и какая-то маленькая, словно увядающий листок. Стая голубей пронеслась по насыщенному изогнутому небу, крылья взмахивали в унисон белым и серым, как семафор. Интересно, знают ли они, куда летят?
Я сжала ее нежную руку, как свою собственную. Ее губы были пухлыми, обветренными. Мы парили в небе, отрезанные от прошлого и будущего. Зачем что-то еще? Полета голубей, без прошлого и будущего, должно хватать. Может, отложить разорванные бусы и коробки с воспоминаниями? Сколько ни копай, все равно это только история, причем всегда неполная. Почему не просто цапля? Не биография, а просто птица на длинных тонких ногах.
Если бы можно было остановить время, реку и небо…
— У тебя бывают мысли о самоубийстве? — спросила Ивон.
— Говорят, потом возвращаешься и начинаешь с того же места.
Ее футболка пахла отчаянием, металлом и дождем.
— Я думала, сегодня твой выпускной вечер.
— Какой смысл маршировать по сцене, как деревянные утки в тире?
— Я бы на твоем месте гордилась… — вздохнула она.
— На моем месте, — улыбнулась я, — ты была бы мной, и все дела.
Миссис Луэнн Дэвис предложила подать заявление в двухгодичный городской колледж. Я могла перевестись туда в любое время, но уже потеряла веру в себя. Вспомнился меч Зигфрида. Я не могла создать будущее из осколков. Оно — белый туман, в котором я исчезну, не услышав шелеста голубой с золотом тафты. Никакая мать меня в него не проведет.
Я представила, что сейчас врет про «потрясающее будущее» первая ученица. Сказала бы правду: «Половина из вас уже достигла в жизни вершины. Оглядитесь хорошенько, потому что отныне будет только спуск. Остальные поднимутся еще немного, найдут стабильную работу, съездят на Гаваи или переедут в Финикс, штат Аризона… Но сколькие из полутора тысяч сделают что-то на самом деле стоящее, напишут пьесу или картину, которую купит галерея, найдут лекарство от герпеса? Двое, трое? А сколькие встретят настоящую любовь? Может, один. Остальные пойдут на компромисс, придумают оправдания, обвинят кого-то или что-то в своих неудачах и повесят все это на сердце, как кулон на цепочке».
Я плакала. Знала, что могла бы что-то придумать, найти кого-то, кто помог бы. Как же я так потерялась? Мама, почему ты выпустила мою руку в автобусе, почему у тебя было столько свертков? Казалось, что время — огромное море, а я плыву на спине черепахи, и на горизонте не видно ни одного паруса.
— Знаешь, так странно, — заговорила Ивон, — я думала, что буду тебя ненавидеть. Когда ты пришла, так и заявила: «Вот ее нам и не хватало! Кому нужна эта белая? Только послушайте, как говорит! Принцесса Диана!» А оказалось — да, ты нам нужна!
Я сжала ей руку. У меня была Ивон, Ники, небо Рафаэля, пятьсот долларов, аквамариновое кольцо покойницы и списанное в утиль будущее. О чем еще мечтать девушке?
В то лето мы толкали барахло на всех блошиных рынках от Онтарио до Санта-Фе-Спрингс. Рина раздобыла по дешевке самоклеящуюся пленку под «зебру», и я обклеивала барные табуреты и коробки из-под обуви, детский стульчик с горшком и ходунки для жизнерадостных пенсионеров. Коты старались не попадаться мне на глаза.
«Нужно сделать как выставочный зал!» — новая Ринина песня.
Наш полосатый обеденный гарнитур уже продался. Она выручила четыреста долларов, дала мне сотню. Предложила жить у нее и платить за место и стол, как Ники. Хотела как лучше, но я перепугалась насмерть.
На толкучке в Фэрфакс-Хай мы натянули над палаткой синий брезент, чтобы дамы, копаясь в тряпках, не схватили солнечный удар. Они, как рыбы, кормились у рифа, а мы, мурены, терпеливо поджидали, когда они подплывут ближе.
— Бенито зовет к себе, — прошептала Ивон, пока Рина поправляла покупательнице шляпу и вкручивала, как ей идет.
— Не вздумай! — отрезала Ники.
Ивон мечтательно улыбнулась.
Она снова была влюблена. Я не видела причины ее разубеждать — уже бросила разбираться, что правильно и важно, а что нет.
— Вроде хороший парень, — сказала я.
— Многие предлагают тебе разделить с ними жизнь? — спросила Ивон.
— Те, кому нужна постоянная телка и жратва со стиркой, — отозвалась Ники.
Мы с Ивон по очереди отхлебывали из кружки «русский спортивный микс» — водку, сильно разбавленную спортивным напитком; Рина тянула это пойло весь день.
Подошла познакомиться обгоревшая на солнце тетка. Рина водрузила на складной стол твердый полосатый чемодан «Америкэн туристер», закурила очередное «Собрание» и представила:
— Вот наша художница, Астрид Магнуссен! Запомните это имя. Придет день, и чемодан будет стоить миллионы!
Тетка улыбнулась и пожала мне руку. Я постаралась не дышать на нее перегаром. Рина театральным жестом протянула мне несмываемый маркер, и я написала внизу чемодана свое имя. Жить с Риной было как принимать кислоту. Художница… Буддийская книжка, которую я нашла в мусорный день, говорила, что человек зарабатывает добродетель, ответственно делая свое дело и полностью отдаваясь своему занятию. Я посмотрела на полосатый бар и высокие табуреты, на чемодан, исчезающий вместе с обгоревшей женщиной. Смотрелось неплохо. Мне нравилось их обклеивать. Может, этого и достаточно? Буддисты считают, что не важно, полосатая ли это пленка или дзен-каллиграфия, нейрохирургия или литература — в Дао они обладают равной ценностью, если делаются в правильном настроении.
— Лентяйки! Надо разговаривать с покупателем, увеличивать продажи! — проворчала Рина, включила улыбку и отправилась дурить голову молодому человеку в шортах и мокасинах, который рассматривал барные табуреты. Она углядела эти мокасины еще метров за пятнадцать.
Ники допила коктейль, поморщилась и, пока Рина не видела, налила еще.
— Чего не сделаешь ради кайфа…
— Когда уезжаешь? — спросила я Ивон.
— Завтра, — прошептала она, полускрытая занавесью гладких волос.
Я убрала назад ее волосы, за маленькое ухо в пирсинге. Ивон подняла глаза, улыбнулась и разревелась. Я ее обняла.
— Не знаю, Астрид… Думаешь, стоит? Ты всегда знаешь, что делать.
Я рассмеялась, застигнутая врасплох. Присела на корточки рядом с ее шатким складным парусиновым стулом.
— Я? Я вообще ничего не знаю!
— Оказывается, умеешь врать, — улыбнулась она, по старой привычке прикрыв рот, чтобы спрятать плохие зубы.
Может, Бенито на ней женится и отведет к стоматологу. Будет по ночам обнимать ее и любить. Кто я, чтобы утверждать обратное?
— Я буду скучать, — сказала я.
Она кивнула, плача и улыбаясь.
— Господи, ну и лицо у меня, наверное! — Провела пальцем по щекам с размазанной тушью.
— Как у мисс Америка, — выдала я типично женскую фразу, — когда ей надевают корону и она плачет и смеется и идет по подиуму.
Это ее рассмешило. Ей нравился конкурс красоты. Мы как-то смотрели вместе. Напились, ходили взад-вперед по гостиной с пыльными шелковыми цветами и картинно махали рукой, как королева красоты.
— Если мы поженимся, ты будешь подружкой невесты.
Я видела в ее зрачках торт с фигурками жениха и невесты и кружевной глазурью, такое же платье и авто с белыми цветами… А все проезжающие машины сигналят.
— Приду обязательно, — заверила я и представила компанию подростков, которые хотят прожить жизнь по тексту популярных песен. Стало грустно.
— Ты тоже сойдешься со своим другом, — сказала она, чтобы смягчить удар. — Он тебя дождется!
— Конечно, — ответила я, точно зная, что никто никого не ждет.
На следующий вечер Ивон собрала кое-какую одежду, лошадь и радио, но оставила на комоде фотографию телевизионного актера в рамочке. Рина дала ей немного денег, перевязанных резинкой. Мы все ждали на крыльце серый, в грунтовке, «Катласс» Бенито. И она уехала…
Глава 31
На наковальне августа город лежал парализованный и отупевший от жары. Пейзаж полной поверженности. Тротуары съеживались под солнцем. Хлорированный воздух был спертым и враждебным, как атмосфера мертвой планеты. На переднем дворе большой олеандр цвел, как свадебный букет или небо в вертушках звезд. Я вспоминала мать.
Сьюзан все еще не звонила. Много раз я хотела позвонить сама и потребовать встречи. Но нет! Это шахматная партия. Сначала срочность, потом ожидание. Я не стану бегать и умолять. Продумаю ходы и выстрою оборону.
Теперь я просыпалась очень рано, чтобы захватить глоток-другой прохлады. Стояла на крыльце и смотрела на гигантский старый олеандр. Ствол толстый, как у дерева. Достаточно поджарить пастилу на веточке, и ты покойник. Готовя напиток смерти для Барри, мать варила его килограммами. Зачем дереву столько яда? Олеандры выживают и выпускают тысячи восковых бутонов в любых условиях: им не страшна жара, засуха и отсутствие ухода. Так зачем яд? Нельзя быть просто горькими? Они же не съедают жертву, как, например, гремучие змеи. Как мать уваривала его, очищала, словно ненависть… Может, дело в ядовитой земле Лос-Анджелеса, ее ненависти и черствости, о которых мы предпочитаем не думать? Может, растение сконцентрировало все это в своих тканях, и оно не источник яда, а очередная жертва?..
К восьми на улице становилось невыносимо, и я шла в дом готовить Таше обед. Эта новая тринадцатилетняя девочка спала на месте Ивон и ходила в школу на летние занятия для отстающих. Серьезная и молчаливая. На верхней губе только-только начинал заживать вертикальный шрам. Она вздрагивала, если окружающие двигались слишком быстро.
— Не волнуйся, все будет хорошо! — Я укладывала ей сельдерей с арахисовым маслом и зеленое яблоко. — Я постою рядом.
Отвезла ее в школу на машине Ники, высадила у входа и смотрела, как она идет, испуганная и маленькая, а на школьной сумке болтаются цепочки для ключей. Могу ли я помешать ее жизни пойти по наиболее вероятному сценарию? Может ли один человек спасти другого?.. Она повернулась и помахала. Я помахала в ответ и стояла так, пока она не скрылась внутри.
Дорогая Астрид!
Сегодня исполнилось шесть лет. Шесть лет с тех пор, как я вошла в ворота этого своеобразного пансиона благородных девиц. Как у Данте: Nel mezzo del cammin di nostra vita. / Mi ritrovai per una selva oscura. / Che la diritta via era smarrita