– Её не зарезали? – тихо спросил у Пойгина Выльпа, стараясь понять по лицу Рагтыны, какими были её последние мгновения. – По лицу непохоже, что она очень мучилась.
Пойгин промолчал, изо всех сил стараясь обрести бесстрастный вид. Протянув руку к простыне, он бесконечно долго медлил, наконец сорвал её с тела девочки…
…Медленно везли голодные собаки скорбную кладь. Пойгин и Выльпа шли рядом с нартой. Когда перевалили прибрежные горы, увидели, что их догоняет упряжка собак.
– Кажется, едет Рыжебородый, – испуганно сказал Выльпа, пристально вглядываясь в цепочку прытко бегущих собак. – Может, хочет отнять тело Рагтыны?
Пойгин мрачно промолчал, нехотя поворачивая голову в сторону преследователя.
– Пусть лучше застрелит меня, – промолвил Выльпа, погоняя собак. – Давай поторопимся.
– Он всё равно догонит, – ответил Пойгин, бережно поправляя на нарте спальный мешок, в котором находилось тело девочки.
Медведев действительно вскоре догнал упряжку всего из пяти собак.
– Я прошу вас остановиться и разжечь костёр, – сказал он, окидывая ищущим взглядом берега речушки, покрытые редким кустарником.
– Зачем? – сурово спросил Пойгин.
– Вы голодные. Ваши собаки тоже. Притом их очень мало…
– Не притворяйся добрым!
И опять лицо Медведева стало жёстким. Он выдержал взгляд Пойгина и сказал:
– Я не хочу скрывать, что обижен и даже рассержен. И я докажу, что ты не прав.
– Когда? И знаешь ли ты, как ещё долго жить тебе?
– Сколько же, по-твоему?
– До первого восхода солнца. – Пойгин показал на синие зубчатые вершины далёкого хребта где-то на самом краю тундры. – Вот как только над горами покажется солнце… я убью тебя…
Артём Петрович долго смотрел на синие горы, наконец перевёл взгляд на Пойгина, и того поразило, что он не увидел в глазах русского ни страха, ни ненависти, ни мольбы, ни ответной угрозы.
– Да, времени у меня действительно мало, – как-то очень спокойно ответил Рыжебородый. – Солнце, по моим подсчётам, взойдёт через полтора месяца… Но всё-таки давайте разожжём костёр, попьём чаю.
– Странный, очень странный ты человек. – Пойгин направил упряжку к кустарнику, туда, где он наиболее приметно торчал из-под снега.
Когда костёр уже горел, Медведев расстелил шкуру, холщовое полотенце, разложил на нём куски мяса, хлеба.
Ели мясо и пили чай молча. Отложив в сторону железную кружку, Артём Петрович снял со своей нарты два нерпичьих мешка.
– Здесь еда для вас и для ваших собак.
Чукчи промолчали. Потоптавшись с тяжёлыми мешками, Медведев положил их у костра. Затем достал кусок запасного потяга, привязал его к потягу упряжки чукчей.
– Что он делает? – спросил Выльпа, недоуменно наблюдая за действиями Рыжебородого.
– Кажется, хочет отдать нам несколько своих собак, – сказал Пойгин, не зная, чем отвечать на странные поступки русского. – Этот человек самый для меня непонятный из всех, кого я видел до сих пор…
И действительно, Рыжебородый впряг в нарту Выльпы пять своих собак и, подойдя к костру, сказал:
– Собак вернёте, когда приедете на культбазу в следующий раз.
– Когда я приеду… ты знать не будешь, – ответил Пойгин, отводя взгляд от Рыжебородого.
Медведев покрутил головой, как бы высвобождая шею из тесного ворота заиндевелой кухлянки, посмотрел на небо.
– Ты меня не пугай, – сказал он по-прежнему сурово. – Угрожать так, как угрожаешь ты, – опасно. Для тебя опасно…
– Ты обо мне думаешь или о себе?
– Больше о тебе. Мне кажется, что тебя чем-то заарканили так называемые главные люди тундры. Смотри, не стань их послушным пособником…
– Я никому не был и не буду пособником! Я сам по себе. Я белый шаман и знаю, где зло, где добро…
– Это хорошо, если действительно знаешь. Тогда ты должен со мной согласиться вот в чём. У зла и у добра есть лицо. И часто это лицо человека, знакомого нам. Мне понятно, за что ты ненавидишь Ятчоля. И понятно, почему так участлив вот к этому человеку. – Рыжебородый поклонился Выльпе. – И я догадываюсь, что у тебя на душе, когда встречаешься с главными людьми тундры…
– Я их ненавижу так же, как и тебя.
– Если ты ненавидишь их, то меня рано или поздно признаешь другом… А ненависть твоя ко мне пройдёт, как чёрный туман. Рассудок твой помрачился от горя.
– Не ты ли со своими шаманами поверг меня в горе? Меня и вот его… человека, у которого больше никого не осталось… Вот почему я, возможно, подниму на тебя винчестер, когда взойдёт солнце.
– Я очень надеюсь, что к тому времени ты поймёшь вот какую истину: выстрелив в меня, ты выстрелишь в себя. Никому не говори о своей угрозе, если не хочешь беды. Я слышал твою угрозу, но я тебя прощаю.
Пойгин зло рассмеялся:
– Ты слышишь, Выльпа? Он… он меня прощает!
– А вот этого… насмешки твоей… я простить не могу. Я больше не буду с тобой разговаривать, пока рассудок твой затуманен. Я сказал всё!
Рыжебородый подошёл к нарте чукчей, снял малахай и замер, в скорбном отчуждении прощаясь с Рагтыной. Потом положил руку на плечо Выльпы, ещё немного постоял и решительным шагом направился к своей упряжке. Тронув собак, уехал, так и не взглянув больше на Пойгина.
– Ты прав, он непонятный человек, – угрюмо сказал Выльпа.
– Да, непонятный, – не сразу ответил Пойгин, долго провожая взглядом нарту Рыжебородого.
На похороны Рагтыны приехал чёрный шаман Вапыскат. В стойбище Рырки, где стояла яранга Выльпы, собралось много оленных людей, прибывших даже из самых дальних мест. Весть, что русские шаманы зарезали больную девочку, потрясла всех; те, кто видел тело покойницы, рассказывали, что разрез на её груди зашит. Это вызывало самые невероятные догадки. Скорее всего русские шаманы хотели скрыть, что зарезали ребёнка; но неужели они настолько глупы, чтобы не понимать всю тщетность этой попытки: шов может разглядеть даже слепой.
Суетились люди у яранги Выльпы, перед её входом устанавливали нарту на два деревянных катка, которыми уже не раз пользовался на похоронах Вапыскат. Рагтыну одели в керкер, привязали к нему мешочек, заполненный кусочками шкур, оленьими жилами, вложили в него несколько иголок, напёрсток. Всё это были предметы, необходимые женщине, отправляющейся в Долину предков. Рядом с мешочком прикрепили оленьими жилами кусочек плиточного чая, чашку, ложку. Положили покойницу на нарту. Вапыскат наблюдал за суетой женщин в печальной задумчивости, не выпуская изо рта трубку. Полузакрытые, с больными веками глаза его были похожи на две красные щели. Порой он вскрикивал голосом, непохожим на голос ни одного из земных существ, женщины вздрагивали, обращали к нему заплаканные лица. Когда нарту с покойницей вывезли из яранги и установили на катки, женщины уселись вокруг неё на корточки и протяжно завыли на разные голоса, оплакивая ушедшую из земного мира.
Пойгин сидел на грузовой нарте невдалеке от яранги Выльпы. Вслушивался в плач женщин, среди которых была и Кайти, и спрашивал себя: в чём тайна перекочёвки в Долину предков? Будет ли он знать, когда и его так вот положат неподвижным на нарту, что жил когда-то в земном мире, в состоянии ли будет помнить лицо, глаза, голос Кайти? И если суждено ему в конце концов убить Рыжебородого, то где будет после смерти этот человек? Уходят ли русские к верхним людям?
Оплакивают женщины покойницу, мужнины, сидя группами чуть поодаль, курят трубки – само воплощение ничем не возмутимого бесстрастия: пусть злые духи не ищут себе здесь очередной жертвы.
Но вот умолкли женщины. К нарте медленно, высоко подняв руки, бормоча шаманские невнятные говорения, подошёл Вапыскат; вдруг он умолк, пристально оглядел столпившихся у нарты людей, повелительным взмахом руки пригласил подойти поближе тех, чьи дети находятся в деревянном стойбище Рыжебородого. В тундре оказалось таких всего пять семей, остальные – из береговых стойбищ: береговые неразборчивы в связях с пришельцами, потому охотно отдают своих детей Рыжебородому.
Но Вапыскат доберётся и до них. А теперь он возвестит, что будет с детьми вот этих людей, которые склонились над покойной девочкой, он предскажет, что каждого ребёнка, безрассудно отданного в руки чужеземцев, ждёт страшная участь дочери глупого Выльпы.
Чёрный шаман встал на колени, взялся за копылья нарты, попробовал проволочить её по деревянным каткам. Завизжали катки в снегу, а люди замерли, зная, что сейчас начнётся самое страшное: шаман назовёт чьё-то имя, толкнёт нарту, а потом потянет её на себя; если нарта покатится легко, без всякой задержки – значит, человек, названный им, скоро умрёт. Сегодня Вапыскат будет называть лишь имена детей, которых безрассудные родители отдали в деревянное стойбище Рыжебородого, – так он объявил всем, кто собрался на похороны дочери Выльпы.
Замерли люди. Не выдерживают томительного молчания шамана родители детей, отданных в деревянное стойбище, особенно страдают матери.
– Я называю первым имя твоего сына, безрассудный Майна-Воопка, твоего сына, безрассудная Пэпэв, слушайте. Сейчас я его громко окликну и узнаю, что скажет нарта с покойницей в ответ. Потерпите ещё немного. – Зажмурившись, Вапыскат низко опускает голову, крепко сжимает копылья нарты и медлит, медлит, медлит.
«Проклятый, можно подумать, что он научился мучить людей ещё в чреве своей матери», – думает Пойгин, наблюдая, как бледнеет Пэпэв, как горбится Майна-Воопка.
– Омрыкай! – наконец выкрикивает чёрный шаман.
Пэпэв закрывает лицо руками. А Вапыскат опять медлит. Наконец громко спрашивает, обращаясь к похоронной нарте:
– Скажи, не утаив ничего, заболеет ли сын безрассудных родителей, мальчик по имени Омрыкай? Заболеет ли настолько, что шаманы пришельцев воткнут в него свои ножи? Воткнут ножи и лишат его, как вот эту покойную девочку, жизненной силы, имеющей суть горячей, красной крови? Скажи правду, ничего не тая! Скажи!!!
И снова прошло ещё столько тяжких мгновений, сколько звёзд на небе, прежде чем чёрный шаман сдвинул нарту. И вскричала Пэпэв, падая в обморок: нарта сдвинулась сразу же.