— Ну когда же, когда мы уже выступим? — спросил Максим, как только отошел официант — здесь их называли половыми. — Большевики медленно, но верно закрепляются в губернии. Ребята в типографии говорили, на днях в Ворзогорах священника арестовали, а как народ за оружие взялся — пулеметами покрошили. Почему мы это терпим? Чего ждем?
— Да вот союзничков ждем, едрить их налево! — Миха досадливо поморщился. — Британцы дважды высадку десанта переносили. Передают, у них хворь какая-то уже чуть не на половине кораблей… эта, как ее, инфлюэнца испанская. Нашли время болеть, чертовы неженки! А без союзников никак, у нас тут и пяти сотен штыков не наберется, это ежели всех считать: и Чаплинских офицеров, и наши рабочие отряды, и из уездов кто успеет подойти. А у большевиков — три тыщи, шутка ли.
— А Чаплин с Чайковским такими решительными выглядели! Пока они телятся, власть большевиков на Севере крепчает…
— А вот это вряд ли, — Миха откусил от калитки и запил чаем, смачно причмокивая. — Нашла коса на камень… Знаешь, что в Романове творится? Тьфу, он же Мурманск теперь, все время забываю. Так там большевистский председатель крайсовета, Юрьев его фамилия, сам переговоры с союзниками ведет. Потому что немецкие суда у их берегов шляются, как к себе в нужник, и плевать хотели на Брестский мир. Из-за них рыбалки нет, так что жрать нечего. А на рейде стоит британский корабль, груженный хлебом. Ну крайсовет и решил, что Москва далеко, а своя рубашка ближе к телу. Советское правительство Юрьева этого аж целым врагом народа уже объявило, а поделать-то ничего не может, руки коротки… А у нас в Архангельске большевики против центра не рыпаются, все на помощь от него надеются. Только шиш им, там своих забот полон рот. У меня кум на телеграфе служит, так рассказывал, наш исполком в центр каждый день написывает — «Помогите да помогите». Москва отвечает: «Проводите террор». Наши им — «На террор сил нет».
Максим кивнул. Действительно, красного террора, о котором он столько читал, в Архангельске не наблюдалось. Чаплин и Чайковский с компанией спокойно жили в центральной гостинице, и никто по их души не являлся.
— Многих красных командиров Чаплин уже на нашу сторону переманил. Ну как красных — обычные офицеры Императорской армии это. Многие из них в Красную армию пошли, чтобы хоть под большевиками, но всяко продолжить немца бить, потому Брестский мир им как серпом по яйцам. Так что верных людей у большевиков тут мало. На Мудьюге стоит артиллерия ихняя, но у британцев самолеты есть, так что выбьют ее.
Мудьюг оказался всего лишь большим островом в дельте Северной Двины.
— Так что скоро мы вернем себе свою землю, Максимко, — Миха, смачно присербывая, допил чай. — Вот союзники подойдут — и выбьем большевиков. И не мы одни, вся Россия против них подымется.
— Слушай, а Чайковский этот, он из каких вообще? — рискнул спросить Максим. — Ну, в смысле, программа какая у него?
Миха уставился на него так, что Максим тут же пожалел о своем вопросе. Похоже, про Чайковского не знать было невозможно… Но раз это такой известный в своем времени человек, почему у Максима его фамилия ассоциируется исключительно с даже здесь уже давно покойным композитором?
Миха нахмурился, словно заподозрил что-то, но потом рассмеялся, хлопнув себя ладонями по коленям.
— Экий дремучий ты, Максимко… Пошто дедушку русской революции не знаешь?
— Это Ленина, что ли? — растерялся Максим.
— Ну и шуточки у тебя, товарищ! Но при Чайковском лучше про Ленина не шутить, у них священная ненависть к большевикам — вопрос зверски серьезный. Губители революции, позор для всех социалистов, и вся недолга.
Максим не понял, почему по словам Михи выходит, что Чайковский вроде бы за революцию. Белые же должны быть, наоборот, контрреволюционерами. Но, кажется, прямо задавать этот вопрос не стоило, даже безалаберному Михе такая неосведомленность могла показаться подозрительной. Надо найти другой способ получить информацию.
— А как думаешь, Чаплин в курсе вообще, что Чайковский — социалист?
— Да кто ж его разберет, — пожал плечами Миха, болтая ложечкой в стакане из-под чая. — Офицерам же при царе запрещали политикой заниматься, так что один бог знает, чего у них в головах. Я и сам, того-этого, большего ожидал от Чайковского грешным делом… Пытался с ним потолковать, как хлеб по уездам развозить станем, а он все больше о судьбах Родины и Революции печется. Ну да деваться некуда. Чайковский в Учредиловку был избран, партию народных социалистов основал, то есть какой-никакой, а всероссийский политик. С ним будет сподручно дела вести и с Директорией в Уфе, и с союзниками. Образуем правительство, а там… авось кривая вывезет. Взять власть — это ж полдела только, ее еще применить бы на благо народа…
Максим подумал, что проблемы надо решать по мере их поступления.
— Ясно-понятно… Когда власть-то брать будем?
— Скоро, Максимко, скоро. Будь наготове. У нас повсюду свои люди, и все ждут отмашки. Недолго комиссарам осталось здесь царствовать. Настанет наш день. Тебя известят.
Смена уже закончилась, но недавно Максим обнаружил, что в закутке при типографии хранится газетный архив. Никого не волновало, что один из наборщиков после работы в нем копается. Максим часами перебирал желтоватые листы, пытаясь разобраться в политической реальности, в которой как рыбы в воде чувствовали себя все — кроме него. По счастью, в 1917 году проходили выборы в Учредительное собрание, так что информации о партиях и их программах в печати хватало.
Самой популярной партией в Архангельской губернии были социалисты-революционеры, в обиходе эсеры. Они и набрали на выборах большинство. Максим помнил о них только услышанную когда-то поговорку «эсер без бомбы — не эсер», но выяснилось, что это давно уже не актуально. От индивидуального террора как метода политической борьбы эта партия отказалась еще в 1905 году, хотя отдельные группировки что-то взрывали аж до 1907. Но даже в те годы основным занятием эсеров была работа с крестьянством: организация кооперации, просвещение, воспитание. В народе эсеровские лозунги понимались просто: «Земля и воля», хотя в Архангельске они скорее звучали как «Лес и воля» и «Море и воля». Эсеры учили, что все, с чего живут крестьяне, должно принадлежать им; естественно, крестьянам это нравилось, потому они за эсеров и голосовали. А вот национализацию фабрик эсеры, в отличие от большевиков, не поддерживали, здесь их программа ограничивалась введением рабочего контроля — который действительно появился здесь с февраля 17-го и действовал до сих пор, большевики его не отменяли.
Еще выяснилось, что эсеры и левые эсеры — это совершенно разные движения, так же, как меньшевики и большевики. Левые эсеры откололись от основной партии, примкнули к большевикам и действовали с ними заодно.
Либеральные центристские партии, октябристы и кадеты, были существенно менее популярны, чем умеренные социалисты. Они выступали за демократические преобразования, но на частную и государственную собственность не покушались.
Где-то по логике должны были существовать и правые, и монархисты, но никаких следов их деятельности в Архангельской губернии Максим не нашел. Они не выдвигали своих кандидатов на выборы, не обращались к народу, не выступали в поддержку свергнутого царя — вообще ничего не делали. Правда, в феврале правые партии были запрещены и распущены, но социалисты-то были запрещены до февраля всю дорогу, и это только укрепило их. Вообще монархия была крайне непопулярна, царя называли не иначе как Николашкой, и многие, произнося это имя, сплевывали. Справедливо или нет, но и в тяготах военного времени, и в развале армии, и вообще во всех бедах страны обвиняли персонально Государя Императора. Известие о его расстреле уже появилось в газетах — правда, о судьбе царской семьи большевики умолчали — и особой реакции в народе не вызвало. Похоже, понял Максим, в двадцать первом веке и фигура последнего императора, и сама идея монархии стали гораздо привлекательнее, чем были для людей, испытавших это все на своей шкуре. Даже ненависть к большевикам не тянула за собой ностальгии по монархии, напротив: их злодеяния сравнивали с беспределом царских жандармов.
Многие работники типографии, да и просто люди на улицах, носили приколотые к груди красные банты. Но это не было, как сперва решил Максим, выражением преданности большевикам — мода на революционную символику пошла с февраля. Людям были близки идеи эсеров, предлагавших землю и волю, и меньшевиков, стоящих за социалистические преобразования без диктатуры и террора.
День, когда воплощение этих идей сделалось возможным, настал первого августа. Хотя никто Максима и не известил.
Глава 5Дискуссия о цели жизни
Кроме политических новостей, газеты писали о местных событиях разного плана — от хозяйственных до культурных. Эту информацию Максим тоже поглощал, сам толком не понимая, для пользы дела или просто из любопытства.
Сейчас он читал о мероприятии, называемом «литературный суд».
Союз учащихся средних учебных заведений предполагает в пятницу 26 апреля в 6 часов в здании городской думы инсценировать «литературный суд» по поводу романа Толстого «Анна Каренина». Героиню будут судить за ее отношение к семье. Будет поставлен вопрос, можно ли считать Анну ответственной за разрушение брака? Имелось ли у Анны достаточно веское основание кончать самоубийством?
В «суде» выступят по делу обвинители и защитник. Будут избраны и присяжные. Недостает только комиссара с красногвардейцами, который бы разогнал суд и учредил революционный трибунал.
Такого плана мероприятия проводились нередко — возможно, они в некотором роде сделались предтечами телевизионных ток-шоу. Едкие шуточки в адрес комиссаров тоже были в печати обычным делом. Это радовало: раз над советской властью смеются, значит, по-настоящему ее еще не боятся.