— Раньше в тебе было определенное изящество, прозрачность. Теперь ты стала тяжелая, матовая.
— Кто мой отец?
— Мужчина. — Она смотрела на большие пальцы ног.
— Клаус Андерс, второго имени нет, — сказала я, сдирая между пальцев на руке засохшую корочку. — Художник. Сорок лет. Родился в Копенгагене, Дания. Как вы познакомились?
— В Венис-Бич. На одной из тех вечеринок, что длятся все лето. У него была травка.
— Вы похожи, как брат с сестрой.
— Он гораздо старше. — Она перекатилась на живот. — Ему было сорок, он рисовал биоморфные абстракции, уже тогда немодные. — Она развела руками траву, как коротко стриженные волосы. — Все в нем всегда было старым. Его идеи, восторги. Посредственность! Не знаю, что я в нем нашла.
— Не говори, что не знаешь, нечего дерьмо гнать!
Она вздохнула. Я ее утомила. Ну и что.
— Это было давно, Астрид, несколько жизней назад. Я другая.
— Не ври! Все такая же!
Она замолчала. Я первый раз в жизни так грубила.
— Какой же ты ребенок…
Она с трудом держала себя в руках. Кто-то другой и не заметил бы, но я видела — по тому, как тоньше стала кожа вокруг глаз и заострился на миллиметр нос.
— Ты приняла мои сказки за чистую монету.
— Так открой мне глаза! Что ты в нем нашла?
— Наверное, удобство. С ним было легко. Очень контактный, в два счета заводил приятелей, называл всех «дружище». — Она слабо улыбнулась, разводя руками траву, как будто искала нужную бумагу в папке. — Ничего от меня не требовал.
Да, в это я верила. Требовательные мужчины ее никогда не привлекали. Главным должно быть ее желание, ее огонь.
— А потом?
Она вырвала и отшвырнула пучок травы.
— Это обязательно? Кинохроника столетней давности…
— Ничего, я хочу посмотреть.
— Он писал и пил. В основном пил. Ходил на пляж. Сказать-то особо нечего — посредственность. Шел в никуда и уже пришел.
— Потом ты забеременела.
Она испепелила меня взглядом.
— Я не забеременела! Предоставлю это твоим неграмотным друзьям. Я решила тебя родить. Ключевое слово — «решила». — Мать распустила волосы цвета небеленого шелка, стряхнула с головы травинки. — Что бы ты себе ни нафантазировала, твое рождение не было случайностью. Ошибкой — возможно, но не случайностью.
Ошибки женщины…
— Почему он? Почему тогда?
— Кто-то же мне для этого был нужен? Красивый, покладистый, не возражал против детей. Вуаля!
— Ты его любила?
— Не будем рыться в этом семантическом крысином гнезде. — Она разогнула длинные стройные ноги и встала, отряхивая платье. Прислонилась к стволу дерева, поставила стопу на белую плоть голени, скрестила руки, удерживая равновесие. — У нас были довольно горячие сексуальные отношения. На многое закрываешь глаза.
На белой древесине у нее над головой кто-то нацарапал «Мона 1976».
Я смотрела на мать, женщину, которую знала и не знала, женщину, которая в любую секунду могла исчезнуть. На сей раз я не позволю ей удрать.
— Ты его боготворила. Я читала в твоем дневнике.
— «Боготворила» не вполне уместное слово. — Она посмотрела на дорогу. — Предполагает духовную составляющую. Надо бы подыскивать термин с более земной коннотацией.
— Потом родилась я.
— Потом родилась ты.
Я представила. Оба блондины. Он, пьяный, смеется. Она уютно устроилась на его тяжелой руке.
— Он меня любил?
Мать рассмеялась, рот изогнулся ироничными запятыми.
— Он сам был ребенком. Любил тебя, как мальчишка любит свою черепашку или игрушечный поезд. Мог взять на пляж и часами играть, подбрасывая в воде. А мог, несмотря на обещание, запихнуть в манеж и уйти пить с приятелями. Однажды случился пожар. Его тряпки и кисти, вымоченные в скипидаре, загорелись, весь дом занялся за пять минут. А его нигде не было. Простыня в твоей кроватке тоже подпалилась. Просто чудо, что ты не сгорела заживо! Соседка услышала крики.
Я силилась вспомнить манеж, огонь… Явственно помнила запах скипидара, который всегда любила. Но пламя и всепроникающий аромат опасности прочно ассоциировались с матерью.
— Это и был конец нашей идиллии в Венис-Бич. Я устала от его посредственности и оправданий. Я кормила семью на свой скромный заработок, Клаус жил за мой счет, и у нас больше не было дома. Я сказала, что все кончено. Он не удивился и, поверь мне, слез не лил. Вот так завершается сага об Ингрид и Клаусе.
Большой мужчина приподнимает меня над прибоем… Я почти помнила запах и рокот моря, ощущение волны вокруг ног, искрящейся, словно смех.
— Он еще пытался со мной увидеться?
— Зачем тебе весь этот хлам? — Мать отошла от дерева и села на корточки, чтобы посмотреть мне в глаза. На ее лбу выступили бисеринки пота. — Тебе будет больно это слышать, Астрид. Я хотела тебя оградить. Двенадцать лет я стояла между тобой и этими бессмысленными артефактами чужого прошлого.
— Моего прошлого.
— Господи, ты была младенцем! — Она снова встала и разгладила джинсовое платье. — Не проецируй.
— Он пытался встретиться?
— Нет. Легче стало?
Она подошла к забору и посмотрела на грязную дорогу. Ветер гнал мусор. Кое-что застревало в траве на другой стороне.
— Может, зашел раз или два. Я в недвусмысленных выражениях дала понять, что его присутствие нежелательно. Тем и кончилось.
Я думала о его мягком лице и длинных светлых волосах. Он не хотел сделать мне больно. Она могла бы дать ему шанс.
— Ты никогда не задумывалась, что мне, может быть, хочется иметь отца?
— В древности отцов не было. Женщины совокуплялись с мужчинами в полях, а девять месяцев спустя рождался ребенок. Отцовство — сентиментальный миф, как День святого Валентина. — Аквамариновые глаза на загорелом лице горели, как преступление за занавеской в освещенной комнате. — Я ответила достаточно, или есть еще вопросы?
— Он не вернулся? — тихо спросила я, надеясь, что это не так, что есть еще факты, хоть что-нибудь… — Никогда потом не звонил?
Она снова села на корточки, обняла меня за плечи, прислонилась лбом к моей голове.
— Звонил однажды, когда тебе было — не знаю — семь или восемь. — Провела рукой по моим волосам. — Приехал в отпуск из Дании с женой и двумя маленькими детьми. Хотел встретиться в парке. Чтобы я сидела на скамейке и играла с тобой, а он мог бы тебя увидеть.
— Мы пошли?
Если бы она вечно вот так меня обнимала…
— Это было похоже на сюжет плохого кино. Я послала его к черту.
Отец звонил, хотел меня видеть, а она отказала. Не спросив меня, ничего не сказав! Дыхание перехватило, как от удара.
Я встала и прислонилась к дереву с другой стороны, чтобы она меня почти не видела.
— Ты сама пожелала знать. Не переворачивай камни, если не хочешь смотреть на бледных пресмыкающихся, которые под ними живут.
— Где он сейчас?
— Слышала, что купил ферму где-то на датских островах. Кажется, на Эре.
Я выглянула из-за дерева.
— Живописный уголок… Но если его жена не разбирается в сельском хозяйстве, то они ее уже потеряли.
Мать подняла голову, поймала мой взгляд и улыбнулась. Не открытой улыбкой отца, а понимающей полуулыбкой, которая говорила, что прочла твои мысли.
— А что, собираешься свалиться на голову давно потерянному отцу и его семейству? Не удивляйся, если они не забьют в твою честь тучного тельца!
— Все лучше, чем ты и твои новые дети!
Жар волнами поднимался от дороги, пахло плавящимся асфальтом.
— А-а. — Она откинулась на траву, руки за голову, скрестила лодыжки. — Я предупреждала, что ты не обязательно встретишь их с распростертыми объятиями. Но они такие чувствительные, идеалисты. Решили попробовать. Очень гордились статьей. Тебе, кстати, понравилось?
— Выкинула в мусор.
— Жаль.
Вороны неожиданно вылетели одна за другой из кроны. Мы слушали, как удаляются их крики. По служебной дороге проехал автомобиль с двойными задними колесами. Из окна доносилась абсурдно веселая ковбойская музыка. Как Гуанахуато, подумала я, зная, что мать вспомнила то же самое.
Блузка не дышала, пот стекал и впитывался в пояс юбки. Было чувство, что перехожу реку вброд.
— Расскажи про Энни.
— Что ты вцепилась в прошлое? — Она села, скрутила в пучок волосы, заколола их карандашом. Голос был резким и раздраженным. — Зачем тебе куча заплесневелых газет из старого гаража?
— Прошлое живо, оно никуда не делось. Кто такая Энни?
Ветер шевелил в тишине плотные глянцевитые листья фикуса. Мать провела назад по волосам, как будто выходила из бассейна.
— Соседка. Присматривала за детьми, стирала.
Запах стирки, квадратики желтой корзины для белья. Мы прыгаем в корзинах по кухне, играем в лодку.
— Какая она была?
— Маленькая, разговорчивая. — Мать прикрыла глаза рукой. — Ходила в сандалиях без задников.
Деревянное постукивание по желтому линолеуму с разноцветными пятнами. Прохладному, если приложиться щекой. И загорелые голые ноги в коротких обрезанных шортах. Я никак не могла увидеть лицо.
— Волосы темные или светлые?
— Темные, прямые, с короткой челкой.
Волосы не вспоминались, только ноги. И как она весь день пела вместе с радио.
— А где была ты?
Мать крепче прижала руку к глазам.
— Не могу поверить, что ты это помнишь…
Все мое прошлое, все тайны спрятаны в этом черепе, точно в склепе. Хотелось расколоть его и есть ее мозг, как яйцо всмятку.
— Представь на секунду мою жизнь, — тихо произнесла она, складывая ладонь лодочкой, раковиной, как будто держала в ней свою судьбу. — Я была абсолютно не готова к материнству. Попалась на удочку стереотипов, стремления поиграть в вечную бескорыстную женственность. Совершенно не моя роль! Я привыкла следовать наклонностям и линии мысли до логического конца. Привыкла к свободе и времени для размышлений. Я чувствовала себя заложницей. Представляешь мое отчаяние?
Я не хотела ничего представлять, однако невольно вспомнила Кейтлин, которая вечно тянула за подол и канючила: «Асси, сок!» Властность маленького ребенка. С другой стороны заграждения молодые женщины в распределителе наблюдали, как одна из них метет и метет цементный двор, точно отбывает покаяние.