Я не мог не восхититься простотой и изяществом, с которым ее рассудок, используя минимум средств, обезопасил это воспоминание. Словно обрезав ножницами всего несколько элементов, он начисто лишил эпизод даже намека на недозволенное, превратив его в сцену супружеской нежности. И все же я до сих пор не знал точно, что именно она тогда увидела. Если тут, как за ширмой, не скрывалось еще более разрушительное открытие, если в беседке всего лишь обнимались дядя и склонная к импульсивным действиям мать пациентки, — ни от кого особенно не скрываясь, ведь любой мог забрести в этот уголок сада и увидеть их, — то, возможно, все носило относительно невинный характер. Пациентка согласилась, что теоретически я прав, однако не расставалась с убеждением, что мать и дядя были любовниками, а маленькая Анна что-то почувствовала, хотя ей тогда исполнилось всего четыре, или пять. Доказывая их порочную связь, она напомнила о том, какой веселой, возбужденной и особенно ласковой с детьми становилась мать перед приездом дяди. Пациентка говорила о приступах депрессии зимой и осенью, о путешествиях в Москву и роскошных подарках, которые мать оттуда привозила, словно заглаживая свой грех. Фрау Анна не думала, что та вообще ездила в Москву. Скорее всего, для свиданий с любовником существовало некое подходящее место где-нибудь между Одессой и Веной, — возможно, в Будапеште (как преподавателю-филологу, дяде наверняка часто приходилось посещать различные конференции и семинары…). Она вспомнила стыдливое молчание домашних перед тем, как прибыл гроб с телом матери, и после похорон, — никто не желал говорить об усопшей ни тогда, ни много позже, — вспомнила, что тетя не приехала проститься с сестрой, вообще никогда больше не посещала их дом, а сейчас почти не говорит об этом периоде жизни. Когда я возразил, что существуют другие, гораздо более правдоподобные, объяснения случившегося, она стала злиться, словно испытывала потребность во что бы то ни стало установить вину матери. Она как-то подозрительно «внезапно» вспомнила, что, когда в пятнадцатилетнем возрасте столкнулась с взбунтовавшимися моряками, они отпускали неприличные замечания о матери. Всем известно, что она сгорела в Будапеште вместе с любовником, говорили они. Моряки использовали грязное выражение, намекая, что обугленные тела никак не могли разделить.
Теперь она, естественно, пыталась доказать, что ее дядя не умер от сердечного приступа в Вене через несколько месяцев после гибели матери, а сгорел во время пожара в отеле вместе с ней. Отец и тетя, по взаимной договоренности, состряпали ложь, чтобы избежать грязных сплетен, но, как всегда бывает в таких случаях, очевидно вся Одесса, за исключением маленькой Анны и ее брата, знала правду. Я предложил обратиться к тете, чтобы подтвердить или рассеять подозрения; пациентка заявила, что не желает сыпать соль на старые раны. Тем не менее, я настоятельно советовал спросить тетю, или даже просмотреть подшивку старых газет, поскольку не сомневался в нелепости подобной фантазии. Ее состояние настолько улучшилось, что она смогла без посторонней помощи совершать небольшие прогулки по городу. И вот однажды, охваченная радостным возбуждением пациентка ворвалась ко мне, и гордо положила на стол две фотографии. Первая, истрепанная и сильно пожелтевшая, запечатлела могилу матери, вторая, совсем недавно сделанная, — дяди. Пациентка объяснила, что лишь после долгих поисков нашла место его последнего упокоения, потому что тетя ни разу там не появилась. На снимке было видно, как запущена могила. К моему удивлению, стершиеся, но довольно четко различимые даты смерти на обеих фотографиях совпадали. Пришлось признать, что я впечатлен, и по совокупности имеющихся доказательств, ее версия случившегося стала самой убедительной. Она улыбнулась, наслаждаясь своим маленьким триумфом.[21]
Настало время подытожить все, что нам известно об истории несчастной женщины. Различные обстоятельства ранних лет жизни возложили на ее хрупкие плечи тяжелую ношу вины. Каждая девочка, приходя в своем развитии к Эдипову комплексу, начинает вынашивать деструктивные побуждения против матери. Анна не стала исключением. Она пожелала, чтобы соперница исчезла и вот, словно по мановению волшебной палочки, мать и в самом деле исчезла навсегда, умерла. Благодаря змею-искусителю (пенису дяди), забравшемуся в райский сад, освободилось место для Анны, и она могла исполнить то, чего желает любая маленькая девочка, — родить ребенка от своего отца. Но гибель матери принесла не счастье, а страдание. Девочка узнала, что смерть означает вечно лежать в холодной земле, а не просто задержаться вдали от родных на несколько дней. Она не получила в награду за акт матрицида и любовь отца; совсем наоборот, он стал холоднее, и еще больше отдалил дочь от себя. Он явно наказывал ее за ужасное преступление. Анна сама навлекла на себя изгнание из рая.
Взлелеянная ласковыми руками нянечек и гувернанток, выступивших в роли коллективного суррогата матери, она опять была наказана, и снова мужчинами, — бунтующими моряками, которые издевались над ней и напугали до полусмерти. От них она узнала, что мать, возможно, заслуживала смерти за то, что оказалась дурной женщиной. Но к тому времени холодность и жесткое обращение отца стали причиной сугубой идеализации умершей; голословные обвинения матросов, вместе с воспоминанием о сцене в беседке пришлось запрятать глубоко в подсознание. Именно в это время у нее наблюдались признаки астмы: возможно, мнемонический символ смерти от удушья в горящем помещении. Тогда же отец окончательно доказал полное безразличие к судьбе дочери, и она навсегда изгнала его из сердца, решив начать новую самостоятельную жизнь.
В столице она, к своему несчастью, стала любовницей недостойного человека с антисоциальными и садистскими чертами характера. Однако выбор мужчины именно такого типа являлся совершенно закономерным, поскольку к семнадцати годам у пациентки уже выработалась специфическая схема, которая определяла развитие ее отношений с людьми. Так, заранее можно было предсказать, что сексуальная связь с А. обернется катастрофой; не случайно также появление подруги в роли «спасительницы», правда, после того, как пациентке нанесли еще больший вред. В гостеприимном доме мадам Р. она вновь обрела самоуважение; искренняя привязанность вдовы стала одной из составляющих идеального образа материнской любви, — подлинной первой любви человека. Фрау Анна утвердилась в своих гомосексуальных привязанностях, хотя никогда бы не призналась в этом даже самой себе, а тем более, мадам Р. К счастью, она смогла пережить шок повторной женитьбы подруги, связав свою судьбу с неким подобием умершей матери, женщиной, материнское чувство которой осталось невостребованным, — своей тетей. Возникает соблазн объяснить тот факт, что Анна сразу открыла в себе музыкальные способности, особенно имея в виду выбор инструмента такого звучания, мгновенным «расцветом» творческого начала, идущим от восстановленной веры в собственную значимость.
Стремясь доказать себе, что способна вести нормальную жизнь, она вышла замуж. Эта попытка стала еще одной вполне предсказуемой катастрофой, но фрау Анна не желала признать неудачу. Очевидно, она испытала тайное облегчение, когда война их разделила. И все же лишь серьезное расстройство психики вынудило ее полностью разорвать отношения. Пациентка объяснила свой поступок (не только окружающим, но в равной степени и себе) тем, что не хочет иметь детей.
Новости о судьбе мадам Р. и случайная реплика тети угрожали уничтожить все, чего она с таким трудом достигла. Женитьба оказалась фальшивкой; даже музыка, по крайней мере, частично, служила лишь средством сублимации подлинных желаний. Столь разрушительную мысль необходимо было любой ценой подавить; она сделала это, заплатив своим психическим здоровьем, то есть, став истериком. Симптомы, что характерно для подсознательного, соответствовали обстоятельствам заболевания: боли в области груди и яичников, в силу неосознанного неприятия своего исковерканного женского начала; anorexia nervosa, — всеобъемлющее чувство ненависти к себе, желание исчезнуть с лица земли. Кроме того, она, как и в юности, стала задыхаться, — реакция на всплывшие подлинные обстоятельства смерти матери. Оставалось неясным, почему боль охватывала левую часть тела. Истерия нередко «накладывается» на определенные физические слабости, присущие больному, если, конечно, такое согласуется с системой символов, которой она придерживается. Возможно, у пациентки имеется предрасположенность к связанному с этими частями тела недомоганию, которое еще проявит себя в будущем. С другой стороны, «левосторонние» симптомы вполне могут оказаться следствием воспоминания, которое мы просто не выявили. Любой анализ страдает неполнотой; у истерии больше корней, чем у дерева. Так, ближе к концу нашей работы, у пациентки проявилась умеренно выраженная фобия. Она не могла смотреть в зеркало, утверждая, что ее охватывает нервная дрожь. Загадочную фобию, к счастью, длившуюся недолго, так и не удалось удовлетворительно объяснить.
Анализ болезни фрау Анны Г. отличался меньшей полнотой, чем большинства моих пациентов. Поскольку ее физическое здоровье практически полностью восстановилось, ей не терпелось возобновить занятия музыкой. Все чаще между нами возникали разногласия, чему я в какой-то степени был рад, поскольку она вновь обретала независимость. В основном, споры касались моей оценки отношений с мадам Р.: она все еще отказывалась признать, что к их дружбе примешивались гомосексуальные чувства. Мы оба сознавали, что настала пора прекратить анализ и расстались, сохранив вполне дружеские отношения.
Я сказал фрау Анне, что, по моему мнению, она вылечилась от всего, кроме самой жизни. Она не стала спорить. Наша пациентка приобрела трезвый взгляд на свое будущее, и примирилась с перспективой существования, которое без сомнения никогда не станет совершенно безоблачным, а часто может быть и одиноким. На завершающем этапе анализа, она сумела признаться, что теперь понимает, почему покойная мать так жаждала любви и новых впечатлений после того, как потускнели первые радости брака. То, что она в конце-концов примирилась