Упирается оленёнок, мотает головой, чувствуя резкую боль. Маленький человек – всё тот же, который так напугал его недавно, – затягивает петлю всё туже, и нет уже никаких сил ему противиться.
А Омрыкай, подбадриваемый друзьями, тащил Чернохвостика к своей яранге, и чудилось ему лицо матери, восторженное, с широкой счастливой улыбкой. Не видел он, как помертвело её лицо, какая гримаса отчаяния исказила его.
– Смотри… смотри, мама, смотри… какой он сильный! – задыхался Омрыкай, подтягивая Чернохвостика всё ближе к себе.
Не заметил Омрыкай, как за его спиной встал Вапыскат. Вытащив свой нож из ножен, он сунул его рукояткой в дрожащую руку Пэпэв.
Что происходило дальше, Омрыкай представлял себе, как в страшном сне. Мать подбежала к Чернохвостику с ножом. Омрыкай вскрикнул, выпуская аркан. Но кто-то схватил конец аркана, и снова забился оленёнок, захрипел. Омрыкай бросился к Чернохвостику на помощь, споткнулся, упал в снег и только в этот миг увидел чёрного шамана. Да, это он, он перебирал аркан, подтягивая к себе оленёнка… Чуть поодаль стояли люди – и взрослые, и детишки, и каждый замер от страха. Оленёнок бьётся уже почти у самых ног чёрного шамана. А мама, родная мама, любимая его мама, целится узким ножом в сердце Чернохвостика. Неужели это не сон? Конечно, сон. Надо проснуться. Скорее, скорее проснуться! И закричал Омрыкай так, как никогда не кричал в жизни. Мать выронила нож, простонала:
– Не могу…
– Держи! – воскликнул Вапыскат. – Держи аркан! Держи! Ивмэнтун смотрит на твоего сына…
Пэпэв вцепилась в аркан, намотала его на руку, поднимая к небу бескровное лицо с закрытыми глазами. Вапыскат схватил уроненный в снег нож, затоптался у оленёнка, выбирая момент, чтобы ударить прямо в сердце.
Ну почему, почему Омрыкай не вскочил, не заслонил собой оленёнка? Почему он лежал в снегу и не мог шевельнуться? Думал, что спит? Думал, что видит всё это во сне? Или Вапыскат обессилил его? Почему он не встал и не убил чёрного шамана?
Поднялся Омрыкай только тогда, когда услышал крики смятения многих людей: мёртвый оленёнок упал вниз раной…
Нет для чавчыват ничего страшнее, чем то, когда заколотый олень упадёт вниз раной. Тот, кто держит аркан, должен так дёрнуть его перед смертным мигом оленя, чтобы обречённый упал в снег на правый бок, вверх, и только вверх раной. Если олень упадёт на левый бок – примчатся со стороны леворучного рассвета самые зловредные духи, и тогда пусть всё стойбище ждёт, что смерть посетит тот или иной очаг, и только чудо да самоотверженность шамана могут отвратить беду.
Кричали люди, выли собаки, мчалось по кругу в безумном беге стадо, едва не опрокидывая нарты и яранги.
Омрыкай смотрел на всё это, плохо соображая, что с ним происходит, порой переводил взгляд на бездыханного Чернохвостика, окрасившего снег под собою. Рядом с оленёнком сидела в снегу мать и громко завывала, раскачиваясь из стороны в сторону. Над нею склонился Вапыскат, тряс её за плечи и кричал:
– Ты, ты виновата! Твои грязные руки уронили пээчвака на левый бок. Все вы здесь нечестивые! Я и мгновения больше здесь не останусь. Повернитесь все в сторону леворучного рассвета и ужаснитесь! Оттуда уже идёт беда… Я сказал всё.
Прокричал чёрный шаман свои страшные слова и скрылся в безумной круговерти испуганных оленей, словно растворился в снежной кутерьме. Омрыкаю казалось, что и сам он превращается в снежную пыль: сознание покидало его…
Очнулся Омрыкай в пологе. Не сразу различил при тусклом огне светильника лица матери, отца, старика Кукэну. Ещё один человек угадывался в углу полога. Омрыкай слабо махнул в ту сторону рукой и скорее простонал, чем спросил:
– Кто там?
– Гатле. Я Гатле, – ответил человек, сидевший в углу.
– Ты мужчина или женщина?
– Не знаю. Рождён мужчиной, – косы ношу женские.
Омрыкай ощупал руку матери.
– Что было со мной?
– Ты спал, – печально ответила мать. – Сначала очень долго плакал, а потом уснул. Двое суток не покидал тебя сон. После этого ты перестал быть Омрыкаем.
Мальчику стало жутко: может, он умер, или его мать лишилась рассудка?
– Почему я перестал быть Омрыкаем?
– Пусть тебе объяснит гость, – заговорил отец, подвигаясь чуть в сторону.
Человек с лицом мужчины, но с волосами женщины придвинулся к Омрыкаю, склонился над ним.
– Я гонец от белого шамана Пойгина. Он не может пока прийти к тебе сам. Но попросил меня сообщить тебе важную весть…
– Какую?
– Ты теперь не Омрыкай. Ты Тильмытиль. – Гатле широко расставил руки, изображая парящего орла. – Вот кто ты теперь – человек с именем орла.
– Почему я теперь не Омрыкай?
– Так надо. Белый шаман отвёл от тебя Ивмэнтуна. Он и на этот раз победил чёрного шамана.
И тут Омрыкай в одно мгновение пережил всё заново. Мечется Чернохвостик на аркане. Вапыскат выкрикивает злые слова. А потом кровь… кровь под левым боком поверженного насмерть белоснежного оленёнка – существа иного вида. Мальчику хотелось закричать, как крикнул он в тот раз, когда увидел нож в руке матери, но он только захрипел и зашёлся в кашле. Над ним склонились три головы: матери, отца и гостя. Мигал, почти угасая, светильник. Что-то говорил отец, плакала мать, и горестно улыбался гость. Но вот поближе протиснулся старик Кукэну, неподвижно сидевший до сих пор с потухшей трубкой во рту.
– Это диво просто, какое славное у тебя имя!
Вскинув кверху лицо, словно бы рассматривая небо сквозь полог, старик торжественно произнёс: «Тильмытиль».
– Я Омрыкай.
Мать в смятении закрыла ему рот рукой, а отец, приложив палец к губам, всем своим видом показывал, насколько опасно теперь произносить имя Омрыкай.
– Ты Тильмытиль, – ласково уверял Гатле. – Запомни навсегда. И даже во сне откликайся только на это имя… Об этом тебя очень просит твой спаситель Пойгин…
– Где он? – спросил мальчик, когда мать убрала руку с его рта.
– Он преследует росомаху. Но скоро придёт. Может, завтра.
Пойгин прибыл в тот же вечер. Медленно снял кухлянку, погрел руки о горячий чайник, приложил обе ладони ко лбу мальчика. Потом приложил ухо к его груди, долго слушал.
– Какое верное сердце в твоей груди, Тильмытиль. Ровно стучит, гулко стучит. Крепкий ты, очень крепкий, Тильмытиль.
Мальчику хотелось опять возразить: он – Омрыкай, всегда был Омрыкаем, но по напряжённым лицам матери и отца понял, что они очень боятся услышать именно это.
Мальчик приложил руку к груди Пойгина и впервые за этот вечер слабо улыбнулся.
– Я тоже слышу твоё сердце…
– Ну, и каким оно тебе кажется, Тильмытиль? – подчёркнуто весело спросил Пойгин.
– Ровно стучит, гулко стучит.
– Ну вот и хорошо, что ты откликнулся на новое имя.
– Почему никто из вас ничего не ест? – спросил переименованный в Тильмытиля и опять уронил на шкуры голову, почувствовав огромную слабость.
– Наконец он попросил есть! – воскликнула Пэпэв. Майна-Воопка неуверенно посмотрел на жену:
– Разве он попросил?
– Да, я, кажется, хочу есть, – сказал Тильмытиль, поворачиваясь на бок.
И начался в пологе пир. Тильмытилю дали кусочек оленьего языка. Сначала мальчик обмер, подумав, что это язык Чернохвостика, но Кукэну понял его, сказал с шутливой укоризной:
– Ай-я-яй, не может отличить язык чимнэ от языка пээчвака.
Да, это, несомненно, был язык чимнэ, и только чимнэ. Тильмытилю очень хотелось спросить, что сделали с Чернохвостиком после его смерти, но он боялся разрыдаться, и Пойгин почувствовал это. Он понимал, что после такого горя мальчик не скоро успокоится и ещё не один раз воспоминания о гибели оленёнка толкнут его душу во мрак уныния, тем более что ему известно ещё и страшное похоронное прорицание чёрного шамана. А духи различных болезней очень привязчивы к поверженным в мрак уныния, и здесь выход один: вселить в больного свет солнца, устойчивость и спокойствие Элькэп-енэр. Нет, он, Пойгин, когда думал, какое новое имя выбрать мальчику, доведённому до помрачения, не зря остановился именно на орле. Надо внушить больному, что у человека могут появиться невидимые крылья, способные поднять его над самим собой, слабым и сомневающимся. Тот, слабый, сомневающийся, остаётся где-то внизу; это уже не ты, да, да, ты уже другой. У тебя, в конце концов, даже имя теперь другое.
Пойгин полагал, что имя надо сменить ещё и для того, чтобы сбить с толку злых духов. Они идут за слабым и сомневающимся, как волк за больным оленем, имя его для них как запах их жертвы. И вдруг (это диво просто!) прежнее имя исчезло, нет запаха, следы потеряны. Скулят, бранятся зловредные духи, спорят, где искать след жертвы. Но нет следа! И остаются зловредные духи ни с чем – больной исцеляется. Вот что значит поднять его на крыльях над самим собой.
Спасал Пойгин помрачённого горем и страхом мальчика и тем самым бросал вызов своему врагу – чёрному шаману, обезвреживал его зло. Если бы не скверные поступки чёрного шамана – мальчик был бы здоров. Но Вапыскат выпустил по его следу росомаху собственной злобы. Именно росомахой представлял теперь Пойгин злобу чёрного шамана и верил, что не однажды видел её; именно злобу видел, преследуя вонючую росомаху в горах и долинах. Дело не в живом облике росомахи, придёт время – и он расправится с ней. Гораздо труднее победить невидимую суть зла чёрного шамана, суть, упрятанную в его слова, жесты, мысли, поступки. И вот теперь, глядя на выздоравливающего мальчика, как-то ещё глубже понял Пойгин, что, идя по следу росомахи, он о чёрном шамане думал, душу для противостояния возвышал. И возвысил её. Вот почему он теперь способен сделать недосягаемым для зла чёрного шамана и этого мальчика, с новым именем Тильмытиль, и его мать и отца, и многих других людей, которые порой чувствуют себя отставшими от стада оленями. Мнится им, что за ними гонятся и гонятся волки или ещё хуже – вонючая росомаха. Однако Пойгин внушает им: не бойтесь, за вами никто не гонится, я с вами, чёрный шаман бессилен вам сделать зло…