ая литература была отобрана и аккуратно расставлена на полках в особом отделе, при этом читать я не переставал, вскоре добравшись и до Тита Ливия, и да Тацита, и даже до Платона с Аристотелем, но последние двое мне не понравились, очень было мудрёно и вообще не понятно о чём.
Через месяц я попросил отца библиотекаря сказать моему наставнику, что исправление моё продвигается с большим трудом, что пороки слишком глубоко во мне укоренились, и наказание необходимо продлить ещё на пару месяцев. Тот с улыбкой согласился, и я остался библиотеке, помогая её систематизировать и запоем читая исторические сочинения. Потом про меня, кажется, вообще забыли. Я не принадлежал к аристократии франков, был рано осиротевшим сыном воина средней руки, и до меня мало кому было дело. Отец библиотекарь как-то всё уладил, и я провёл среди книг целый год. Все, должно быть, решили, что я собираюсь стать монахом, против чего некому было возражать.
Но я в монахи не собирался. С большим уважением относясь к монашеству, я всё же полагал, что это не мой путь. Прочитав о древних царях и императорах буквально всё, что только можно было тогда прочитать, я мечтал стать приближённым и даже другом великого монарха. Сам я не метил на трон даже в самых смелых своих мечтах, понимая, что для этого необходимо особое Божие призвание, а у меня его нет, но я так хотел стоять рядом с троном! Не из тщеславия, не для того, чтобы все смотрели на меня с восхищением, и не ради стяжания благ, которыми монарх может осыпать своих приближённых. Нет, я хотел быть причастным к истории, к великим деяниям, к мистике власти. Я уже был носителем таких знаний, какие в наше время мало кто имеет, а среди воинов, так и определённо никто, и я хотел стать советником монарха, хотел вместе с ним ворочать судьбами мира, всюду устанавливая наилучший и справедливейший порядок.
Когда я вновь появился при дворе и сказал, что хочу стать рыцарем короля, надо мной рассмеялись. Служить королю уже считалось почти позорным, это не открывало для рыцаря никаких перспектив. Все воины рвались в свиту мажордома Пипина – подлинного подателя благ. Если бы я захотел стать приближённым Пипина, меня бы поняли, но отказали, потому что рядом с мажордомом и без меня толкалось слишком много народа. А вот когда я захотел стать приближённым короля, это не вызвало ничего, кроме смеха, но моё желание тут же исполнили, потому что рядом с троном Гильперика толкучки не было.
Гильперик встретил меня с благосклонностью несколько настороженной. Он ничего не мог мне дать и не вполне понимал, что я от него хочу. А я хотел разбудить короля, хотя ему об этом, конечно, не говорил. Мы с Гильпериком ездили на охоту, играли в шахматы, тренировались на мечах, посещали богослужения. Из рыцарей рядом с ним тогда уже остался только я, так что нашему времяпрепровождению никто не мешал. Со временем его настороженность прошла. И я постепенно полюбил Гильперика. Мне очень хотелось увидеть его душу, и я наконец почувствовал, что где-то в глубине души это настоящий Меровинг. Львиное начало дремало в нём, никак себя не проявляя, но оно в нём было, я видел это. Внешне Гильперик, ещё довольно молодой, выглядел вечно расслабленным, вялым и апатичным, и всё-таки сила в нём была, просто он не видел смысла её употреблять. И аура власти всё-таки окутывала его, я чувствовал это и в осанке, и в жесте, и в некоторых порою как бы невзначай брошенных словах, которые дышали такой благородной простотой, какая может быть свойственна только монарху. Не просто правителю, а именно монарху милостью Божией.
Пипина я не любил. Конечно, это был сильный человек, и он умел проявлять свою силу, как всегда делая это на удивление к месту. Но в нём чувствовалась какая-то суетливость, пронырливость, хитрость, которые должны быть более свойственны базарному плуту, а не правителю. В нём совершенно не было величавого королевского спокойствия, он и в малой степени не обладал тем благородством, по которому можно безошибочно узнать прирождённого монарха. Правил он умело, но кажется и его самого не покидало ощущение, что власть им похищена, узурпирована, что он владеет властью незаконно. Он правил, но не царствовал, и к царствованию был совершенно не способен. Если бы он только правил именем короля, а король царствовал бы милостью Божией, всё было бы просто замечательно. Но у нас не царствовал никто, а Пипин управлял своим собственным именем, и в будущем это грозило нам большими бедами, потому что власть в нашем королевстве перестала быть богоданной, власть утратила свою мистическую суть, превратившись в заурядное администрирование. Королевство утратило связь с Небом, и это было трагично, но я не видел вокруг себя людей, которые считали бы это проблемой. Никто не хотел понимать, что царствовать и править – это не совсем одно и тоже, и меньше всех это понимал Гильперик.
Мои надежды на то, чтобы разбудить короля постепенно провалились, ничто не могло вывести его из сладкой дрёмы, которая становилась всё менее сладкой, но дремать-то ему никто не запрещал, и этим король дорожил больше всего.
Однажды я рассказал ему об Александре Македонском, обратив особое внимание на то, как Александр отказался пить воду в пустыне и вылил её на землю со словами: «На всех здесь не хватит, а один я пить не буду». Я надеялся, что Гильперика впечатлит самоотверженное благородство македонца, но король, немного подумав, сказал:
Должно быть, царь Александр был очень глупым человеком. Подданные раздобыли для него воды, они именно так и должны были поступить, ведь их долг – заботиться о своём государе. Царю должно доставаться всё самое лучшее, он и посреди пустыни не должен мучиться от жажды. А он вылил воду на землю, хотя очень хотел пить. Разве это не глупый поступок?
Но царь таким образом проявил благородство. Он дал понять своим подданным: если они страдают, то и он готов страдать вместе с ними.
Это очень странное благородство. В чем состоит благо рождения, если оно не возвышает государя над подданными, не даёт ему преимуществ?
Но государь должен возвышаться над подданными красотой своей души, а не тем, что он ест и пьёт больше них.
Душа государя в любом случае прекраснее души простолюдина, что об этом говорить. Но и есть, и пить, и одеваться он должен лучше всех, ведь он – первый.
По-вашему, государь может вкушать изысканные деликатесы, когда его подданные голодают?
Разумеется. А иначе зачем нужен трон?
Может быть, для того, чтобы сделать своих подданных счастливыми?
Ах, Эрлеберт, – рассмеялся король, – как ты наивен. Это их задача сделать меня счастливым, а иначе зачем они нужны? Если во всём королевстве останется одна единственная курица, её должны принести королю, на то он и король.
У нас было много таких разговоров. Когда я приводил примеры самоотверженности монархов, которые были готовы пожертвовать всем ради блага народа, он называл это полной глупостью, а примеры безудержного эгоизма правителей, губивших страну ради собственного удовольствия, напротив, встречали у него поддержку, он считал, что именно так и должно быть. Я понял, что говорить с ним о долге государя бесполезно.
Пытался я намекать ему на то, что Пипин по сути лишил его власти, и что надо бы это исправить, но он и этого никак не понимал. Гильперик считал, что передал Пипину бразды правления, а Пипин за это обеспечил его всеми благами, и что только так и может быть.
На самом деле всё именно так, как ты считаешь правильным, Эрлеберт, – однажды сказал мне король. – Пипин правит, а я – царствую.
Но вы не царствуете, ваше величество, потому что Пипин правит не от вашего имени, а от своего собственного.
Ну это всё пустые слова из глупых книжек.
Это жизнь, государь. Если Пипин, к примеру, решил объявить войну, вы можете сказать ему, что запрещаете воевать и объявляете мир? Ведь он вас и слушать не станет.
Да зачем же мне лезть в вопросы войны и мира? Это его печаль, пусть как хочет разбирается.
Ну хорошо, приведу пример поближе. Пипин – ваш слуга. Значит, вы должны назначать ему жалование. Но разве от вас зависит, сколько он будет получать за службу? Он сам берёт из казны, сколько захочет. А вот он назначает вам содержание так, как будто вы его слуга – сколько захочет, столько и даст. Не пора ли изменить это положение?
Я отношусь к тебе, как к другу, Эрлеберт. А ты вместо благодарности только и делаешь, что портишь мне настроение.
Простите, ваше величество. Я исправлюсь.
И я исправился. Никогда больше я не говорил с Гильпериком о том, что он должен стать настоящим королём. Душевная расслабленность дошла в нём до таких пределов, что ни на какое усилие воли он был уже не способен. Конечно, Гильперик и сам сознавал ненормальность своего положения. Он понимал, что всё идёт не так, уже хотя бы потому, что вино за нашим столом становилось всё худшего качества, а расходы на содержание двора постоянно урезались. Он и правда ничего не мог с этим поделать. Ему и в голову не приходило, что он имеет право в любой момент своим указом освободить Пипина от должности мажордома. Право-то он имел, а возможность? Ведь он не знал никого из государственных мужей и не имел на кого опереться. Если бы Гильперик попытался приказывать, это не вызвало бы у Пипина ничего, кроме смеха.
Мой замысел по укреплению королевской власти полностью провалился, и я не мог больше уважать Гильперика, но я по-прежнему его любил и только поэтому оставался рядом с ним, хотя в этом больше не было смысла. Тень надежды на некоторые изменения промелькнула у меня, когда Гильперик женился. Королевой стала дочь одного из франкских аристократов. Это была необычная девушка. Я сразу увидел в её глазах глубину, и хотя говорила она очень мало, мне показалось, что Фредегонда видит людей насквозь и прекрасно всё понимает.
Сначала я думал как-то повлиять на короля через королеву, пытался заговорить с ней о том, что Гильперик должен вернуть себе власть. Она внимательно слушала, глядя на меня своими бездонными глазами, а потом говорила что-нибудь вроде: «Ты хороший человек, Эрлеберт, ты очень хороший человек». И при этом как-то обречённо улыбалась. Впрочем, отчаяния ни в её голосе, ни в её взгляде совершенно не было, за обречённостью её улыбки я чувствовал словно бы понимание невозможности что-либо исправить на земле. Должно быть, она видела во мне прекраснодушного мечтателя, который из самых лучших побуждений пытается отвлекать её от разговоров с ангелами. Я так и не понял Фредегонду, она не допустила меня до своей души. А через год королева умерла, рожая сына, крепкого малыша.