А по-настоящему мавайен и великий логофет нуждались только в компании и услугах Риардона Хорна, Керберона, Ларакаллы и Бихана Фанга. И остальную толпу приближенных с трудом различали по именам и лицам.
Вот почему путешествие по подземному коридору оба восприняли с таким удовольствием. Они медленно шли среди черных обсидиановых колонн и продолжали разговор.
– Но ты же не все им сказал! Ты же не сказал им чуть ли не самое главное! – кипятился Берголомо. – Почему?! Ответь мне, наконец. Опять интригуешь?
– А ты опять волнуешься, – успокаивал его рокочущий голос Монтекассино. – И вообще – когда это я так уж интриговал? Что я тебе – зиккенгенский принц или наш чегодайский друг?
– Не прикидывайся овечкой. И не уходи от ответа. Все равно я с тебя живого не слезу!
– Вот оно, наше духовенство во всей его красе! – Фрагг картинно поднял глаза к лепному потолку.
Оттуда на него оскалились жуткие морды марбасов, и он в сердцах сплюнул:
– Тьфу ты, гадость. Разумеется, гадость – не ты.
– Не понимаю, – продолжал недоумевать логофет. – Без этого аргумента все твои доводы выглядели по-детски наивными. Я бы сказал – больше суевериями, нежели истинным положением дел. Думаешь, король и Де Геррен прониклись серьезностью происходящего?
– Надеюсь, – пожал плечами великий магистр. – Но в данную минуту мне это не представляется таким уж важным… Полемарх всегда готов к войне – это его жизнь, и ничего нового мы ему не рассказали. Ему в принципе все равно, кто развяжет войну, его дело – победить в ней. Король тоже не сможет остаться в стороне и, как только грянет гром, сделает все, что положено. Наших королей хорошо тренируют, друг мой. Он и в бессознательном состоянии, в дурмане и в полусне произнесет нужные слова, подпишет необходимые указы и возложит ответственность на своих военачальников, Сумеречную канцелярию и на нас с тобой. И не смотри на меня так – ничего страшного в этом нет. Я не имел намерения обидеть Могадора – ты знаешь, как он мне симпатичен, я просто говорю как есть, без прикрас.
– Да. Наверное, – вынужден был признать Берголомо, которого нередко коробила прямодушная откровенность товарища.
– Сейчас главное – что подумал и что в связи с этим предпримет Гус Хиттинг. Вот от его поступков зависит многое. Он один из главных игроков, и если кто-то способен как следует спутать карты судьбе, то это наш любезный чегодаец. Я порой ужасно радуюсь, что он служит нашему королю, а не ба-гонде Чегодая.
– Тогда тебе следовало поговорить с ним наедине.
– Я предусматривал и такой вариант. Но, похоже, Гус и без лишних слов все понял правильно. А вообрази себе, сколько лишних вопросов последовало бы, приоткрой я хотя бы краешек завесы.
– Ты знаешь, что в подобных ситуациях я всегда полагался на тебя, твое чутье (мавайен отвесил шутливый поклон) и твой изворотливый ум, – вздохнул великий логофет. – Я уже говорил тебе сегодня и снова повторю – не научился я играть в эти игры, как следует.
– А как следует? – серьезно спросил Фрагг Монтекассино.
– Чтобы заведомо знать, что ты выиграешь, как бы ни легли кости.
– Никто не дает такой гарантии.
– Я понимаю. А что говорит твой знатный гость?
Фрагг Монтекассино от души рассмеялся, продемонстрировав великолепные белые зубы.
– Он бы весьма позабавился, если бы услышал, как ты его именуешь. Впрочем, ему бы, наверное, понравилась твоя деликатность.
– Иногда мне кажется, ты ходишь, чтобы поговорить с ним не об Ардамалехе, Абарбанеле и иже с ними, а просто так, по душам. Даже если допустить, что у него нет души.
– Допускаю, что и я тоже ее лишен. Во всяком случае, никто не предъявлял мне убедительных доказательств обратного.
– Богохульник! – воскликнул падре Берголомо, но не с ужасом, а с некоторым опасением, что мавайен может быть прав.
– Он умеет выслушать, почти как ты. И он не пожалеет…
– В отличие от меня.
– Его приговор будет жесток, но совет окажется дельным. Только нужно точно понимать, зачем ты идешь – за сочувствием или непредвзятым взглядом со стороны… Хочешь сам поговорить с ним? – внезапно спросил мавайен.
– У меня еще от последнего разговора мурашки по спине бегают. А ты сейчас к нему?
– Любопытно, изменилось ли что-то за последнюю неделю.
– Ты веришь, что он говорит тебе правду?
– Он чересчур горд, чтобы лгать, даже такому ничтожеству – с его точки зрения, – как я.
– Но все же это «ничтожество» победило его.
– Не в самом честном бою, друг мой. В честном у меня не было бы шансов.
– Я все время думаю, отчего его не ищут? Ты не боишься, что однажды за ним придут другие? И что тогда останется от великого Эрдабайхе?
Монтекассино вздрогнул, как от сильного холода.
– Фухх! Умеешь ты вдохновить и успокоить, друг мой, – выдохнул он секунду спустя.
– Не поверю, что ты никогда не задумывался над этим вопросом, даже не проси.
– Задумывался, а как же иначе? Еще до того, как начал на него охотиться. И пришел к выводу, что поймаю его, если так будет надо. Просто почему-то им так надо. Мы как несмышленые дети, которые любуются работой ткачей – из-под их рук ползет такое красивое, узорчатое полотно, и совершенно непонятно, как оно получается из отдельных тонких ниточек. Так и я – держусь за ниточку, а ковер ткут другие.
– Если следовать твоей логике, однажды он обретет свободу.
– Однажды – да.
– И что ждет тебя тогда?
– Надеюсь, что понимание и прощение. Ведь я играл в его игру и дорого расплатился за саму возможность в ней поучаствовать.
И Фрагг Монтекассино невольно передернул плечом. Вся правая сторона внезапно заныла, задергалась, как больной зуб в сырость. Это напомнили о себе три длинных продольных шрама, идущие от ключицы к подреберью, – плата за игру.
Юбер Де Ламертон еще раз прошелся с серебряным ведерком между кадок с цветущими деревьями; потрогал рукой землю в сосуде с мандарином – она показалась ему чересчур сухой, и он полил ее. Еще раз протер мягкой тряпочкой плотный, хрупкий лист жемиона. Затем отставил ведерко в сторону и взялся за серебряную лопатку с костяным черенком.
Легкая улыбка, блуждающая на его пухлых губах, каждая морщинка в уголках глаз, каждая складочка на его лице была словом в длинном послании миру, которое говорило о том, что человек сей безмерно счастлив.
По странной прихоти судьбы он родился в знатной хоттогайтской семье, которая никогда не нуждалась в средствах и могла похвастаться самыми высокими связями. Перед единственным наследником старинного графского рода открывалось блестящее будущее. Его ждала стремительная военная карьера, и многочисленная родня просто не поняла бы его, сделай он другой выбор.
А он буквально бредил цветами и деревьями.
В перерывах между бесконечными тренировками, верховой ездой и танцами – главными занятиями молодого офицера в мирное время – он читал и перечитывал толстые старинные фолианты, посвященные искусству садоводства. Его сверстники часто бегали в порт, куда прибывали иноземные купцы, чтобы по дешевке выторговать у них диковинное оружие, конскую сбрую и редкие украшения, – а он рыскал по темным лавкам, прячущимся в узких улочках старого города, в поисках необычных садовых инструментов. Его знакомые гордо и бережно хранили на груди письма от придворных дам и локоны первой любовницы; а он прятал от ненастья пергаментные пакетики с экзотическими семенами. Его друзья влюблялись в девушек и мечтали жениться на них; а он очаровывался новым сортом роз и грезил о собственном садике, где будут цвести глицинии, анемоны, асфодели и прочие вельможные представители растительного царства.
Ему пришлось принимать участие в битвах, и он отличился мужеством и отвагой, но, когда под его началом оказалась сотня кавалеристов, юный комт откровенно заскучал. Он не представлял себе, что делать с такой толпой рыцарей – их нельзя было высадить в землю ровными рядами, поливать и любовно окучивать. Они все время куда-то бежали, пахли отнюдь не фиалками, производили много шума и совершенно не привносили красоты в этот мир.
Когда Юберу Де Ламертону предложили занять почетную должность военного коменданта, а по существу, правителя Мараньи – города-крепости в Даленийских степях, недалеко от границы с Айн-Джалутой, радости его не было предела.
Правда, его высокородная мать полагала, что он мог бы добиться гораздо большего. Но чтобы добиться большего, нужно большего и хотеть, а он хотел только, чтобы его оставили в покое и позволили днями напролет ухаживать за милыми его сердцу цветами и деревьями.
Сложенная из серого камня Маранья, где узкие улочки походили на расселины в скалах; где беспощадное солнце раскаляло мощеные улицы так, что на гранитных плитах можно было печь овощи, а жители днем прятались по домам в поисках спасительной прохлады; где у кованых ворот дворца правителя скрючились в агонии два несчастных деревца, напрочь лишенные листвы и умирающие от жажды, сперва потрясла его до глубины души. Но вскоре комт оправился от неожиданности и с необычайным рвением, с каким его славные предки добывали себе в боях сокровища, титулы и награды, принялся украшать город по своему разумению.
Добрые граждане сперва полагали его тихо помешанным и благодарили Пантократора единственно за то, что новый правитель не устраивает показательных еженедельных казней, как его предшественник, да не муштрует несчастных солдат гарнизона, заставляя их до обмороков маршировать по площади в полуденную жару. Однако когда они увидели, как расцвели внезапно деревья на площадях, как зазеленел недавно серый дворец, на балконах и террасах которого выросли кадки и глиняные сосуды с растениями, дающими благодатную тень; когда первые фонтаны с хрустальным звоном рассыпали легкие брызги и от них потянуло прохладой и свежестью, а в маленьких мраморных бассейнах распустились голубые и белые цветы лотоса и между их толстыми стеблями засуетились стайки красных и золотых рыбешек, их мнение о правителе очень переменилось.