наблюдать, как они гибнут, злоупотребляя свободой. Другие им отвечали, что если высшие касты начнут ограничивать свободу низших каст ради их же блага, значит свободы в нашем обществе не будет вовсе. Никто не вправе судить о том, кто из взрослых остался ребёнком, чья свобода подлежит ограничению, никто не может решать в чем именно и в какой степени необходимо ограничивать свободу неразумных. Если мы встанем на этот путь, то перестанем быть обществом свободных существ.
— А я вот, если увижу, как человек танцует на краю пропасти, просто оттолкну его от края, не считаясь ни с его свободой, ни с тем, ребёнок это или взрослый. Неуместно рассуждать о свободе, когда просто необходимо спасти человека.
— Просто… Для тебя это всё ещё просто. Но как только ты начнешь рассуждать о том, что есть пропасть, а что не есть пропасть, тут же всё станет сложно. Потом ты задумаешься о том, что есть ребёнок, а что не есть ребёнок. Потом о том, что есть свобода, а что есть злоупотребление свободой. И тогда тебе покажется, что твоя голова сейчас лопнет. Люди ещё наплачутся с этими вопросами, а драконы уже своё отплакали. Независимо ни от каких теорий, чувство вины не покидало нас, а съедало наши души изнутри. В какой-то момент наши слёзы высохли, споры стихли, а драконы начали умирать один за другим, утратив своё долголетие. Наша трагедия нас раздавила, мы не смогли вынести груза ответственности за принятое решение. Незадолго до вашей войны я остался один. Наблюдал за тем, что у вас происходит. Не мог не наблюдать. Но не вмешивался. Не должен был вмешиваться. Наши миры не должны пересекаться.
— Почему же всё-таки вмешался?
— Именно для того, чтобы избежать последнего пересечения наших миров. Трое убогих их низшей касты могли развеять пеплом по ветру плоды огромных человеческих усилий. Не смог этого допустить.
— А когда драконобесы с воздуха сжигали десятки тысяч людей, у тебя не было желания предотвратить пересечение наших миров?
— Может быть, я был неправ тогда. А, может быть, я был неправ сейчас. Всю свою жизнь я старался следовать Божьей воле, но не могу сказать, как часто мне это удавалось. Ты станешь императором великой христианской империи, и тебе придётся по несколько раз в день спрашивать себя: чего же именно желает от тебя Бог? Ты узнаешь реальную цену этого вопроса, когда возьмёшь на себя ответственность за судьбы миллионов людей.
— Если мне ещё удастся подчинить всю империю. А то опять появится пара-тройка недоброжелателей…
— Считай, что уже удалось. Драконобесов больше нет. В этом можешь мне поверить.
— А драконолюди, или точнее человекобесы?
— Они почти все уничтожены в сражениях. В столице вспыхнуло восстание, власть драконов свергнута, так что брать Бибрик штурмом тебе не придётся. С десяток драконолюдей, как вы их называете, ещё живы. Переоделись и собираются сбежать. Им это удастся, но я их настигну и уничтожу. Это последнее, что я для вас сделаю. И пусть Бог судит о том, прав ли я был, что вмешался.
— Ещё хотел спросить тебя: наш мир теперь сольётся с внешним миром?
— Нет. Ваши миры никогда не сольются. Они так и будут существовать параллельно. Этот мир был человеческой мечтой, потом мечта рухнула, и вот теперь она начала возрождаться, только в более зрелом, жизнеспособном варианте. Не погубите мечту, друзья. Теперь вас никто не будет страховать от дурости. Теперь вы узнаете, что такое свобода, и дай вам Бог разобраться, что с ней делать.
— Вот если бы ты стал моим советником, или просто другом…
— Нет. Природа драконов существенно отличается от человеческой. Мы иначе переживаем и осмысливаем реалии, связанные со свободой и властью. Мой опыт ничем не помог бы тебе. Мир человеческой мечты теперь надлежит созидать без драконов. Если всё будет нормально, мы никогда больше не увидимся.
— А всё будет нормально? — спросил Ариэль.
— Откуда же я знаю, — ответил Дракон.