Но дело не только в том, что человек из малого несмышлёныша постепенно становится мудрым стариком. Разве не известно Пойгину, как прожил свою жизнь его отец Нутэтэгин? Предел его земли был где-то совсем близко, ну, в два, в три дня езды на хорошей собачьей упряжке. Предел этот можно представить в виде круга, в центре которого находилось его небольшое стойбище. Это стойбище для него было словно бы Элькэп-енэр в небесах, вокруг которой во вселенной всё вращается. Да, Элькэп-енэр – самая твёрдая неподвижная точка во всём мироздании, центр всему сущему. Но как мало сущего вращалось вокруг маленького стойбища, где родился отец и считал десяток яранг самым главным во всём мире людским поселением. Рос он, одолевая одну гору за другой, и почти ничего не увидел больше того, что открылось его глазам, когда он понял, что в этом мире пребывает. И думалось ему, что земной мир весь ограничен этим пределом.
Значит, суть не только в том, что ты растёшь, мудрее становишься. Уж его-то отец был для всех куда каким мудрым. Суть, видно, ещё и в том, что сама жизнь далеко отодвинула черту предела доступного твоему пониманию мира. Да, отец был в состоянии достигнуть предел доступного ему мира в два-три перегона собачьей упряжки; а его сыну, Пойгину, для этого теперь надо лететь полсуток на самом быстром самолёте. И, конечно же, Пойгин теперь не считает свой посёлок центром земного мира, не считает, что это земная Элькэп-енэр, вокруг которой всё вращается. Э, какая там Элькэп-енэр – просто маленькая, крохотная звёздочка, затерянная в снегах и льдах на берегу студёного моря.
Может, отец его был много счастливее в своём заблуждении? Нет, Пойгин так не думает. От незнания отец его был словно олень на приколе. А сын, если уж его сравнивать с оленем, оторвался от прикола и помчался в своём знании сути вещей через горы и долины в бесконечные дали. Но разве дело только в преодолении пространства? Конечно же, главное не в этом. Э, Пойгин не счёл бы себя равным по мудрости отцу, если бы не понял другое: главное в том, что если твой посёлок и не Элькэп-енэр, то всё равно вокруг него неизмеримо больше сущего вращается, чем тогда, когда отец всё-таки считал десяток яранг центром земного мира.
Может, лучше было бы жить так, как жил его отец? Не слишком ли беспокойной стала жизнь? Но разве спокойной была она раньше? Какое уж там спокойствие, когда умирали от болезней целые стойбища. И от голода умирали. Не приплывут моржи, исчезнет вдруг куда-то нерпа – вот и всё, наступает голодная смерть. Теперь даже смешно представить себе, чтобы кто-нибудь умер от голода…
…Вот, вот, с этого всё и началось, когда появились иные пришельцы, прогоняющие голодную смерть. Правда, первые полярные станции, первая культбаза сначала пугали Пойгина, вызывали сомнения; с большим доверием он принял новых торговых людей, их фактории, и то далеко не сразу. Но потом всё-таки понял, что это совсем другие люди, с иными обычаями. Те, которые прежде приезжали из Анадыря или приплывали из-за пролива, были откровенно жадными и лживыми: Пойгин не мог не чувствовать к ним вражды, когда видел, как они с помощью таких, как Ятчоль, расставляли капканы самого бессовестного вымогательства. А эти назвали Ятчоля обманщиком, запретили ему торговать; эти отдавали за шкуру лисицы или песца столько разных товаров, сколько раньше никому и не снилось. Никто из них, как это делали прежние торговые люди, не смел поставить винчестер торчком и потребовать: клади песцовые шкуры друг на друга; выложишь такой же высоты, как винчестер, – будешь человеком при оружии, нет – стреляй из лука. А новым торговым людям за винчестер было достаточно отдать всего одну шкуру песца. Это было невероятно, и потому многие охотники ждали какого-то подвоха. Но шло время, и становилось ясно, что никакого тут подвоха нет.
Да, именно так начинались перемены. Или он, Пойгин, слишком много придаёт значения мелочам? Пусть предстанет перед его глазами безрассудный и скажет такие глупые слова! Уж кто-кто, а Пойгин найдёт, что ответить на них. Когда вспоминаешь, как один винчестер спасал от голодной смерти целое стойбище, то понимаешь, какие это «мелочи». Это слишком хорошо знали прежние торговые люди, потому и требовали так много шкурок за один винчестер. И не зря считалось, что убитый зверь принадлежит не тому охотнику, который его убил, а тому, кто владел винчестером. Ятчоль иногда раздавал охотникам столько винчестеров, сколько пальцев на одной руке, и вся добыча принадлежала ему. Да, он мог дать кусок моржового или нерпичьего мяса охотнику, стрелявшему из его винчестера, но всё остальное забирал себе. Спал Ятчоль в тепле, сладкие сны видел, а охотник выходил один на один с его винчестером на умку, чтобы потом получить хоть небольшой кусок мяса. При новых порядках зверь стал принадлежать тому, кто его убил. К тому же теперь у каждого охотника свой винчестер или карабин. Нет, если у тебя голова, а не болотная кочка, ты не скажешь, что это мелочи…
Но временем начала неслыханных перемен старики до сих пор считают тот далёкий год, когда от береговых стойбищ впервые было отогнано видение голодной смерти. Пойгину несколько раз в детстве являлось это страшное видение. Каждому человеку оно приходит в своём облике. Пойгину видение голодной смерти представлялось огромной птицей с жадно раскрытым чёрным клювом. Вместо глаз у неё были две луны, такие холодные, что они замораживали кровь в жилах.
Больше всего на свете люди боялись видения голодной смерти, появлявшегося, когда они забывались в бреду. И вот произошло невероятное. Об этом Пойгин впервые услышал от старого охотника Тотто, приехавшего к оленным людям. Высокий, костлявый, с измождённым лицом старик, у которого щёки провалились под скулы, раскачивался, сидя у костра, и всё рассказывал и рассказывал, как явилось ему видение голодной смерти, а потом ушло, отогнанное невиданной доселе рукой помощи.
– Я ощупывал тех, кто был слева от меня в пологе… они были уже как холодные камни. Я ощупывал тех, кто был справа… они были тоже словно камни или как льдины… Если бы мог постучать по голове сына или невестки, по головам двух внуков… наверное, они зазвенели бы и раскололись, как лёд. Я доедал подошву торбасика младшего внука… Снял торбасик, когда внук уже умер. Я жевал подошву торбасика и слушал, что делалось в стойбище. Я ждал, что заскрипит снег под ногами человека, залает собака… Но тихо было кругом, даже ветер и тот не шумел над ярангой, думаю, не умер ли ветер? Может, всё, всё умерло в этом мире и я остался один?..
Старик надолго умолк, глядя в костёр тусклыми глазами, и только потом, когда ему дали чашку чая и он выпил её, снова заговорил, покачиваясь:
– Когда я съел и вторую подошву и больше нечего было сунуть в рот… мне стали являться видения голода. Мне представлялось, что я вышел из яранги и увидел лежащего умку. Вот он, рядом совсем, и кажется, ещё кровь течёт из его раны. Горячая кровь. Хотя бы глоток его крови, хоть бы кончик его уха, и тогда… тогда костёр жизненной силы опять загорелся бы во мне…
Старик, кашляя и задыхаясь, стал терзать грудь. Ему дали в чашке мясного бульона, он отхлебнул глоток, засмеялся от счастья, и слёзы потекли из его провалившихся глаз. Пойгин смотрел на старика с состраданием и вспоминал, как мучил голод не один раз и его.
– О, эта чашка бульона могла бы спасти моих внуков. Я отдал бы его им весь до капли. Зачем, зачем я, старик, выжил, а они умерли?
– Ну, остался жить, – значит, живи, – успокаивала Тотто хозяйка яранги. – Ты говорил, что тебе привиделся умка…
– Да, да, вспомнил, привиделся умка… Я подполз к нему, хотел впиться зубами в ухо… и вдруг почувствовал… О, горе, горе, вдруг почувствовал, что это всего лишь глыба льда. Я грыз лёд. Я ломал последние зубы. Я ждал, что хоть маленькую каплю жизненной силы даст мне холодный лёд. Но он сам был мёртвый, такой же мёртвый, как те, кто был справа от меня и слева, как сын мой, невестка и два внука… Жена моя давно умерла, и тоже от голода. Потом мне примерещился заяц. Он прыгал вокруг меня, бил меня лапами по вспухшему животу, грыз мои ноги. А я ловил, ловил зайца и никак не мог поймать. Я умолял его позволить хотя бы понюхать его уши. У него были такие длинные, вкусные уши… Одно ухо… да что там… пол-уха, даже если бы я просто укусил хоть раз его ухо… это спасло бы мою жизнь. Но заяц увёртывался и хохотал по-человечески, издевался надо мной. Он ходил на задних лапах, бил себя передними лапами по животу и всё хвастался, какой он сытый, потому что сожрал жизненную силу моего сына, невестки и двух внуков, а теперь добрался и до меня. И тогда я понял, что это вовсе не заяц, а голодная смерть. И я не ошибся. Заяц вдруг стал расти… Он поднимался всё выше и выше. И я увидел его там, в той стороне, где я поднял, когда был ещё в силе, на столбы остов моей байдары. Это был уже не заяц. Там… стояло видение голодной смерти. Оно было всё из костей. Череп с пустыми глазницами поднялся до самого неба, так что луна вползала в одну глазницу, а потом выползала из другой… Видение нагибалось, поднимало костлявыми руками куски льда и протягивало мне, чтобы я грыз этот лёд. Я грыз лёд и чувствовал, как ноги мои и руки становятся льдом. Я понимал, что последние капли жизненной силы покидают меня, что я обожрался льда и сам становлюсь льдом…
Пойгину стало жутко слушать старика, холод заползал ему в душу. Он понимал, что старик, видимо, уже много раз рассказывал, как являлось ему видение голодной смерти, и потому рассказ его уже обрёл степень говорения. Но куда и подевался тон сказителя Тотто, когда он заговорил о своём спасении. Глаза его ожили, засветились изумлением и благодарностью. По его словам, произошло что-то совсем невероятное, чего не было до сих пор ещё со времён первого творения: в стойбища анкалинов по всему берегу от Певека до мыса Рыркайпый, где уже наступала голодная смерть, приехали на собаках русские и те чукчи, которые стали помощниками новых порядков, эти люди привезли моржовое, оленье мясо, нерпичий жир, муку, чай, сахар; называли они себя посланцами Райсовета. Они спасали умирающих, уверяли, что это последняя голодная смерть в здешних местах, что наступает иная жизнь, когда весть о возможном голоде будет мчаться как ветер в Анадырь, в Певек, а оттуда с той же быстротой помчатся на помощь нарты, гружённые едой. А чтобы совсем искоренилось зло вечно подстерегающей человека голодной смерти – охотники получат оружие, патроны, кап