Пойгин принял завёрнутые в бумагу волосы, не зная, что с ними делать.
– Нет, я это не возьму, – наконец решительно сказал он, – хотя ты мне и не друг, но, наверно, всё-таки и не враг. Я не хочу, чтобы тело твоё покрылось язвами.
– Нет, ты возьмёшь! – весело настаивал Рыжебородый. – Я на тебя очень обижусь, если ты не исполнишь мою просьбу. Я вступаю в поединок с чёрным шаманом, понимаешь? Ты не можешь мне отказать, если я вступаю в поединок.
– Ну, если ты вступаешь в поединок, я передам, – не совсем уверенно пообещал Пойгин и спрятал волосы в кожаный мешочек для табака. – Пожалуй, надо отправляться в путь. Но мне очень хотелось бы повидать Рагтыну.
– Ты её знаешь?
– Да, я её лечил.
– Как?
– Я уводил её к солнцу, просил в заклятьях солнечный луч проникнуть в её сердце, изгнать немочь. Не помогло.
Рыжебородый опять грустно покачал головой и сказал:
– Да, она очень больна. Врач говорит, что у неё очень больное сердце. Девочка родилась с этой болезнью.
Пойгин резко наклонился к Рыжебородому, заглядывая в его лицо с острой надеждой:
– Если ты изгонишь немочь из её сердца – я до конца поверю тебе. И тогда никто не заставит меня думать, что вы враги. Рагтына мне как дочь.
– Да, да, я понимаю.
От Пойгина не скрылось, что в глазах Рыжебородого, в самой их глубине, таились боль и тревога.
– Ну, так приедешь к нам на праздник настоящего человека? – перевёл Рыжебородый разговор на другое. – Будут большие оленьи скачки.
– У меня нет своих оленей. – Пойгин раскурил трубку, хотел было предложить Рыжебородому, но, заметив его улыбку, рассмеялся. – Жена твоя заплакала от моей трубки.
– Вот и я боюсь заплакать, – пошутил Рыжебородый.
– А оленьих скачек у тебя не будет, – вдруг предрёк Пойгин.
– Почему?
– У берега снег ветрами прибит, олени здесь не могут добывать ягель.
– Что ж, уедем в тундру.
– Я покажу тебе хорошее место, в долине Золотого камня, там можно устроить оленьи скачки, – пообещал Пойгин. – Это как раз на моём пути.
Рыжебородый обрадовался предложению гостя:
– Я готов поехать с тобой немедленно. Сейчас велю запрячь мою собачью упряжку.
Вход распахнулся, и Пойгин опять увидел сына Рыжебородого. Щёки мальчика румянились от мороза, синие, как у матери, глаза смотрели весело и приветливо.
– Мы вместе с Омрыкаем упаковали нарту, – сказал он по-чукотски. – Я хочу, чтобы в дороге нашему гостю была во всём удача.
Чукотские слова мальчик выговаривал плоховато, однако Пойгин догадался, о чём он сообщил.
– Спасибо тебе, – поблагодарил Пойгин. Мальчик смущённо заулыбался, что-то сказал отцу и ушёл.
Мог ли знать в ту пору Пойгин, кого он благодарил? Если бы ему кто-нибудь предсказал, что он увидел своего будущего зятя, что он когда-нибудь породнится с Рыжебородым – он только расхохотался бы, изумляясь нелепости такого предсказания…
Вторые сутки едет Пойгин, добираясь до стойбища Эттыкая, упрятанного в дальних отрогах Анадырского хребта. Вчера он простился в долине Золотого камня с Рыжебородым. Остановив упряжки против мыса, на котором возвышался каменный столб, прозванный Золотым, они разожгли костёр, чтобы на прощанье попить чаю.
– Лучшее место для праздника найти трудно, – сказал Рыжебородый, оглядывая речную долину.
Пойгин в знак согласия кивнул головой и спросил, думая о своём:
– Что, если я не отдам волосы из твоей бороды чёрному шаману?
– Я на тебя обижусь.
– Могу ли я сказать, что ты делаешь вызов на поединок?
Рыжебородый помолчал, задумчиво разглядывая лицо Пойгина.
– Я хотел бы, чтобы Вапыскат знал, что это вызов.
– Тебе или неведом страх, или ты не знаешь силу шаманов.
– Я чувствую свою силу… Так они попрощались.
Бегут накормленные, отдохнувшие собаки, скрипят полозья нарты. Пойгина одолевает дрёма. Седая стужа горбит его, как старика, сковывает тело, сковывает мысли. Время от времени в полусонной памяти всплывает худенькое лицо Рагтыны с синими обводами под печальными глазами. «Летом я вернусь в стойбище, – вспоминаются её слова. – Ты приедешь к нам в гости, и мы опять пойдём в тундру, будем смотреть на солнце и ждать в небе лебединую стаю». Пойгин знает, что в стеклянной стыни зимнего неба, кроме ворона или сокола, никакой другой птицы не увидишь, но он вскидывает лицо, одолевая дрёму, высматривает памятью лебединую вереницу. Вон те облака под луной, пожалуй, немного похожи на летящих лебедей. Когда облака исчезают, Пойгин опять роняет голову в полудрёме, улыбается так, будто Рагтына с ним по-прежнему рядом. Если бы русские шаманы смогли выгнать немочь из её сердца…
Бегут и бегут собаки. Морды их заиндевели, глаза поблёскивают сквозь бахрому изморози. Пойгин останавливает нарту, обтирает морды собак от инея. И опять скрипят полозья.
Чтобы согреться, Пойгин долго бежал рядом с нартой. Любил он долгий, неутомимый бег. Случалось, что за весь перегон собачьей упряжки ни разу не садился он на нарту. Ему было знакомо чувство, когда сердце, казалось, готовое выскочить из груди, постепенно, как птица, переходило в ровный, ненатужный полёт и грудь дышала глубоко и вольно. Тогда можно было и дальше бежать и бежать, словно бы догоняя самую светлую мечту.
Сейчас Пойгин мечтал о Кайти. Пока она далеко-далеко, где-то в горах, которые даже лёгкой синей тенью не намекают о себе в бескрайней подлунной дали. Но с каждым мгновением он всё ближе, ближе к тому месту, где его ждёт Кайти. Увидит он её в конце третьего перегона, как раз тогда, когда люди спрячутся в полог для сна. Только бы никто ему не помешал увидеть Кайти! Только бы остаться с ней один на один в её тёплом, всегда таком опрятном пологе.
Когда Пойгин уезжал, Кайти созналась, что в ней зародилась новая жизнь. Значит, у них будет сын. А может, дочь. Закончится ещё одна ночёвка в снегу, а на следующую Пойгин уже будет лежать рядом с Кайти. Он положит руку на её живот, будет слушать, как проявляет себя новая жизнь. Как тепло и светло ему всегда с Кайти! Она будет что-то нашёптывать ему, а он, согревшись, начнёт заново постигать её не только глазами, слухом, но и вот этими ладонями, которым так жарко в рукавицах от бесконечного бега. Пойгин сорвал с себя рукавицы, вгляделся на бегу в ладони: они знали каждый изгиб тела Кайти, они были словно бы его вторыми глазами в непроницаемой тьме тёплого полога.
Прибыл Пойгин в стойбище Эттыкая точно в то самое время, когда люди только что спрятались каждый в свой полог на ночь, вошёл в ярангу Эттыкая и обмер, не увидев рядом с пологом хозяев маленького полога Кайти. Недоброе предчувствие подломило ноги Пойгина. Он присел на ворох шкур, потянулся за трубкой, чутко прислушиваясь к голосам в пологе хозяина. Вот, кажется, что-то сказал Рырка. А вот и послышался раздражённый голос Вапыската: значит, главные люди тундры все здесь. Будь они прокляты! Меньше всего хотел бы Пойгин видеть именно их. Ему нужна Кайти, Кайти и только Кайти! Где же Гатле? Он всегда ютился, как тень, в этом холодном шатре, подстилая шкуры где-нибудь в уголке, тщетно стараясь согреться. Где же он теперь?
Шкура, закрывающая вход в ярангу, шевельнулась, и привидением показался Гатле, жестом предложил Пойгину выйти из яранги. Тот бесшумно поднялся, пошёл вслед за Гатле, вкрадчиво шагавшим к грузовым оленьим нартам.
– Где Кайти?!
Гатле трудно сглотнул, будто у него мучительно болело горло,и ответил:
– Они куда-то её увезли.
– Кто увёз?
– Вапыскат, – и, ещё более понизив голос, Гатле добавил: – Я прислушивался, что говорят в пологе Эттыкая, но никак не мог понять, куда они упрятали Кайти.
– Я их перестреляю! – в бешенстве погрозил Пойгин.
– Будь благоразумен, – с печальной просительной улыбкой сказал Гатле. – Они могут убить тебя. Они тебя очень ждут. Думаю, если ты хоть чем-нибудь порадуешь их, – они скажут, где Кайти.
– Не знаю, смогу ли я их порадовать, – словно бы только для самого себя тихо сказал Пойгин.
– Будь осторожен, – опять попросил Гатле. – Вы с Кайти самые дорогие для меня люди. Если и надо ещё пребывать мне в этом мире, то лишь для того, чтобы видеть и слышать вас.
Медленно, в глубокой задумчивости подошёл Пойгин к яранге Эттыкая. Войдя в шатёр, замер.
Чоургын полога поднялся, и Пойгин увидел голову Мумкыль.
– О, ты пришёл! – громко воскликнула она и тут же спряталась. Голоса в пологе смолкли. Чоургын опять приподнялся, и на этот раз показалась голова Эттыкая.
– Наконец ты вернулся! Скорее входи в полог. Выбив снег из кухлянки тиуйгином, Пойгин забрался в полог с видом мрачным и глубоко отчуждённым. Здесь действительно были все главные люди тундры. Разомлевшие от чая и обильной еды, они лоснились потом и жиром. Молча разглядывал Пойгин каждого из них.
– Сними кухлянку и попей чаю, – наконец нарушил молчание Эттыкай, кивнув жене, чтобы подала чашку.
– Где Кайти? – стараясь сдержать ярость, спросил Пойгин.
– Сними кухлянку и попей сначала чаю, – уже повелительным тоном повторил Эттыкай.
Пойгин медленно стянул с себя кухлянку, принял из рук Мумкыль чашку крепко заваренного чая. Поглядывая зверовато на обитателей полога, остановил пристальный взгляд на Вапыскате. Тот какое-то время выдерживал его взгляд и вдруг принялся усердно чесать свои болячки на груди и боках.
– Зуд моих болячек говорит о том, что Пойгин не выполнил нашего повеления, – изрёк он во всеобщей тишине.
– Где Кайти?! – уже не скрывая ярости, повторил Пойгин.
– Ты почему разговариваешь с нами таким громким голосом? – гневно спросил Рырка, высоко вскидывая голову.
– Кайти мы упрятали от Гатле, – притворно-ласковым голоском сказал Эттыкай. – Нам показалось, что она уж слишком его согревала в своём пологе. Я понаблюдал за всем этим и подумал: не станет ли моя вторая жена Гатле вторым мужем твоей Кайти? Или ты согласен, чтобы так было?
– Я спрашиваю, где Кайти?
– Ты почему не отвечаешь на вопрос Эттыкая? – раздувая от бешенства ноздри, спросил Рырка.