Едва обласок[iv] закачался на воде, как тут же примчались два чумазых мальчугана, притащив сумки с припасами. Старики по-молодому ловко запрыгнули в лодку и приняли у молодых продукты. Долбленка уже отходила от берега, поэтому и мне пришлось поспешить. Камнач, подхватив длинный шест, споро перебрался на корму и плавно отталкиваясь от дна повел нас против течения. Юнгож кряхтя уселся на носу, кивнув мне на середину.
— Теперь объяснишь, что за спешка? — я, недобро прищурившись, посмотрел на старого шамана. Ну а что? Он мне не старший родственник, не учитель. Статусы у нас примерно равные, а возраст не дает ему права помыкать мной. Сейчас пойди на поводу и потом будет гонять, как тех мальчишек. Старик молчал, жуя губу. Я хотел, было, уже вспылить, как он заговорил:
— Нет, — тяжелый взгляд уперся в меня, — Не объясню, — и, не дожидаясь, когда я взорвусь, добавил, — Потому что не знаю. Духи сказали, надо к тебе в дом спешить.
Сердце, остановившись, рухнуло куда-то вниз. Борт лодки захрустел под сжавшимися пальцами. Черно-багровая пелена застелила взгляд. Предчувствие… Нет не предчувствие, уверенность в свершившемся непоправимом ледяным пламенем обожгла душу.
— Зачем мне вы? Одни быстрее, — мой глухой голос раздается, будто из-под воды.
— Где ты будешь идти три дня, Камнач проведет нас за полтора. Духи сказали, чтобы я шел с тобой.
Молча киваю. Если духи сказали, ни один из нас не ослушается. Я исключение. Я не шаман, я псион. Голос Юнгожа скрежещет по ушам:
— Ты что-то знаешь? Пришли видения?
С трудом, сделав неимоверное усилие, вырываю себя из тьмы накатывающегося отчаянья. Что я паникую? Сумасшедшему старику упившемуся настойкой из мухоморов что-то привиделось, а я уже напридумывал себе! И понимаю, что все аргументы ни к чему. И на Юнгожа зря наговариваю. Его уму и здравомыслию могут позавидовать молодые.
— Нет, — слова обдирают горло, цепляясь за связки, будто колючки чертополоха, – Чингэ тоже что-то чувствовала.
Старик кивает.
— Быстрее! — командует он Камначу.
— Нельзя быстрее, — флегматично отвечает тот, так же плавно и не торопясь, отталкиваясь шестом от дна. Только я знаю, что за этой кажущейся медлительностью таится сноровка, наработанная многолетним опытом. Например, я так управлять обласком не умею. Поэтому молчу. А хочется кричать, крушить, бежать. Но только крепче сжимаю зубы, мои психи сейчас совершенно ни к чему.
Шаман был прав. До знакомых мест добрались за полтора дня. Камнач вел нас заболоченными узенькими протоками, укрытыми зарослями густо разросшейся ракиты, так, что, не зная места, никогда не догадаешься, что там, за этими плачущими пенными слезами ветвями таятся скрытые водные пути старых таежных охотников.
На ночевку встали пред пешим участком пути. Ночь была невыносимо долгой. Я не спал, все время просидев у костра, наедине с метавшимися в голове мыслями. Ко мне подсаживался Юнгож с разговорами, угощал своим настоянным на мухоморах и вороньем глазе чаем. Это ирония, если что. Обычный успокоительный сбор: чабрец, мята, полынь, собачья крапива[v]. Чай я выпил, не помогло. Только горечь во рту осталась и продержалась до самого утра. А утром, едва забрезжил рассвет, двинули дальше.
Чем ближе к поселку, тем сильней росла уверенность, что все самые плохие предчувствия были оправданы. Слишком тихо. И не пахнет дымом. Так не бывает. Не слушая окриков стариков, я рванул вперед. Нос уловил сладковато-приторный запах мертвечины. Рыча по-звериному, я ворвался в поселок, уже догадываясь, что там увижу. Все односельчане, мужчины, женщины, старики, старухи были мертвы. Поглоданные мелкими животными трупы уже распухли и почернели. Над черными лужами крови кружили жирные мухи. Не помня себя, бросился к своему чуму.
Моя девочка лежала у самого входа в наш, еще несколько дней назад полный счастья и радостного детского смеха чум. С заломленными за голову руками, раскидав в стороны голые ноги. Черные волосы разметались по земле и всохли в густую кровавую лужу, натекшую из перерезанного горла. Эрохот лежал тут же, в двух шагах. Скорее всего, его не хотели убивать. Он просто мешал, и его отбросили сильным ударом по голове, отчего слабые детские позвонки не выдержав сломались. Он и умер не сразу. Маленькое тельце выглядело лучше остальных.
Я взял его на руки и, подойдя к Чингэ, упал перед ней на колени. Качая своего мертвого малыша, я смотрел в выклеванные птицами глазницы лебедушки и говорил, говорил, говорил. Я рассказывал им, как мы спешили. Что Камнач вел нас самой короткой дорогой. Что у Юнгожа в поселке была ярмарка, и я присмотрел для нее красивый платок, а сыну отличный юкагирский лук — эйэ. Но не успел купить, потому что очень спешил к ним. А они не дождались. А я спешил… И так по кругу. Снова и снова.
Я не перестал разговаривать с ними, когда подошли Юнгож с Камначем. Старый шаман, что-то спрашивал, тряс за плечо. Потом зашел в наш чум, поднял и повесил на место бубен учителя, стал собирать разбросанные пришельцами обереги и амулеты. Мне было все равно. Только рос и набухал в груди тяжелый ком боли, вдруг вырвавшийся нечеловеческим и даже не звериным, а каким-то потусторонним низким воем.
Они стояли рядом. Улыбающаяся Чингэ с Эрохотом на руках. Сын смеется и тянет ко мне ручки. Из-за спины жены сердито хмурится учитель. Тяжелая холодная рука ложится мне на плечо. Великий Мамонт. А рядом герцог с графом. Смотрят на меня, будто я им что-то должен. Да, вот, хрен вам! Сыну с женой должен. Учителю. А вам нет! На вас мне плевать! Вокруг начинает клубиться туман, подбираясь ближе и ближе. Еще чуть-чуть и он накроет нас. И спрячет от меня дорогих людей! Вскакиваю, стряхивая с плеча руку Мамонта. От меня расходятся изумрудные волны пси-энергии. Туман отступает. Но вместе с ним и тускнеют облики жены, сына, учителя. Усилием воли возвращаю их обратно, вглядываясь в дорогие лица.
На плечо снова ложится рука. В раздражении оборачиваюсь, прожигая взглядом духа Мамонта.
— Ты должен отомстить! — его голос звучит глухо, не как в прошлый раз.
Вот как⁈ Покомандовать решили? Во мне поднимается волна ярости.
— Кому должен? — несмотря на бурлящую душу, голос мой спокоен.
— Мы так решил, — он указывает на себя и имперских аристократов.
— Вот как⁈ — смотрю на эту троицу. Совсем охренели! Я отомщу. Обязательно отомщу. Потому, что то, что убийцы сделали с любимой, с сыном прощать нельзя. Но при чем тут древний вождь с двумя светлостями или как их там? — А вы кто такие⁈ — давлю на них аурой и Мамонт отступает, — Вы предупредили меня, чтобы я защитил их? А может быть вы, великие духи тайги, сами помогли спастись женщинам, детям, старикам?
— Мы не всесильны. В средний мир нам дороги нет.
— Тогда заткнитесь! Уходите! К Нум, или Кызы[vi], или еще куда!
Чувствую, как на меня наваливается тяжесть. Глазницы троицы наливаются серебристо-серым туманом. Придавить меня решили? Твари бестелесные! Горе, боль, ярость, злость на себя, за то, что не уберег самое дорогое, что мне было даровано в новой жизни, на несправедливость случившегося смешавшись мощным потоком вырвались из меня, сметая, почувствовавших себя хозяевами древних духов. Их буквально корежило, рвало на куски, перемалывало в водовороте моих чувств. Сейчас мной двигала лишь непреодолимая, сжигающая душу жажда уничтожения. Эти духи не были виноваты в гибели жены и сына. Более того, они были правы требуя мести. Иначе они не могли, ведь именно она их питала. Вождя, герцога, графа, каждому из них было, за что и кому мстить. Но какая мне сейчас разница. Они исчезнут первыми, а потом я найду убийц. Обязательно найду! Я знаю, как найти! Каждого чувствую! Ни один не уйдет!
— Ягоды пособираем,
Орех поделаем,
Потом воду пить будем тоже.
Откуда-то раздается тихое пение. Кто⁈ Не пой! Нельзя! Это наша с Чингэ песня! Простая и незамысловатая, как жизнь нашего селения, наша с любимой жизнь. Которую какие-то твари, походя, уничтожили.
— Звёзды будут гореть,
На обласке будем отправляться
Потом духу приклад сделаем тоже.
Слова льются как весенний ручеек. А голос такой знакомый и родной!
— Рыбу половим,
Капканы проверим,
Потом у костра посидим тоже.
Нет! Нет! Нет! Моя ярость успокаивается, смертельная круговерть вокруг затихает. Духи в панике исчезают. Я чувствую их страх. Правильно! Пусть боятся!
— Ягоду будем варить,
Сладость наделаем,
Потом ребятишек будем кормить тоже.
Слезы текут по щеке. Я падаю на колени, цепляясь пальцами за рыхлую землю.
— Бе̒лок надобываем,
Шкуры поснимаем,
Потом сами обрабатывать будем шкуры тоже [vii].
Струйка воздуха ласково коснулась моей шеи. Рука потянулась погладить головку любимой притаившейся на моем плече и наткнулась на пустоту. Подбородок щекочет что-то теплое. Провожу ладонью по лицу. Кровь. Из прокушенной губы. Перед глазами тает силуэт женщины с ребенком и старика. Тянусь к ним, не хочу отпускать. Но ловлю лишь воздух. С недоумением оглядываюсь по сторонам.
Темно. Не заметил, как наступила ночь. Огонь от близкого костра играет на стенках чума. Тел Чингэ и Эрохота рядом нет. Зато слышу близкие голоса Юнгожа и Камнача. Они замолкают, и передо мной появляется старый шаман. Протягивает мне чашку чего-то травяного. Не чувствуя ожога, выливаю кипяток в горло.
— Где? — не узнаю свой голос, глухой и хриплый.
— Вместе со всеми, — понимает меня старик с полуслова. Киваю и, поднявшись, на ватных ногах иду к костру. Поселок, в котором я провел почти пять лет, стал для меня абсолютно чужим. Камнач протягивает мне кусок мяса. Вгрызаюсь в него зубами. Почему-то невероятно сильно хочется есть. Буквально уничтожаю мясо и густой наваристый бульон с корнем рогоза и черемшой. Встаю и иду к своим. Старики потрудились, пока я пребывал за гранью. Натаскали валежника и сложили его посредине поселка, сверху накидали кедровый лапник. Хорошее погребальное ложе для односельчан. Они лежат здесь, будто обнявшись. Чингэ, Эрохот, Анчикэ, Сохол, Кыта, Сепак, все! На них напали рано утром или поздно вечером. Люди еще не легли спать, или только встали. Все добытчики еще были в поселке, не разбредясь по промыслам.