— Все дети такие! Ты что думала, я буду тебя развлекать? Беседовать об Иосифе Бродском?
Она села, скрестила ноги и положила руки на колени.
— Я думала, мы с Клаусом будем жить долго и счастливо, как Адам и Ева в увитой виноградом хижине. Купилась на стереотип. Из ума выжила, в конце концов!
— Ты была влюблена.
— Да. И что?! — закричала она. — Я была влюблена, думала, с ребенком мы станем настоящей семьей, и все прочие бредни… Родилась ты, а потом однажды я проснулась и обнаружила, что замужем за слабым эгоистом, которого терпеть не могу. А ты все требовала, требовала… Мама, мама, мама!.. Хотелось размозжить тебе голову о стену!
Мне стало дурно. Поверить было несложно. Я видела все слишком ясно, понимала, почему она раньше об этом не рассказывала — умалчивала из сострадания.
— И ты меня бросила…
— Я не собиралась. Оставила на вечер, чтобы сходить на пляж с друзьями, а потом одно потянулось за другим, нашлись какие-то знакомые в Энсенаде, и я поехала. Как чудесна свобода, Астрид, ты не представляешь! Одной ходить в туалет, дремать после обеда. Сутки напролет заниматься любовью, если хочется, гулять по пляжу и не думать: «Где Астрид? Что она делает? Во что сейчас вляпается?» Не держать тебя постоянно на руках. Ты вцеплялась в меня, как паук: «Мама, мама, мама…»
Ее передернуло. Она до сих пор вспоминала мое прикосновение с отвращением. От ненависти у меня закружилась голова. И это моя мать, женщина, которая меня вырастила! Конечно, у меня с самого начала не было никаких шансов!
— Сколько ты пропадала? — Собственный голос отдавался в ушах монотонно и мертво.
— Год, — произнесла она тихо. — Плюс-минус несколько месяцев.
Я поверила. Тело говорило, что это правда. Вспомнилось, как долгими вечерами я ждала ее возвращения домой, поворота ключа в замочной скважине. Неудивительно… Неудивительно, что пришлось отдирать меня от нее силой, когда началась школа. Неудивительно, что я всегда боялась, как бы она не покинула меня. Она это уже делала.
— Ты задаешь не тот вопрос, Астрид. Не спрашивай, почему ушла, спроси, почему вернулась!
В сторону шоссе прогромыхал грузовик с трейлером на четыре лошади. До нас долетел лошадиный запах, через заднюю дверцу виднелись лоснящиеся крупы. Я вспомнила скачки и Гордость Медеи.
— Тебя следовало бы стерилизовать!
Она вскочила, схватила меня за плечи и прижала к стволу дерева. Аквамариновые глаза заволокло, как море в тумане.
— Я могла и не возвращаться! Понимаешь ты или нет? Раз в жизни я поступила правильно! Ради тебя!
Теперь полагается ее простить.
Слишком поздно, мама, я не желаю говорить свой текст!
— Какая ты у нас… молодец, — сухо ответила я.
Она не решилась дать мне пощечину — свидание тут же прервали бы. Я подняла голову, зная, как горят белые шрамы.
Она отпустила мои руки.
— Ты изменилась! Такая жесткая… Сьюзан предупреждала, но я думала, это просто поза. Ты потеряла себя, свою мечтательность, нежность.
Я смотрела ей в глаза, не позволяя отвести взгляд. Мы были одного роста, у меня — шире кость. В честной схватке я бы, пожалуй, ее поборола.
— А я думала, тебе понравится. Разве не за нежность ты ненавидела Клэр? Говорила: «Будь сильной, я презираю слабость».
— Я хотела, чтобы ты была сильной, а не изувеченной. Ты как воронка от бомбы. Страшно смотреть!
Я улыбнулась при мысли, что ей страшно. Мы действительно поменялись местами.
— Страшно тебе, великой Ингрид Магнуссен, богине сентябрьских пожаров, святой Санта-Ане, повелительнице неба и земли?
Она протянула руку, как слепая, чтобы коснуться моего лица, и не смогла. Я превратила бы ее в пепел. Рука застыла в воздухе.
— Ты единственное, что у меня было хорошего в жизни, Астрид! С тех пор, как я к тебе вернулась, мы никогда не расставались. Вот до этого самого…
— Ты хочешь сказать «до убийства».
— Нет, до тебя теперешней. — Протянутая рука растаяла, как закат. — Знаешь, когда я вернулась, ты меня узнала. Я вошла, а ты сидела у двери. Подняла голову, улыбнулась и протянула руки, как будто меня ждала.
Мне хотелось опалить это мгновение голубым пламенем карбидной лампы. Сжечь его дотла и развеять по ветру, чтобы обрывки пепла никогда больше не соединились.
— Я всегда ждала тебя, мама! Это константа моей жизни. Вернешься ты — или забудешь, что оставила меня у магазина, потеряешь в автобусе?
Мать снова нерешительно протянула руку и на этот раз коснулась волос.
— Ты все еще ждешь?
— Нет. — Я сбросила ее руку. — Перестала, когда Клэр показала мне, что такое любовь.
Мать осунулась. Теперь она выглядела на все свои сорок девять и ни днем меньше. Подобрала с земли туфли.
— Еще что-то? Или я выполнила свою часть сделки?
— Ты когда-нибудь жалеешь?..
Ее лицо стало горьким, как белладонна.
— Жалею ли я? Давай я кое-что расскажу тебе о сожалении, моя дорогая! Ему нет конца. Не найти начало цепочки, которая привела нас сюда. Надо ли жалеть обо всей цепочке и воздухе между звеньями или о каждом звене в отдельности, как будто их можно отделить друг от друга? О начале, которое так скверно закончилось, или только о конце? Я размышляла над этим больше, чем ты можешь представить!
Никогда не думала, что доживу до того дня, когда моя мать, Ингрид Магнуссен, признается, что сожалеет. Теперь, когда она, дрожа от раскаяния, стояла передо мной, я не знала, что сказать. Это было все равно как увидеть, что река потекла вспять.
Мы смотрели на пустынную дорогу.
— Что будешь делать, когда выйдешь?
Она отерла воротником платья пот с лица. Из кирпичного здания администрации выходили секретарши, клерки и охранники. Наклонялись на горячем ветру, придерживали юбки. Шли на обед в хорошее кондиционированное кафе. Завидев нас, зашушукались — мать уже стала знаменитостью. Мы смотрели, как они заводят машины. Я знала, что она представляет ключи в руке, педаль газа, темный значок, показывающий полный бак.
Она вздохнула:
— Пока Сьюзан со всем разберется, я стану национальной иконой, как тестяной человечек или тетушка Джемайма[27]. Завалят предложениями из колледжей. А куда поедешь ты, Астрид?
Она улыбнулась, напоминая мне про доску, прибитую к палубе. Морковка перед носом у осла.
— Еще куча времени…
— Ты одна не сможешь. Тебе нужно окружение, контекст, люди, которых заботит твой успех. Господи боже, посмотри на меня! Надо было сесть в тюрьму, чтобы меня заметили!
Машины заводились, шуршали колесами по гравию. Вышла Камилла, показала на часы. Свидание окончено. Я чувствовала опустошение. Меня снова использовали. Надежда, что когда я узнаю правду, все изменится, рухнула. Последняя надежда… Очень хотелось, чтобы матери было так же больно.
— Ну и как тебе ощущение, что мне на тебя плевать? Что я пойду на все, чтобы получить свое, солгу не моргнув глазом? Я стала такой, как ты, да? Смотрю на мир и спрашиваю, какая мне с него выгода!
Она покачала головой, посмотрела вниз на загорелые ноги.
— Если бы я могла повернуть время вспять, я бы это сделала, Астрид. — Она подняла глаза. — Поверь!
Ее глаза на солнце были точно такого же оттенка, как бассейн, в котором мы плавали летом ее ареста. Хотелось утонуть в этих водах.
— Тогда скажи, что не надо выступать в суде! Скажи, что не хочешь, чтобы я была такой. Что пожертвуешь свободой, чтобы я вновь стала прежней!
Мать обратила голубой взгляд на прекрасную дорогу, о которой мечтали все женщины-заключенные. Дорогу, по которой она уже однажды от меня ушла. Волосы развевались на ветру, как дым. Листва наверху колыхалась взад-вперед, как маленькая боксерская груша. Пахло гарью и скотным двором. Провела руками по лицу. Казалось, она потерялась в своей тоске и мучительно ищет потайную дверь.
Меня охватила паника. Я сделала ошибку! Как в шахматах, когда вдруг понимаешь, что пошел не туда. Я задала вопрос, ответа на который боюсь. Этот камень нельзя переворачивать! Я и так знаю, какой отвратительный слепой альбинос под ним прячется!
— Слушай, забудь! Уговор есть уговор.
Ветер щелкнул плетью. Я представила россыпь искр и запах пожарища. Боялась, что мать не расслышала. Она стояла, как дагерротип, скрестив руки на джинсовом платье. Тихо произнесла:
— Я скажу Сьюзан, чтобы она оставила тебя в покое.
Я не верила своим ушам и ждала какого-то подтверждения.
Мать подошла ко мне, обняла, прижалась щекой к волосам. Невероятно — я ощутила аромат фиалок.
— Если бы ты стала прежней, хотя бы отчасти, все бы отдала, — прошептала она мне на ухо.
Большие руки мягко гладили мои волосы. Вот этого откровения я и желала на самом деле! Веры в неподвижные звезды.
Глава 32
Февраль того года, когда состоялся суд, выдался студеным. Мы с Полом Траутом жили в полуразвалившейся квартире с угольным отоплением в восточной части Берлина. Снимали ее у каких-то знакомых, которые тоже снимали. Денег более-менее хватало. С тех пор как комиксы Пола стали кодовой книгой нового тайного общества европейских студентов, изучающих искусство, у нас появлялись друзья в каждом городе. Нас передавали из рук в руки, как факел на эстафете, то устраивая незаконно в заброшенном доме, то находя дешевое жилье, то поселяя на свободном диване.
Мне нравился Берлин, мы с ним друг друга понимали. Нравилось, что немцы оставили разбомбленный остов церкви Кайзера Вильгельма — как памятник утрате. Здесь ничего не забывали. В Берлине боролись с прошлым, строили и жили на руинах. Не то что в Штатах, где расчищают площадку, думая, что каждый раз можно начать с нуля. Американцы еще не усвоили, что пустых холстов не существует.
Я все больше обращалась к скульптуре — тенденция, выросшая из времени у Рины Грушенки. Появилась навязчивая любовь к выброшенным вещам, сокровищам блошиных рынков и пререканию с торговцами на шести языках. Постепенно эти обломки проникли в мое творчество, вместе с обрывками немецкого, поклонением качеству и образцами помета животных. Профессору Оскару Шайну из Высшей школы искусс