— Ты что, посмеяться надо мной вздумал? Да знаешь ли ты, что я могу с тобой сделать?
— Знаю, знаю. Все можешь сделать, убить можешь. Но ты прости мою седую грешную голову, разве я этого хотел, разве мог я предвидеть?
Между тем Эсманбета рвут на части.
— Эсманбет, где же ты? Гости ведь приходят!
— Иду, иду. Где твоя дочь, старик?
— Уехала…
— Куда уехала?
— Не знаю. Она сказала, что любит другого…
— И это твоя дочь? Невинная, честная? — Эсманбет в отчаянии заскрежетал зубами и вновь схватил Уразбая.
— Отпусти меня, Эсманбет… — Унизительно это все для Уразбая, хуже смерти, но что он может поделать.
— Проклятье тебе и твоему роду! Уходи, чтобы духа твоего здесь не было, чтобы… — Эсманбет схватился за сердце, откинулся к стене, побледнел. Уразбай готов провалиться сквозь землю, готов обернуться каплей дождя и испариться. Эсманбет кое-как пересилил себя и вышел к людям.
— О Эсманбет! День веселый, а ты такой мрачный. Здравствуй, да будет дюжина детей у молодых, чтоб тебе веселее было.
— Спасибо, спасибо, гости дорогие! — Эсманбет пожимает руки, а руки у гостей не пустые. Жена Эсманбета принимает подарки будущей молодой семье. Вон уже сколько их сложено, и чего только здесь нет!
— Отец.
— Доченька, вернулась? Ну что, нашла ты нашего Батыя?
— Его нигде нет, отец. Сказали, что видели его только вчера, проходил по улице… Говорят, он зашел вчера к Мухарбию.
— А дядя Мухарбий дома? — все бледнее и бледнее становится Эсманбет. — Иди сбегай, позови его, скажи, отец очень просит. Быстро, доченька.
— Ну, степной лев Эсманбет, дай обниму я тебя! Хотя ты и не позвал нас на свадьбу, но я со своей половиной притащился. Говорят, на свадьбу забывают пригласить самого близкого человека, вот мы и решили, что мы самые близкие. А почему бы нам не поздравить молодых и не выпить за их здоровье?..
— Спасибо, спасибо! Пожалуйста, проходите!
Вернулись и другие дочери Эсманбета, сказали, что обошли все дома, но Батыя никто не видел. Страшная догадка, мелькнувшая в голове Эсманбета, вдруг начала расти, разветвляться, как дерево, и пронзила острой болью сердце Эсманбета. Девочка успела сбегать к учительнице и сказала, что дома только Кадрия с Ногайчиком, а Мухарбий как уехал вечером в степь, так и не возвращался.
Эсманбет вдруг задрожал. Его руки опустились как плети. Гости столпились вокруг него, не понимая, что происходит.
Вдруг отчаянный вопль вырвался из груди Эсманбета:
— Он там, в степи!
Растолкав гостей, Эсманбет выбрался на улицу, увидел длинный ряд машин, стоящих в тени, но не на них остановился его взгляд, а на «газике», который медленно ехал со стороны степи. Машина ковыляла на пробитых баллонах, как лошадь, раненная в ноги. Будто не на колесах, а на брюхе тащилась истерзанная машина. Переднее стекло машины продырявлено, разбито. «Газик» остановился, открылась дверца. С трудом выбрался из машины Мухарбий. Он провел ладонью по лицу, на котором запеклась кровь. Увидел Эсманбета и сказал:
— Будь проклят ты, Эсманбет! — Хотел, как видно, еще что-то сказать, но покачнулся и рухнул на дорогу. Кадрия и Ногайчик подбежали к нему.
Эсманбет споткнулся, упал и на четвереньках пополз к задней дверце машины. Судорожно схватившись за ручку, он рванул дверцу на себя и отшатнулся. На заднем сиденье, неестественно подвернув ноги и запрокинув голову, лежал его сын Батый. Рубашка на груди была вся в крови, но кровь уже не текла.
— Сын, сын!
На душераздирающий вопль все гости со двора высыпали на улицу. Эсманбет пальцами ощупывает холодное, окостеневшее лицо сына.
— Сын! Это я, это я убил тебя. Сайгак… Белый сайгак… Я убил… Проклятье… Белый сайгак… Мой сын…
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
В Сирагинских горах почти всегда клубятся туманы. Все вокруг тонет в сырости и серости, все скрыто от глаз, кроме дороги на тридцать шагов вперед, уходящей с крутым поворотом вниз или поднимающейся в гору. А между тем если бы небо было ясным и ущелья не были заполнены туманом, как стиральная машина мыльной пеной, то открывалась бы на каждом шагу необычайная красота, за каждым поворотом ждали бы путника новые картины природы, новые пейзажи, достойные восхваления кистью художника или стихами поэта.
Соприкасаясь с передним стеклом машины, горный туман превращается в мелкие капельки, которые бегут и бегут по стеклу, расчищаемые двумя, как маятники, качающимися «дворниками». То ли машина плачет этими мелкими, бесчисленными, нескончаемыми слезами, то ли сама природа плачет, то ли плачет сердце у бедной Бийке.
Водитель в клетчатой рубашке, с засученными выше локтя рукавами и в кепке, надетой козырьком назад, то и дело взглядывает на свою спутницу, сидящую справа от него в кабине. Девушка не поворачивает к водителю головы. Как завороженная смотрит она на качающиеся «дворники» и думает о чем-то своем.
Невеселые у Бийке мысли. Вчера вечером на автобусе она доехала до районного центра Уркарах. Долго ждала у моста попутную машину, намереваясь попасть в аул Мирзитта и отыскать там Ризвана. Машин все не было. Одна уркарахская девушка, возвращавшаяся из клуба, разговорилась с ней и взяла к себе ночевать. Утром Бийке нашла наконец попутную машину и вот теперь едет по Сирагинским горам, утонувшим в белом тумане, а водитель в клетчатой рубашке и в кепке, надетой назад козырьком, то и дело взглядывает на свою молчаливую и грустную спутницу.
— А ты не очень разговорчивая, — осмелился сказать шофер. — Впервые везу такую… — Может быть, он объяснил бы какую, но ему пришлось замолчать, ибо дорога круто поворачивала на спуск.
— Какую?
— Непохожую на наших сирагинских болтушек. С ними не скучно ехать. Всё расскажут, насплетничают. А ты красивая!
— Ваши сирагинки некрасивые, что ли?
— Не все… А ты русская?
— Нет, я не русская.
— Я так и подумал, что не русская. В глазах у тебя есть что-то степное… Где-то в фильме я видел такую. То ли аргентинская это была картина, то ли мексиканская. «Любовное свидание» называлась. Ты, может быть, видела?
— Нет.
— Хороший фильм, ничего не скажешь. Он ее любил. И она его любила, но ее не выпускали из дому, на волю. Все же они назначили свидание в самом людном месте, кажется, даже на карнавале. Да, на карнавале. Об этом узнали злые люди. Его предупредили, чтобы не ходил на свидание, засаду устроят, убьют. Но он же любил ее, вот и пошел. Его ранили, кровь течет, а он поднялся на помост, на самое видное место, встретился с ней, улыбнулся и рухнул мертвым к ее ногам. Вот это любовь… — Водитель помолчал, — А сейчас куда делась такая любовь, а? Ее нет?
— Почему ты так думаешь? — Бийке впервые посмотрела на шофера.
— Не знаю. То ли перевелись такие парни, чтоб ради свидания жизнь отдать, то ли девушки в наше время не могут такую любовь зажечь.
— Девушки могут зажигать любовь, но этой любви не дают светиться, ее гасят.
— Кто?
— Такие парни, как ты.
— Вот это уж неправда! Ко мне это не подходит. Я сильно любил, пешком каждый день по шестнадцать километров делал, чтоб только ее увидеть, готов был у ее окна всю ночь простоять. Я с ума сходил, если не видел ее день-два, а она взяла да и вышла за другого.
— Ты с ней говорил?
— Зачем? О любви не говорят, ее понимать надо вот этим… — И смешной шофер стукнул себя в грудь.
— Может быть, она не знала, что ты ее любишь?
— Как не знала? Она же видела меня каждый день. Смеялась надо мной, особенно с этой сабленосой подругой. Была у нее одна противная подруга. У тебя есть подруга?
— Есть.
— Наверное, тоже противная.
— Почему ты так думаешь?
— Потому что к красивой девушке обязательно липнет дурнушка.
— Смешной ты.
— Я? Может быть, поэтому она и смеялась над моей любовью? А ты учительница?
— Нет.
— Значит, в командировку?
— Нет.
— Туристка?
— Нет.
— Хотя в моем ауле Мирзитт туристам делать нечего. Что они там увидят? Старую мельницу да старую кузницу.
— Ты из Мирзитта?
Бийке хотела было спросить, а как поживает сын старшего чабана Кара-Чупана, но сдержалась. Она решила пока не говорить шоферу, к кому и зачем едет.
Она думала так. Приеду в аул и буду со стороны наблюдать. Спрошу у какой-нибудь девочки, где живет Ризван, погляжу издали. А вдруг он женился на одной из сирагинских болтушек? Вдруг, наблюдая за саклей, Бийке увидит своего Ризвана на террасе без майки, он умывается, а молодая жена поливает ему из кувшина, остатки воды выплескивает ему на спину и убегает смеясь, а Ризван догоняет ее, обнимает и целует. Что тогда останется делать Бийке? Конечно, она уйдет, не показавшись, уедет, навсегда покинет эти места.
А что, если он не женился, но просто не выходит из родительской воли, а родители не велят ему больше ездить в степь? И вот он живет дома и тоскует, а тут появляется сама Бийке… Что он тогда будет делать? Конечно, бросится навстречу, обнимет, скажет «прости», скажет: «Я больше не могу здесь сидеть, возьми меня отсюда, уедем, мир велик, и нам найдется в нем место». И Бийке будет счастлива. Конечно, она не оставит его здесь, и выйдет так, что девушка похитила джигита.
Бийке хихикнула, представив себе такую картину.
— И ты надо мной смеешься?
— Нет, это я про себя.
— Девушек трудно понять, они могут и смеяться без причины, и плакать.
— А парни?
— Парни глупые. Верят вам и любят от всего сердца. Вот был у меня друг. Да что там друг, мы с ним были как братья! Он был влюблен, и когда говорил о своей любви, то не слушать ею надо было, а смотреть в его глаза. Они делались такими светлыми, такими ясными… Нет, я не могу их описать, их надо было видеть. Слова «Я люблю ее» у него звучали не просто как слова, а как-то необыкновенно, как тишина в лунную ночь на альпийском лугу…
— Ты поэт?
— Откуда? Если бы я мог писать стихи, я не вертел бы эту проклятую баранку на этих проклятых дорогах. Эти дороги убили моего друга. Возненавидел я и свой аул, и все здесь… Уеду я отсюда…