ородого. До сих пор, когда Пойгин разглядывал этого человека в своём воображении, он старался отодвинуть его на расстояние выстрела. Не один раз мысленно прицеливался в него Пойгин и тут же опускал винчестер: цель исчезала. Но странно: Рыжебородый не бежал от него, а, напротив, верно бы оказывался где-то совсем рядом, если не сказать, что совмещался с самим Пойгином. А как будешь целиться в самого себя?
Пожалуй, к этой мысли пришёл Пойгин вот только что, в сей миг, сидя на корточках возле убитой росомахи. Пойгин понимал, насколько важна эта мысль – едва ли не самая главная в его долгом, мучительном постижении истины. Как будешь целиться в самого себя? В таком случае стреляют не целясь. Но зачем стрелять, зачем убивать в себе жизненную силу, способную одолевать страх и сомнения не только в себе, но и в других людях, которые так нуждаются в помощи? Выходит, что Рыжебородый в чём-то незаметно, исподволь добавил ему, Пойгину, этой жизненной силы…
Если именно в этом истина, то можно считать, что Пойгин уже дал согласие Тагро на поездку в Певек. Да, Пойгин поедет на берег отгонять прочь видение голодной смерти. Ради этого можно отправиться в далёкий путь даже пешком. Но у него есть пять собак Рыжебородого. Пойгин добавит их к упряжке Тагро, и тогда на нарту можно будет усадить ещё и Кайти. Нет, он ни за что не оставит здесь Кайти, он уезжает на морской берег уже навсегда. Он анкалин, он будет уходить в море так далеко, что даже скроется из виду берег: надо упорством и бесстрашием добывать зверя – только так можно прогнать видение голодной смерти.
Покуривает трубку Пойгин и всё смотрит и смотрит на вершины гор: кажется, щёки их уже начинают румяниться. Да, это уже свет солнца, а не луны, свет жизни, свет радости, свет самых добрых надежд. Он ещё очень слабый, этот свет, но всё равно кажется, что в земном мире вдруг стало теплее. О, это диво просто, что может сделать с человеком солнечный свет: была усталость в тебе, было уныние, даже плечи как-то чуть ли не по-старчески горбились; но вот увиделись отблески солнца – и ты выпрямил плечи, помолодел, вздохнул глубоко-глубоко, словно бы тем вздохом изгоняя из себя усталость, уныние, сомнения.
Пойгин поднялся, сделал такое движение, будто ударил в бубен. Однако рано, рано ещё бить в бубен. Краешек солнца покажется над вершинами гор лишь через пять дней. Пойгин снимает рукавицу, показывает на все четыре направления земного мира пять широко растопыренных пальцев – смотрите, сколько суток ещё ждать до первого восхождения солнца. Смотри, север, – пять. Смотри, юг, – пять. Смотри, восток, – пять. Смотри, запад, – пять.
Когда погасли отблески солнца на вершинах гор, Пойгин немного погрустил, выкуривая трубку, и принялся снимать шкуру с росомахи: надо было торопиться, пока зверь не окаменел от мороза. Пойгин привычно орудовал ножом и думал, что он, пожалуй, подарит шкуру росомахи Пэпэв – пусть сошьёт малахай своему сынишке. Тильмытиль должен носить малахай из шкуры именно этой росомахи, побеждённой Пойгином не только пулей, но и совестью.
Судьба Тильмытиля по-прежнему волновала многих чавчыват: Вапыскат предрёк ему смерть, Пойгин – жизнь. Чёрный шаман хотел умертвить его страхом, для этого и убил оленёнка и всё сделал, чтобы тот упал раной в снег. С тех пор стойбище Майна-Воопки ждёт несчастья. Но Пойгин сказал людям стойбища, что отгонит прочь злых духов, почуявших кровь оленёнка, ушедшую в снег, кровь из раны, которой не суждено было оказаться обращённой к небу. И пусть шкура побеждённой росомахи станет подтверждением тому, что он сказал правду. Тильмытиль будет носить малахай из этой шкуры, чтобы чувствовать свою неуязвимость, своё превосходство над теми, кто накликает на него беду и прорицает ему смерть.
Ещё немного усилий, и шкура будет снята, Пойгин свернёт её в трубку и спустится вниз, к подножию горы, где дымятся яранги стойбища Майна-Воопки. Отсюда, из нагромождения этих скал, оно видится как на ладони. Не здесь ли таился Аляек, когда стрелял по стаду Майна-Воопки? Наверное, здесь. Теперь осталась от Аляека одна шкура. Нет, Аляек, конечно, жив, он ест, пьёт, курит трубку, но он не может теперь, как прежде, внушать людям страх. Пожалуй, надо, чтобы каждый чавчыв из стойбища Майна-Воопки получил по куску шкуры этой росомахи, как знак своего превосходства над враждебной людям силой. Да и сам Пойгин возьмёт себе, допустим, вот эту лапу или лучше кончик хвоста; он попросит Кайти пришить этот кончик к макушке малахая или прикрепить к связке семейных амулетов.
Вот и всё. Шкура свёрнута в трубку, пора спускаться вниз. Майна-Воопка ждёт очень важного совета: увозить или не увозить сынишку на культбазу. Увозить! Конечно, увозить! Пусть Тильмытиль появится в школе в первый же день восхождения солнца, как и обещал его отец.
Взвалив на плечо рулон уже затвердевшей на морозе росомашьей шкуры, Пойгин начал спускаться вниз, направляясь к горной террасе, где оставил собачью упряжку. И вдруг заметил, что из-за каменного мыса ему навстречу вышел человек. Что-то было очень знакомое и в то же время непривычное в его облике. «Так это же Гатле! – наконец догадался Пойгин. – Гатле в одежде мужчины. Вот ещё и ему надо пошить из росомашьей шкуры малахай. Тут хватит и для него».
Пойгин сбросил с плеча шкуру, развернул её, как бы мысленно раскраивая. Опустившись на корточки, потрогал когти на росомашьих лапах; вот этот, сломанный, он подарит чёрному шаману – именно сломанный! О, это будет подарок не без значения.
Чем ближе подходил Гатле к Пойгину, тем нетерпеливее был его шаг. Не выдержав, он побежал. «Не случилось ли что-нибудь?» – подумал Пойгин. Но лицо Гатле не выражало тревоги, наоборот, оно было радостным. Улыбаясь, Гатле что-то выкрикивал, задыхаясь, на бегу. «О, это ты! Это всё-таки ты! – наконец различил его слова Пойгин. – Я узнал тебя, когда был ещё в самом низу».
Подбежав к Пойгину, Гатле упал на колени возле росомашьей шкуры, боязливо дотронулся до неё рукой.
– Неужели это именно та росомаха?
– Именно та. Носить тебе из её шкуры малахай. Гатле сорвал с потной головы малахай, провёл обеими руками по коротким волосам.
– Не слишком ли отросли мои волосы? Не пора ли остричься снова?
– Нет нужды. У тебя теперь мужская голова. Даже не узнал тебя сначала… Не могу себе представить, что ты ещё недавно был одет в керкер…
– Сжёг я свой керкер. Здесь, на горе. Разожгли костёр Майна-Воопка и старик Кукэну, и я бросил в него свой старый, полный вшей керкер…
Гатле надел малахай, задумался, уставившись неподвижным взглядом в одну точку. Пойгин внимательно разглядывал его. Было похоже, что отпустила прежняя мука лицо Гатле, исчезли с него следы обиды и отчаянья. И всё-таки оно ещё не было здоровым.
– Не проклинаешь ли меня, что я изменил твою жизнь?
Гатле встрепенулся, изумлённо спросил:
– Я тебя проклинаю?! Да я только о том и думаю, как благодарен тебе…
– Не обижают ли в стойбище Майна-Воопки?
– Нет. Здесь добрые люди. Мне иногда кажется, что всё это сон, который вот-вот пройдёт. – Гатле помолчал, чему-то печально улыбаясь. – Не хотел тебе говорить… никому ещё не говорил… Кое-кто, кажется, хочет разбудить меня…
– О чём ты?
– Я часто ухожу в ночь пасти оленей. Я так люблю ночью бродить по стаду. Случается, что пасу оленей один. И вот уже несколько раз… когда я был один… над моей головой свистели чьи-то пули. Наверное, всё-таки не хотят простить мне, что я стал мужчиной…
Рот Пойгина жёстко сомкнулся. Он внимательно огляделся вокруг, как бы стараясь уловить ускользающую тень того, кто тайно ходит здесь по ночам со злым умыслом.
– Когда я выслеживал росомаху, мне показалось, что я видел здесь след от нарты Аляека…
– Да, это он. Я однажды гнался за ним. Удивляюсь, почему он не убил меня. У него же винчестер, а у меня только нож.
Гатле вытащил нож из чехла, восхищённо осмотрел его.
– Не убил потому, что боится, – сказал Пойгин, присаживаясь на корточки рядом с Гатле. Взял его нож, повторил в глубокой задумчивости: – Боится. Это значит, что мы показали им свою силу. Но всё равно будь осторожен… А нож этот, видно, подарил тебе Майна-Воопка.
– Да, это его нож. Майна-Воопка очень ждёт тебя. Тильмытиль стал какой-то странный. Иногда чуть ли не целый день склоняется над своими немоговорящими вестями, что-то шепчет невнятно, поднимает руку, встаёт, называет имя жены Рыжебородого. Кое-кто в сомнение впал… не помрачается ли рассудок мальчишки?
Пойгин понимающе покачал головой.
– Ничего с его рассудком не случилось. Просто вспомнил свою жизнь на культбазе, заскучал. Надо вернуть его на берег. Я именно это посоветую Майна-Воопке. Послезавтра я тоже уеду на берег. На последнем перевале, с которого видно море, я встречу восхождение солнца.
В лице Гатле отразилось смятение.
– Значит, ты уезжаешь?!
– Да, я уезжаю. Я анкалин. Я не могу без моря. Я уезжаю на берег совсем. Я буду прогонять с прибрежных стойбищ видение голодной смерти.
Низко опустив голову, Гатле с тоской повторил:
– Значит, ты уезжаешь. Как жаль, что ты не успел сменить мне имя.
Пойгин торжественно поднял руку:
– Я сменю твоё имя сегодня же в яранге Майна-Воопки. И пусть у тебя будет достойное имя – Клявыль.
Гатле сначала беззвучно пошевелил губами, не смея пока произнести новое имя вслух, потом громко воскликнул:
– Клявыль! Ого, вот это имя! Благодарю тебя, Пойгин. Благодарю мать, родившую тебя. Благодарю землю, по которой ты ходишь, воздух, которым ты дышишь. И хочу тебе высказать просьбу. – Гатле сложил руки на груди, лицо его выражало мольбу. – Не оставляй меня здесь. Не оставляй. Меня убьют, если ты уедешь. Только тебя боятся тут нехорошие люди. Я слышал весть, что Аляек недавно как будто выкрикнул во сне: «Не стреляйте в Пойгина, он вернёт пулю обратно, прямо в сердце того, кто стрелял. Не стреляйте. Его надо задушить шкурой чёрной собаки».
Пойгин усмехнулся, отрезая сломанный коготь росомахи.