В статье приводились другие страшные подробности. Через много месяцев после убийства, он выкапывал тела жертв и совокуплялся с трупами. Еще чудовищней в своей обыденности показалось то, что он продолжал безмятежно жить со своей женой, которая так до конца и не подозревала о его тайных занятиях и страстях. Но именно образ лебедя и последние слова убийцы преследовали Лизу несколько недель, словно кошмар наяву. Иногда она замирала посреди улицы, перед глазами возникал спящий лебедь, несущееся вниз темное лезвие.
А сознание того, что только по милости Бога она стала Елизаветой Эрдман из Вены, а не Марией Ханн из Дюссельдорфа! Вот она просыпается одним погожим утром, полная энергии и сил, предвкушая маленькие радости сегодняшнего дня, — покупку косметики, танцы… знакомится с милым обаятельным мужчиной, потом совместная прогулка по лесу, а дальше… Дальше — ничего. А если (страшно даже представить себе), она родилась бы Петером Куртеном… Подумать только, провести всю жизнь, единственную, подаренную тебе Богом, в шкуре маньяка-убийцы… Однако мысль, что кто-то обречен сыграть роль Марии, или ее убийцы, полностью отравляла радость от того, что она стала Эрдман…
Из газеты Эммы она узнала, что когда Куртена еще искали, по всей Германии допросили больше миллиона мужчин. Однако убийцы среди подозреваемых не оказалось; даже прокурор на суде признался, что обвиняемый казался «довольно приятным человеком». Пока он сидел в тюрьме, пришло несколько тысяч писем от женщин. Примерно половина содержала угрозы страшных пыток, а остальные — признания в любви. Лиза плакала, читая все это; плакала снова, когда сидела с тетей Магдой. Та решила, что племянница до сих пор горюет по умершим подругам, и пожурила за неспособность отвлечься от прошлого и жить сегодняшним днем.
Но ведь она думала как раз о сегодняшнем дне. Хотя убийцы больше нет (Лиза молилась, чтобы там, куда попадают после смерти, он преобразился в иного Петера Куртена), где-то, прямо сейчас, другое чудовище обрекает на самые ужасные пытки такое же человеческое существо.
Лишь много недель спустя она снова погрузилась в свою обычную жизнь, а мучительная боль постепенно превратилась в периодические недомогания. Заголовки, напоминающие о деле «дюссельдорфского монстра» давно уже исчезли из газет, девятидневная пища для любителей сплетен, а ей еще долго не давали покоя страшные видения: лицо маленького мальчика, лежащего на матрасе в комнате, где живут еще одиннадцать человек; застенчивый добрый мужчина в очках, которого уважали сослуживцы и любили дети; и белый лебедь, устроившийся на ночь на краю озера, чтобы крепко заснуть и уже никогда не проснуться.
Однако надо было помогать тете принимать ванну и одеваться, ходить по магазинам, исполнять «Liebestod»; не забыть посетить дантиста, навестить подругу в больнице, отрепетировать новую роль, вызвать водопроводчика, чтобы что-то сделал с лопнувшей трубой; подписать рождественские открытки, купить и отправить подарки совершенно чужому семейству брата в Америку, а потом сделать то же для более близких в прямом и переносном смысле людей; приобрести новую зимнюю шубу; составить благодарственные послания.
Она постоянно переписывалась с Виктором, стараясь ответить на вопросы «о вечном», обуревавшие его в последнее время: о сущности бытия и смерти, о жизни за пределами земного существования. Правда, она сама сейчас испытывает большие сомнения, чем когда-либо, написала она ему. Все же Виктору помогала ее дружеская поддержка в черный период жизни. Причем последнее относилось не только к личным обстоятельствам: он намекал на то, что обстановка внутри страны сильно осложнилась.
В это беспросветное время болезней и смерти, внезапно напомнило о себе давно почившее и забытое прошлое, и воскресил его не кто иной, как Зигмунд Фрейд. Нежданно-негаданно пришло письмо, в котором профессор сообщал, что с неизменным интересом и удовлетворением следил за ее удачными выступлениями на сцене Ла Скалы, надеется, что карьера певицы сейчас протекает не менее успешно, и ее здоровье в порядке. Сам он «угасает постепенно, но, к сожалению, довольно болезненно», после неоднократных операций в ротовой полости. Протез, который он вынужден носить, просто чудовищен. Несмотря на чрезвычайные затруднения, он продолжает работать, и недавно закончил ее историю болезни, которую должны опубликовать во Франкфурте вместе с заметками, которые она написала. По этой причине он и беспокоит ее. Не будет ли она так любезна прочитать приложенную статью, а также ее тексты, перепечатанные с оригинала (она наверняка уже забыла их), и сообщить, есть ли у нее какие-либо возражения? Разумеется, он сохранил анонимность, однако для полной уверенности нуждается в ее разрешении на публикацию. За книгу полагается небольшой гонорар, и он проследит, чтобы она получила половину от общей суммы, за свой существенный вклад в разработку труда.
Лиза как раз тогда мучилась со своей новой вставной челюстью и с особым сочувствием отнеслась к неизмеримо большим страданиям профессора. Его судьба послужила уроком: ни при каких обстоятельствах нельзя жаловаться на жизнь. Лиза живо представила, каким несчастным он себя чувствует из-за невозможности курить сигары, — он упомянул подобный запрет в письме, как возможно, самое неприятное следствие заболевания раком и необходимости носить уродливое приспособление вместо гортани.
После завтрака, поставив сушиться вымытую посуду, Лиза закрылась в спальне вместе с толстым пакетом, который пришел с письмом. Она пробыла там допоздна (в тот день она выступала), покинув комнату только для того, чтобы наспех приготовить тете обед. Тетя Магда, сохранившая острое зрение и наблюдательность, заметила, что ее племянница плакала и почти ничего не ела. Она решила, что причина кроется в письме и увесистой посылке от профессора Фрейда, и мудро воздержалась от комментариев. Лиза потратила столько сил. чтобы написать ответ, что ей нечего было дать зрителям во время вечернего представления, и ее выступление оказалось, по выражению одного критика, «бесцветным».
Кв. 3
4 Леопольдштрассе
29 марта 1931 г.
Дорогой профессор Фрейд!
Ваше неожиданное письмо стало потрясающим сюрпризом. Правда, к радости примешивалась немалая толика боли. Я рада получить весточку от человека, которому стольким обязана. Боль вызвана тем, что снова приходится ворошить старое. Нет, я нисколько не сожалею ни о чем: это способствовало исцелению.
Мне очень жаль, что Ваше здоровье оставляет желать лучшего. Уверена, лечащий врач поставит Вас на ноги. Мир слишком нуждается в Вас, чтобы позволить «постепенно угаснуть», не говоря о боли, которая Вас мучает. Вы любезно интересовались здоровьем тети и моим собственным. Тетя Магда чрезвычайно страдает от ревматизма, однако не утратила жизнерадостности и остроты ума, а я хорошо себя чувствую. К сожалению, прошедший год принес иные огорчения. Моя петербургская подруга, Кедрова (Мадам Р.) умерла прошлой зимой, оставив мужа и четырнадцатилетнего сына (моего крестника, которого я так никогда и не увидела). Еще одна близкая подруга погибла во время родов. Я думала о детях, оставшихся без матери; чтение «Фрау Анны» напомнило мне о трагедии в Вашей семье. Надеюсь, Ваши внуки живы и здоровы. Наверное, они уже совсем выросли. Некоторое время меня не покидало ужасное ощущение, что один из них ненадолго переживет свою мать. Прошу Вас, успокойте меня, сообщите, что все в порядке. Я уверена, что мое «предчувствие» было бредом охваченного болезнью рассудка. Пожалуйста, передайте наилучшие пожелания Вашей жене и Анне, напомните обо мне свояченице. Когда я встретила ее вместе с Вами в Гастейне, мне показалось, что мы подружились бы, узнай мы друг друга получше.
Чтение Вашей мудрой, изложенной прекрасным языком истории болезни тронуло меня больше, чем можно выразить словами. Но очевидно это понятно и так. Передо мной словно разворачивалась жизнь умершей младшей сестры. У нас с ней столько общих родственных черт, но есть и огромные различия: описания людей и события, которые никак не могли быть связаны со мной. Это не укор в Ваш адрес. Вы увидели лишь то, что я Вам позволила; нет, нет, гораздо больше, Вы сумели проникнуть в мою душу глубже, чем кто-либо другой. Не Ваша вина, что я не сумела пересилить себя и сказать правду, или встретиться с ней лицом к лицу. Сейчас, в основном благодаря Вам, я способна на такой шаг.
Но я должна дать прямой ответ на вашу просьбу: разумеется, у меня нет никаких возражений против публикации. Это честь для меня. Что же касается моих постыдных, — или лучше бесстыдных? — записок… Вы полагаете, их действительно так необходимо приложить к основному тексту? Когда я перечитывала их, вся покраснела от стыда. Я думала и даже надеялась, что они давно уничтожены. Конечно, такое невозможно напечатать? Но с другой стороны, они необходимы для пояснения многих мест в истории болезни? Непристойный и бессвязный бред, — как я могла написать такое? Я не говорила Вам, что в Гастейне была охвачена настоящей лихорадкой похоти. Да, несмотря на болезнь, — точнее, из-за нее. Совсем еще молодой нахальный официант, проходя мимо по лестнице, позволил себе интимное прикосновение, а потом с бесстыжей невозмутимостью взглянул на меня, словно ничего не произошло. Его внешность напомнила мне Вашего сына (на фотографии, которую я видела). Так или иначе, все время, пока оставалась в Гастейне, я фантазировала самым чудовищным образом, представляя себе юного официанта. Не знаю, как он вписывается в теорию о моей гомосексуальности, но, как Вы знаете, я никогда ее не принимала.
Вынуждена признаться, что на самом деле написала стихи, — «неуклюжие вирши», как Вы их справедливо называете, — еще в Гастейне. Погода оказалась чудовищной, целый три дня мы носа не могли высунуть наружу из-за метели. Заняться было совершенно нечем, только поглощать еду (что я и делала, причем именно поглощала), читать, наблюдать за соседями и предаваться фантазиям, в которых фигурировал юноша. Идею написать стихи подарил мне английский майор. Однажды он показал мне только что сочиненную им поэму о детстве, когда он вместе с некой усладой юных дней (непонятно, какого пола) во время школьных каникул лежал в английском саду под сливовым деревом. Плаксиво и совершенно беспомощно. Я подумала, что хуже написать просто не смогу, кроме того, я всегда с удовольствием пробовала сочинять стихи. Разумеется, безуспешно. Я хотела создать нечто шокирующее; точнее, честно отобразить свое сложное отношение к сексуальному. Еще я желала, чтобы тетя поняла, какая я на самом деле. Я положила свое творение на видном месте, и она его прочитала. Можете представить, в какой ужас она пришла!