Пароходик медленно подплывал к Колывани. Вот уже показались хлебные амбары и суетящийся вокруг, словно муравьи, рабочий люд. Свежий порыв холодного северного ветра растрепал седую бороду протоиерея. И тут же раздавшийся гудок заставил вздрогнуть. Батюшка вздрогнул и перекрестился.
— Напугал, чтоб тебя! Прости меня, Господи!
Мысли отца Федора крутились вокруг поездки в Томск. Хорошо съездил, с большой пользой, многие дела нужные порешал. Его труды на почве миссионерства и просвещения не остались незамеченными Его Императорским Величеством и Цесаревичем и были особо отмечены именной Высочайшей благодарностью. И хоть честолюбие — грех, отцу Федору было приятно, что дело, которому он посвятил свою жизнь, нашло признание и отклик в сердце у самого Императора.
Обсудили с Его Преосвященством вопросы образования. Принято решение внести в программу духовно-учебных заведений целый ряд новых предметов: космографию, гигиену, естественную историю, химию, музыку, пение, рисование. Церковно-приходские школы такие нововведения затронут лишь частично, но вот естествознание, рисование, музыка и пение станут обязательными к изучению юными школярами. А значит, предстоит очень много хлопот. Надо будет обсудить изменения с попечителями, а самое главное отыскать преподавателей. Благо, образованных людей среди ссыльных хватает, особенно среди политических. Они же ратуют за всеобщее образование, вот и пусть послужат благому делу. Разрешение от губернатора и губернского исправника на привлечения ссыльнопоселенцев к обучению детей получено, с обязательным условием — исключить в учебе малейшие намеки на вольнодумство. Лучше бы, конечно, обойтись вообще без политических, но вряд ли получится, не хватает в губернии образованных людей.
Заодно попытался разузнать в губернском полицейском управлении про странного молодого человека, пожертвовавшего драгоценностей на огромную сумму. Дар преподнесен богатый, но не кровавое ли то золото? Но нет. Никого похожего на Дмитрия ни по полицейским, ни по жандармским розыскным листам не проходит. Кроме случая с уничтожением банды беглых каторжан и чудесным спасением казачьего хорунжего. Золото там, конечно, фигурировало, но самородное с прииска.
Вот тут молодой человек разыскивался, даже разосланы были в уезды приметы, записанные со слов хорунжего Осипова. Полицейским необходимо было допросить парня, чтобы разузнать судьбу украденного золота. А губернатор желал поговорить и наградить. История со спасением казачьего офицера дошла до самого Цесаревича, который просил «любезнейшего Германа Августовича[i]» как-нибудь отметить молодого человека, поставив тем самым губернатора, да и все губернское полицейское управление в двусмысленное положение. С одной стороны никому не известный охотник, в одиночку простым ножом вырезавший банду каторжан, совершил подвиг, а с другой, следствию нужно узнать, куда делось украденное с приисков золото. Да и сам момент уничтожения варнаков вызывает множество вопросов. Главный из которых — как один человек сумел сделать это, и почему бандиты не сопротивлялись?
Отец Федор покосился на вышагивающего в нетерпении по палубе помощника томского полицмейстера надворного советника Костромина, которому и было поручено, лично губернатором, разыскать господина Уколова, провести его опрос, ни в коем случае не допрос, и передать высочайшую устную благодарность. Ну и выведать аккуратно, чем можно наградить отличившегося господина, чтобы по чину. И в то же время не вызвать зависти, пересудов и обид как у награжденного, так и у жителей губернии. Не выдержав, полицейский чин подошел к батюшке и встал рядом, облокотившись на поручни. Священник с улыбкой посмотрел на мнущегося надворного советника.
— И все-таки, Ваше Высокопреподобие, почему Вы так уверены, что этот, как он сам себя назвал Дмитрий, не стал бы брать золото? Такой куш! Никто не устоит!
— И даже Вы, Аполлинарий Антонович? — отец Федор с ироничной улыбкой посмотрел на Костромина. Полицейский задумался, наморщив лоб и неожиданно для батюшки кивнул.
— Вы знаете, не знаю, — он посмотрел на священника серьезными глазами, залившись краской, — Искушение-то какое! А у меня четыре дочки на выданье.
— Вот именно поэтому, сын мой, Вы бы и не взяли золото, — батюшка снова улыбнулся, но теперь уже по-доброму, — Вы слишком честны. А что касается Дмитрия, – тут же продолжил он, — То ему просто не нужно это золото.
— Почему Вы так решили⁈ — резко спросил полицейский и, покраснев, сразу же извинился, — Простите, Ваше Высокопреподобие, привычка.
Отец Федор кивнул, принимая извинения, и продолжил свою мысль:
— Не знаю, почему до Вас не довели, но Дмитрий пожертвовал на храм ценности, по сравнению с которыми золото с приисков сущие пустяки. И, предвидя Ваш следующий вопрос, добавлю, что по вашим полицейским архивам и розыскным листам эти драгоценности не проходят.
— Это еще ничего не значит, — упрямо набычился Костромин.
— Наверное так, — покачал головой священник, — У нас с Вами, дорогой Аполлинарий Антонович разное отношение к людям. Вы по долгу службы не верите в людей, а я по этому самому долгу и по призванию сердца- верю. Да и что гадать? Скоро прибудем, допросите господина Уколова и сами во всем убедитесь.
— Опрошу. Допрашивать господин губернатор запретили, — на лице Костромина мелькнула и тут же пропала недовольная гримаса, — Если бы все было так просто, — недоверчиво проворчал он, — если бы все было так просто. Наверное, и наша служба не нужна была бы. Да и сомневаюсь я, что Уколов еще в Колывани. Наверняка уже скрылся. Наследил он сильно, раз даже такой человек, как Вы, Ваше Высокопреподобие, справляться о нем начали.
— Вы неисправимы, Аполлинарий Антонович, — усмехнулся в бороду отец Федор, а сам вспомнил о главной причине его интереса к Дмитрию, которая сейчас лежала в кармане подрясника.
— Какой есть, — пожал плечами Костромин, — Служба у меня такая.
— Кхм, — раздалось позади них робкое покашливание, обернувшись, увидели пред собой переминающегося с ноги на ногу молоденького матроса в замызганной латаной — перелатаной робе, — Прощения просим, — виновато забормотал тот, — Причаливать скоро будем, стало быть. Мне тут надо, — он не сказал, что ему надо, но было и так понятно:матрос делает свою работу, а они ему мешают. Под еще один оглушающий гудок каждый отправился в свою каюту. Пора собрать нехитрый дорожный скарб, скоро сходить.
— Вы хоть руки отпустите, — повел я плечами, пытаясь освободиться от цепкого хвата двух пожилых солдатиков, — Тащите, как варнака какого-то. Перед людьми стыдно, — мне было действительно стыдно. Люди пялились на меня с осуждающим интересом, а метрах в десяти позади, создавая дополнительный ажиотаж, галдела сопровождающая нас от самых выселок толпа мальчишек, которая с каждым пройденным перекрестком становилась только больше. Мне даже показалось, что среди пацанвы мелькнула рожица моего знакомого газетчика. Не удивлюсь. Шибко шустрый паренек.
— У нас разберутся, варнак ты, али кто, — пробурчал один из солдат, обдавая меня запахом гнилых зубов, табака и лука, — Приличных в участок сопроводить не приказывают.
Пришлось смириться и молча шагать, подчиняясь скупым приказам городового, тащившего под мышкой подаренные саблю и кинжал. А просто больше ничего они не нашли. Что я, дурак что ли, золото-бриллианты в мешке под кроватью хранить? Давно уже все надежно припрятано у Аксиньи в огороде.
— Направо! Прямо! Встал! — дорогу нам преградил караван из телег, двигающихся от пристани. Едва путь стал свободен, полицейский скомандовал: — Пшел! — и мы опять двинулись в сторону Соборной площади. С приближением к центру, народа становилось все больше и больше. И все глазеют на меня, как на слона африканского. Хорошо, в это время смартфонов нет, а то уже прославился бы на весь свет. Может даже на БиБиСи попал бы, как жертва режима. А тут для не избалованных событиями горожан, даже такая мелочь, как сопровождение задержанного, было, наверное, сродни цирковому представлению.
Я, конечно, мог бы сорваться в лес, уйти от этих троих труда бы не составило. Ну а дальше что? Возвращаться к тюйкулам? Или опять придумывать, как документы вырулить, скрываться или вовсе уходить из этих мест. А тут Фирс. А у него полные склады всяких цацек золотых и артефактов, плюс, наверняка, что-нибудь полезное из технологий завалялось. Это сейчас я ничего не хочу и не планирую. А, вдруг, завтра решу, бизнесом заняться. С тем же Жернаковым. Вроде мужик приличный, на прохиндея не похож. Открою свечной заводик или спиртовой, а может еще что.
Опять всякая ерунда в голову лезет. Это от нервов. А еще чувствую, как зашевелился гордый граф. Не нравится ему, что арестовали нас, да еще ведут по улице, как забулдыгу-алкоголика, разбившего витрину в лавке. И это еще одна причина, почему не стал ничего предпринимать. Я просто боюсь. Нет, не боюсь, скорее, опасаюсь снова потерять над собой контроль. И если с инженерами и казаками мое выступление последствий пока не имело, то раскидай я местных силовиков, остаток жизни придется жить в бегах. А у меня другие планы.
Наконец мой марш позора закончился у утопающего в зелени двухэтажного кирпичного дома за чугунной оградой. Никогда бы не подумал, что здесь находится полицейский участок. Банк или еще какая контора, связанная с деньгами — да, но никак не полиция. Однако большая вывеска не оставляет сомнений. А хотя не ошибся я. Первый этаж полицейский участок, а вот второй, на который ведет отдельная лестница, незаметная с улицы за густой растительностью, — Казначейство. Тут же рядом этапно-пересыльный пункт, казарма и почтово-телеграфная контора.
Едва зашли внутрь, в нос шибануло застоявшимся запахом табака, лука и казенного учреждения. Когда-то давно еще в моем детстве, так пахло на почте. Не табаком и луком, а казенщиной. Не знаю что это за запах, наверное сургуча и чернил. Заваленные папками и бумагами четыре стола в два ряда напротив друг друга за деревянным прилавком, тоже напомнили почту. Один угол огорожен решеткой, за которой на узеньком, коротком топчане, скрутившись в три погибели, спит прилично одетый мужчина. За одним из столов дымит папироской усатый мужчина в когда-то белой, а теперь серой сорочке. На землистом лице под густыми бровями выделяются красные, воспаленные толи от усталости и недосыпа, толи от дыма глаза. Три остальных стола пустуют.