– На все воля Божья! – и улыбнулся, вспомнив преподобного Фитцпатрика.
Увидев методиста в номере Килкенни, он впервые в своей жизни чуть было не рассмеялся в присутствии священнослужителя. Мало того, что ирландский пастор внешностью походил на складной метр, так у него еще вдобавок и голос был чудным. Нараспев читая «Евангелие», методист блеял овцой. Его просветленное Христовым учением лицо с широко расставленными влажными глазами, большим носом и длинной челюстью сильно смахивало на лошадиную морду. С виду ему было лет пятьдесят. Заметив вошедших, он отложил «Евангелие», вытянулся во весь свой огромный рост и, глядя на Ривердейла, проблеял:
– Да снизойдет Божья благодать на друга Патрика и да продлятся его дни.
Пока северянин благодарил методиста и жал ему руку, Килкенни поставил на стол бутылку с виски и разложил мясные закуски. Обернувшись к столу, Фитцпатрик принял озабоченный вид.
– Патрик, сын мой, чревоугодие и спиртное тешат беса, но не Господа.
Могучий ирландец огласил комнату своим громким раскатистым смехом, чем-то напоминавшим работу крупнокалиберного карабина.
– Бог ты мой, я не прогадал, когда познакомился с этим нравоучителем… Он меня уморил! Поливает душеспасительными фразами, как заведенный.
– Не упоминай имя Господне всуе, сын мой, – сказал Фитцпатрик. – Если же погрязший в невежестве сделал это, то ему надлежит усердно молиться, а не надрывать глотку гоготом полоумного.
– Вот-вот, Майлс, – давился от смеха Килкенни. – Мой соотечественник – ходячий апостол. Честное слово, мне с ним весело и мне его будет недоставать, когда мы отправимся за…. гм-м… за городок.
Подобное общение разухабистого богохульника с набожным методистом продлилось еще какое-то время, а затем Килкенни бесцеремонно выпроводил его за дверь, сказав, что за бутылкой виски и едой от проповедей соотечественника у него бывает несварение желудка.
– Большую часть жизни Фитцпатрик бродил по Западу, проповедуя переселенцам, – сказал Килкенни после ухода проповедника. – Даже бывал в лагерях команчей и кайова с одним «Евангелие» в руках. И те не тронули его, почувствовав в нем ту силу, какой наделены индейские святые старцы… Теперь вот обосновался в Дир-Сити и спит и видит, как бы возвести методистский храм в этом медвежьем углу… Вообще-то его есть за что уважать, но уж больно нудный, чертов земляк! Я-то с ним сошелся только, чтобы повспоминать об Ирландии, а он взял меня в оборот и давай наставлять на путь истинный. Не пей дьявольское зелье, говорит, не ешь до отвала, не богохульствуй, смиренно поклонись в ножки законной жене и плоди чад. Просто-таки, одолел! Я сначала было развесил уши, вместо виски стал пить лимонад, бобы заменили мне мясо, начал зубрить молитвы. Но дьявол меня разбери, если Патрик Килкенни родился для такого! Уже спустя два дня я набрался в стельку и послал методиста ко всем чертям. А ему все ни почем. Это, говорит, бывает. В гору всегда тяжелей идти, чем скатываться вниз… Короче, Майлс, если честно, то я уже по горло сыт его проповедями. Так оно и шло до твоего приезда: он спасал мою душу, а я тем временем губил ее по всем статьям.
Ривердейла вернуло к действительности громкое чавканье поравнявшегося с ним товарища. Килкенни с удовольствием поглощал куски жареного окорока. К горлу северянина подступила тошнота, и он потратил много усилий, чтобы справиться с ней. Его всегда поражала способность ирландца есть жирную пищу с любого похмелья. Сам Ривердейл в таком состоянии боялся и подумать о еде.
– Патрик, сукин ты сын! – взъярился он. – Что, специально решил угробить меня?
– Дружище Майлс! – охнул Килкенни, разворачивая пегую. – Совсем забыл, олух, что у тебя девичье нутро.
Когда Ривердейл вновь увидел подле себя ирландца, тот щелкал языком, выковыривая спичкой застрявшие между зубов остатки пищи и полоскал рот виски. Ривердейл с вздохом покачал головой.
– Патрик, сколько я тебя знаю, ты либо набиваешь пузо жратвой и выпивкой, либо ковыряешься в зубах. И, похоже, семейная жизнь никак не повлияла на эти привычки.
– Ты о Бесс? – улыбнулся невозмутимый ирландец. – Неплохая, к слову, женщина. Небольшого росточка, стройная, с роскошными рыжими кудрями. Все бы ничего, но она меня достала своими порядками… Видишь ли, Майлс, если человеку придет охота промочить горло спиртным и сытно покушать, он просто садится и утоляет голод и жажду. Эта же рыжеволосая пума вставала у меня на пути с кочергой в руках.
– «Мы договаривались, муженек, – этак мелодично звенела она, – что всему в этом доме свое время? На сон, еду и прочее. Ты теперь добропорядочный семьянин и будешь придерживаться определенных правил». И так изо дня в день. Мне подводит живот, глотка суше ореховой скорлупы, а эта мегера с кочережкой тут как тут. И не дай бог, если я стану настаивать на своем, или прикоснусь к ней пальцем. Она сначала испепеляла меня взглядом, а потом визжала, как тысяча ошпаренных кипятком кошек. И еще ей не нравились мои посиделки в салуне. Она аж тряслась от злости, когда я под хмельком возвращался домой. Проходила тряска, начиналось нудное нытье. Ох, и умаялся я от всего этого! Не таким я представлял супружество. И, однажды, потаскав ее за рыжие кудри и обозвав ядовитой змеей, я вновь стал свободным мужчиной.
– Не жалеешь? – спросил Ривердейл.
– Чего жалеть-то?.. Уж ежели приспичит жениться, то только на той женщине, какая будет похожа на меня.
«Вот это будет пара! – про себя усмехнулся северянин. – Два необъятных живота и не знающие отдыха проспиртованные челюсти».
– Патрик, еще вчера хотел узнать вот о чем, – вслух произнес он. – Каким образом мексиканцы вышли на тебя?
– Забавная история, Майлс, – сделав смачную отрыжку, сказал ирландец. – Они появились в Дир-Сити словно для того, чтобы я не окочурился с голодухи… Минуло, наверное, недели две, как я бросил свою рыжую мегеру. Сижу я в «Одиноком Волке», скучаю. Вся наличность осталась под присмотром Бесс, и в моих карманах было так же пусто, как и в желудке. Уилоугби, надо отдать ему должное, первое время кормил меня в долг, а тут отказал наотрез. Торчи, говорит, в салуне сколько влезет, но не получишь больше ни крошки.
Сижу, как уже сказал, в уголке за пустым столом и слушаю бурчание изголодавшихся внутренностей. Было утро, посетителей никого, и вдруг вижу: в салун заходят наши мексиканцы в своих расшитых национальных костюмах. Они были уставшими, в пыли, от них несло лошадиным потом, но мой наметанный глаз сразу приметил блеск драгоценностей на их руках. Э-э, думаю, вот кто мне поможет! Они к стойке – я за ними. Они заказали холодного лимонада, а я незаметно бросил свою шляпу им под ноги и потеснил их к ней. Глядь – мексиканец наступил на нее.
– Эй, омбре, – возмутился я, отталкивая его и поднимая шляпу. – Что это вы топчетесь на моем головном уборе? – Мексиканцы в два голоса начали извиняться А я им: – Шляпа ни на что не похожа! Куда я теперь в ней?
Мексиканец принялся рыться в карманах. Уилоугби, смотрю, красный от восторга. Я же со сведенными бровями – воплощение праведного гнева. Кончилось тем, что перетрусивший сеньор Дельгадо с испугу дал столько денег, что мне стало стыдно.
– Ке ма да, – сказал я примирительно, возвращая деньги. – Это уже чересчур. Просто угостите меня выпивкой.
Поднял я шляпу, стряхнул с нее пыль и вернулся к столу. Через десять минут в компании с мексиканцами я ел горячие бифштексы, обильно политые соусом, и запивал их хорошим вином. Пошли всякие разговоры, тогда и выяснилось, что Кончите позарез нужен такой человек, как ты, Майлс.
– Ох и пройдоха! – усмехнувшись, сказал Ривердейл. – Ох и прохиндей!
– Может быть, – согласился ирландец. – Однако кто скажет теперь, что мы не на пути к богатству?
Вместо ответа Ривердейл хлопнул друга по плечу и крепко пожал ему руку. Но мысли о бандитах не шли у него из головы. В конце концов он поделился своими опасениями с мексиканкой.
– Спаси и сохрани нас, Господи! – взмолилась девушка. – Эти убийцы способны на все.
Глава 4
К полудню они переправились через обмелевшую Ред-Ривер и углубились в бесконечную прерию, иссеченную оврагами и балками к юго-западу от гор Уичита. Ближе к сумеркам была сделана остановка на ночевку на берегу одного из многочисленных ручьев, впадавших в Красную реку.
Пока Килкенни с мексиканцами поили лошадей и привязывали их к ивам, Ривердейл соорудил небольшой костер для готовки незамысловатого ужина.
Спустя полчаса путешественники, усевшись в кружок, пили горячий крепкий кофе и ели галеты с ветчиной и окороком. Вернее, кофе пили трое. Четвертый, набив рот пищей, то и дело прикладывался к литровой бутылке «Тарантул Джюс».
– М-м, – промычал ирландец, протягивая спиртное спутникам.
Мексиканцы завертели головами, а к горлу Ривердейла опять подступила тошнота. Он еще не отошел от вчерашнего.
– Патрик! – скривило северянина. – Больше не делай этого. Хоть залейся, но не суй мне под нос виски.
– Ну и зря! – ухмыльнулся Килкенни. – Вы все еще пожалеете, когда вас проймет ночной холод.
И тут, совершенно неожиданно, в тишине летней южной ночи прозвучал тонкий блеющий голосок:
– Патрик, сын мой, ты и в дороге продолжаешь тешить дьявола.
Путешественники уставились в ту сторону, откуда исходил голос. Там, в неясном сумеречном свете, стояла высоченная нескладная фигура, державшая лошадь под уздцы.
– Тысяча чертей! – рявкнул ирландец, поперхнувшись. – Преподобный Фитцпатрик! – Он вскочил на ноги с выпученными глазами. – Чего ты здесь забыл, окаянный святоша?.. Ха, а я-то думал, что избавился от этого зануды!..
Ривердейл с мексиканцами хранили молчание, Килкенни бранился в том же духе, а внезапно объявившийся методист, оставив лошадь на привязи, вежливо спросил разрешения присесть к костру.
– Нет, это уже не смешно, – гнул свое ирландец, когда методисту подали кофе. – Чего это на тебя нашла блажь шпионить за нами, а, преподобный?.. Ты уже было принялся за сбор пожертвований на методистскую церковь… Та-а-к! Промочишь свою длинную глотку и катись отсюда!