась на изображение Рины в капельках воды от оросителя. Карандашом рисовать мне даже не нравилось. В музеях я предпочитала живопись, скульптуры — что угодно, только не штрихи на бумаге. Просто руке требовалось двигаться, а глазу нужна была причина, чтобы придавать форму пространству между Риной, оросителем и колченогим столиком со ржавой сетчатой скатертью, стаканом и пепельницей. Мне нравилось, что металлическая скатерть напоминает черные завитки кружевного бикини и проволочный забор, а форма стакана повторяет очертания приподнятого бедра, руку высокого мужика на заборе и листья банановой пальмы в доме напротив.
Если не рисовать, тогда какой смысл в игре солнца на черепице, кочках газона и нежных метелках зеленого лисохвоста, который скоро порыжеет, в небе, раздавливающем землю гигантской пятой? Если не рисовать, придется забеременеть или напиться, чтобы стереть все, кроме себя на переднем плане.
К счастью, в моем классе не говорили про колледж. У нас рассказывали про презервативы и оружие. Клэр записывала меня в классы углубленного изучения, но я не удержала планку. Будь она жива, я бы, наверное, старалась, добивалась бы стипендии — я бы знала, что делать. Теперь все это ускользало сквозь пальцы.
С другой стороны, я все-таки ходила в школу, делала домашние задания, писала тесты. Как бы то ни было, получу аттестат. Ники считала меня идиоткой — кому какая разница, ходила ты в школу или нет? Я там обретала успокоение. Рисовала там ножки стульев, похожие на лапки водомеров, могла целый час утрировать перспективу уходящих к доске парт, затылков, шей и волос. На уроке математики передо мной сидела Йоланда Коллинс; я весь урок пялилась на ее затылок в мелких косичках с лентами.
Посмотрела на альбом в руке. По крайней мере у меня есть эти ромбики, трапеция калитки. Разве мало?
Рина щедро накладывала «Тропический загар», жарилась на солнце, довольная, как кекс в гофрированной бумажечке.
— Рина, зачем люди встают по утрам? Какой смысл? Почему просто не выпить скипидара?
Рина, прикрыв глаза рукой, посмотрела на меня и снова подставила лицо солнцу.
— Ты что, русская? Русские всегда ищут смысл жизни. — Скроила недовольную мину. — В чем смысл, maya liubov? Все из-за погоды. А здесь Калифорния, моя дорогая! Не ищи смысла. Ахматова Ахматовой, но у нас есть пляжный волейбол, спортивные тачки и абдоминопластика. Радуйся! Купи себе что-нибудь!
Она улыбнулась, блестя, как бекон на сковородке. Руки вытянуты вдоль тела, глаза закрыты. Капельки пота сверкают на волосках верхней губы, собираются в лужицу между грудями. Может, ей повезло, думала я. Она избавилась от прошлого и будущего, никаких грез и принципов. Курит, пьет и спит с мужиками вроде Сергея, которые в духовном смысле равны ливневой канализации. Рина Грушенка не беспокоится о зубах, не принимает витамин С.
К трем часам она неизменно напивалась. Не страдала, что не училась в колледже и не достигла ничего особенного. Загорала и по возможности обеспечивала соседским рабочим стояки.
— Заведи любовника и не парься!
Я не стала уточнять, что он у меня уже есть. Ее любовник…
Рина повернулась на бок, и большая грудь вывалилась из бикини, к шумному одобрению зрителей. Подтянула лифчик, что вызвало еще большее возбуждение. Проигнорировала восторги и подперла голову рукой.
— Я тут думала про номерные знаки. Все берут у дилеров. «Ван-Найс, Тойота». Можно закупить партию, по баксу за штуку, ты разрисуешь, и загоним по десять-пятнадцать.
— Сколько мне?
Я получала извращенное удовольствие от того, что точно знала, в какой момент произнести эти слова. Добро пожаловать на Риппл-стрит, в рай моего отчаяния!
Темно-зеленый седан «Ягуар» перед сантехнической конторой должен был бы навести меня на мысль, но я догадалась, только когда увидела в гостиной черные кудряшки и знакомую по выпускам новостей ярко-красную помаду. Адвокатша сидела на диване в темно-синем с белой оторочкой костюме от «Шанель», кажется, настоящем, и выписывала чек. Рина болтала с ней, курила и смеялась, поблескивая золотыми накладками. О чем нам говорить?.. Осталась я только из какого-то нездорового интереса.
— Ей понравился набор салатников, — сообщила Рина.
— Это последняя серия. — Женщина протянула Рине желтый чек. — Рестораны Тики, «Май тай» — обожаю!
Голос был неожиданно высоким для адвоката, девчоночьим.
Она встала и протянула мне руку. Короткие красные ногти крикливо выделялись на белой коже. Ниже меня ростом. На шее блестело золотое колье толщиной с велосипедную цепь, с квадратным изумрудом. Пахло хорошими зелеными духами с ноткой цитруса, как мужской лосьон после бритья.
— Сьюзан Д. Валерис. — Сверкнула неестественно белыми зубами.
Я пожала маленькую сухую ладонь. На указательном пальце красовалось широкое обручальное кольцо, а на мизинце другой руки — печатка из оникса с геммой.
— Вы не против, если мы с Астрид побеседуем? — обратилась она к Рине, помахав между нами пальцем с обручальным кольцом.
Эни бени ряба, квинтер финтер жаба…
— Пожалуйста! — Рина снова взглянула на чек, убрала его в карман. — Посмотрите, может, еще что приглянется. Здесь все на продажу.
Когда мы остались одни, Сьюзан жестом пригласила садиться на зеленый диван. Я не шевельнулась. Это мой дом, я не обязана выполнять ее указания.
— Сколько вы ей дали?
— Не важно, — ответила адвокатша, усаживаясь. — А важно то, что ты не отвечаешь на мои звонки.
К моему удивлению, она вытащила из сумки пачку сигарет. Судя по опыту общения с Оливией, сумка была самой что ни на есть настоящей, «Эрмес».
— Не против, если я закурю?
Я покачала головой. Она прикурила от ребристой золотой зажигалки.
— Сигарету?
Я снова покачала головой. Она положила пачку и зажигалку на захламленный стол и выдохнула дым в послеобеденный свет.
— И почему я до сих пор не бросила… Ума не приложу!
— Все заключенные курят. Вы можете предложить им сигарету.
Она кивнула:
— Мать хвалила твой ум. И, по-моему, недооценивала.
Сьюзан оглядела тесную гостиную, венскую вешалку для шляп, стерео с пластинками, лампы с бисером, бахромой, основанием в виде пуделя и абажуром из матового стекла, крестьянку в оранжевом платке и другие артефакты Рининого благотворительного магазина. Белый кот вспрыгнул ей на колени. Она немедленно встала и отряхнула синий костюм. Снова села, ища глазами лохматого негодяя.
— Неплохое местечко. Ждешь окончания школы? Строишь планы на будущее?
Я бросила сумку с учебниками на кресло, добавив пыли в спертом воздухе.