— Да, разумеется, — медленно ответила Надя. — В четверг, например… у меня вообще свободны четверги.
— Прекрасно!
— Но, Максим, есть кое-что, что тебе лучше бы знать… Я не совсем то, что ты, верно, воображаешь…
— Надя, радость моя, не говори только, что состоишь в политической партии или шпионишь на кого-нибудь! Этого я не вынесу.
— Божечки, нет, конечно! Не то…
— Сколько тебе лет?
— Девятнадцать.
Ясно-понятно, мало ли какая ерунда в головах у людей в этом возрасте… Хотя это в двадцать первом веке Надю считали бы почти подростком, а здесь она работает вовсю, спасает жизни.
— Хорошо, мы пойдем в четверг в «Пур-Наволок», и ты все, все расскажешь. Сейчас, прости, не в состоянии слушать… Можешь принести мне одежду? Любую, лишь бы чистую. Не хочется идти через город вымазанным в кровище. Про нас и так говорят, будто мы — кровавый режим… К чему лишний раз подпитывать сплетни.
Надя кивнула, ушла и вернулась четверть часа спустя с грудой каких-то темных тряпок.
— Операция закончилась! Идем, отведу тебя к Марусе, посмотришь на нее!
Смотреть на Марусю не особо хотелось — насмотрелся уже, сколько можно; но нехорошо, если Надя сочтет его человеком черствым. Пришлось, кряхтя и потирая поясницу, как столетний дед, тащиться за ней. В палату она не вошла, лишь открыла дверь для Максима.
Маруся выглядела маленькой и изжелта-бледной среди накрахмаленных простыней. Мефодиев сидел на краю постели, его пальцы — на ее шее, лицо сосредоточенное, в другой руке жилетные часы. Максим подумал, что в его время в палате было бы множество мониторов с тревожно бегущими кривыми, а здесь одному доктору, считающему пульс, приходится отдуваться за всё про всё.
— Ранение сложное, кость повреждена, большая кровопотеря, — тихо сказал Мефодиев, не отрывая взгляда от лица Маруси. — Но она выкарабкается. В ней очень много силы. И мы пусть в последние минуты, но успели. Она выкарабкается. А что, собственно, произошло? Кто стрелял в нее?
— Не знаю, кто стрелял, он убежал сразу, — выдал Максим наспех придуманную для полиции версию. — Должно быть, большевики мстили ей за сотрудничество с правительством…
Маруся открыла глаза, заметалась, обвела палату взглядом, ни на чем конкретно не фокусируясь. Лицо Мефодиева перекосилось, губы задрожали. Странно, этот солидный немолодой мужчина выглядел сейчас так, будто боялся потерять то, что было для него дороже собственной жизни.
— Не надо, не уходи, — тихо, но довольно отчетливо сказала Маруся. — Не уходи, не оставляй меня…
— Она еще под морфием, — поспешно пояснил Мефодиев. — Бредит.
Максиму показалось, или Маруся задержала на нем взгляд, пока говорила? Это все вышло чудовищно неловко. Он вспомнил, что вообще-то смерть этой женщины решила бы некоторые его проблемы… только и надо было, что подождать. Но теперь-то что…
— Я пожалуй, пойду. Мне, знаете ли, пора.
— С Богом, Максим Сергеевич. И спасибо вам, — Мефодиев даже не посмотрел на него, снова приложил пальцы к шее Маруси.
Глава 20В этом смысл гражданской войны
— Пошто смурной такой, Максимко?
Миха Бечин, по обыкновению, излучал энергию и дружелюбие.
— Да так, ничего… устал просто.
Который день уже Максим доказывал правительству необходимость подробно инструктировать уездных комиссаров насчет урегулирования вопросов задолженностей на местах, предлагал даже проводить для них то, что про себя называл «тренингом», хотя вслух говорил что-то вроде «обучающие курсы». Хватит засорять русский язык, довольно уже того, что словечко «мотивация» расползлось по Архангельску. Первое время Максиму казалось, что он бьется головой об стенку; однако Мефодиев выслушал его соображения очень внимательно, и дело сдвинулось с мертвой точки. Кажется, новое правительство действительно оказалось эффективнее ВУСО. И работа над законом о регулировании задолженностей тоже началась: ни в коей мере не отменяя долговых обязательств, процедура должна была сделать их погашение посильным, чтобы не толкать обреченных на вечную нищету бедняков в объятия большевизма.
— Ну пойдем, что ли, пропустим по стаканчику на сон грядущий, — предложил Миха. — Я такое место в порту знаю!
Максим пожал плечами. Почему бы и нет? Всего-то по стаканчику…
Они вышли из дома правительства и направились по Троицкому проспекту в сторону набережной. Лед на Двине уже начать вставать, мосты снесло, Соломбала и Маймакса оказались отрезаны от города на месяц, если не дольше. Кабачки и притоны, которые здесь сходили за злачную портовую жизнь, располагались в основном там. Но несколько заведений поприличнее находились на этом берегу. В одно из них Бечин его и привел. Максим прежде не бывал в таких местах и с любопытством оглядывал прокуренное закопченное помещение. За длинными столами сидели вперемешку иностранные и русские моряки. Пели они, если этот ор можно назвать пением, «What will we do with a drunken sailor». Русские матросы довольно бодро подпевали, многие знали не только припев.
Взяли по кружке горького ячменного пива. К нему подали густую сладкую наливку в маленьких рюмках. Закусок здесь не водилось.
— Ну чего, Миха, как тебе новое правительство? — Максим пытался переорать интернациональный хор. — Лучше работает, чем ВУСО? Быстрее?
— Быстрее-то оно, конечно, быстрее, — Миха залпом хлопнул брусничную настойку и махнул рукой, призывая полового повторить. — Дык только не слишком ли быстро… Мы глазом моргнуть не успели, а уже постановление пришло: профсоюзы, мол, не собирать без полицейского, того-этого, надзора…
— Ну это… чтобы чего не вышло… для вашей же безопасности.
— Для нашего же блага, ага?
Мимо них прошли, старательно огибая столы, два пьяных вдребезги моряка — русский и англичанин. Последний изливал душу на родном языке. Максим разобрал только повторяющееся «I say» — «ну говорю же».
— Эт' верно все, Асей, — поддержал его русский, хотя едва ли понял хоть слово. — Житье наше хуже чем у собак… Ну да не вешай нос, Асейка. Ежели будем живы, то, глядишь, еще и не помрем…
Хор перешел на «Wellerman» — песню новозеландских китобоев. Этот текст русские моряки знали уже хуже, но многие все равно пытались подпевать.
— Ну слушай, Земельный кодекс приняли же зато? Никакой частной собственности на землю, все как твои ребята хотели.
Миха вскинул брови и что-то пробурчал себе под нос.
— Что ты говоришь? — переспросил Максим.
— А пойдем-ка ко мне, тут близехонько, — Миха решительно допил пиво. — Поговорим спокойно, в самом деле. Там еще бабка одна по соседству самогонку варит…
После пива с настойкой это стало выглядеть хорошей идеей.
— А семейство твое не побеспокоим? — спросил Максим.
— Да я сеструхой живу, она у меня к гостям привыкшая…
До Михи и правда оказалось недалеко. По пути зашли к бабке и взяли бутыль мутного самогона — небольшую, меньше полулитра, больше-то им не нужно. Расплатились новыми только что отпечатанными северными рублями — в народе их уже успели прозвать «чайковками», все-таки любили люди незлобивого старика Николая Васильевича. Бабка подивилась обменному курсу, но особо торговаться не стала — видать, доверяла Михе Бечину.
Они с сестрой Дуняшей занимали четверть деревянного дома. Дуняша, рябая старая дева, встретила их если не приветливо, то хотя бы без явного раздражения — заставила только разуться, выдав взамен уличной обуви шерстяные носки. Чистота в доме стояла безупречная, всюду плетеные коврики, салфеточки, на столе — вышитая скатерть. Полочка, на которой обыкновенно стоят иконы, пуста — поповщины Миха на дух не выносил. Под ней — фотография молодого, безусого еще Михи и худенькой девушки, которая изо всех сил старалась выглядеть серьезной, но по чертам лица видно было, что она часто смеется. Молодые люди явно неуверенно чувствовали себя в роскошном интерьере фотоателье, среди бархатных портьер и вазонов. В кресло никто из них не сел, они так и стояли возле него и, хотя для семейных портретов такое было не принято, держались за руки.
— Это Танюша моя, — мягко сказал Миха. — Всего-то год и четыре месяца мы с ней прожили.
Максим чуть поколебался, но потом понял, что, кажется, уместно будет спросить:
— А что случилось с ней?
— Первенцем не смогла разродиться. Двенадцать часов мучилась, — Миха осторожно провел пальцами по силуэту девушки на фотографии. — Товарищи весь город обегали, но на Соломбалу не выехал ни один врач, а своей больницы там тогда не было. Я же, как Танюша отошла, в петлю полез. Не знал, как простить себе, что ей помочь не смог. Ребята меня из петли вынули, а доктор Мефодиев после в разум привел. Его не было в городе в ту ночь, уж он бы никому не отказал. Сказал, это позор для города, что такое происходит, и что я могу жизнь свою, мне теперь не нужную, положить на то, чтобы ни один рабочий человек в Архангельске больше не остался без помощи.
— Мефодиев? Но он же не социалист…
— Не, какое там, кадет. Но он из тех, кто понимает, что ежели трудящимся человеческой жизни не дать добром, так они сами ее попытаются взять, и ничего хорошего из этого не выйдет. Так что теперь у нас при каждом профсоюзе больничная касса, и больницы есть всюду при заводах и доках, и кареты скорой помощи днем и ночью дежурят.
Дуняша выставила вяленую треску, селедку и картошку в мундире.
— А лука к селедке не найдется, хозяюшка? — спросил Максим.
— Не, лука с самой революции не завозят…
Дуняша ушла к себе. Миха разлил самогон по рюмкам.
— Ну, за наш Архангельск! — подмигнул он. — Да пребудут с нами треска, доска и тоска, во веки веков, аминь!
— Аминь, — не стал спорить Максим.
Самогон обжег нёбо, но дальше пошел хорошо, особенно под закусь.
— Как ты, обжился у нас, Максимко?
— Да, твоими молитвами.
— Все там же квартируешь?
Максим кивнул. Вообще-то теперь средства позволяли ему переехать в центр, в доходный дом с электричеством и, главное, телефоном. С другой стороны, на квартире он только ночевал, и мысль, что его смогут сдернуть на службу и в редкие часы сна, не воодушевляла. А канализации все равно не было нигде, так что в любом случае придется всю зиму морозить задницу в нужнике либо пользоваться, как бы это не было неловко, ночным горшком. Привык он как-то и к квартире этой, и к ее хозяйке — главное было не оказаться случайно у нее в