– Не знаю, умею ли я вернуть пулю в сердце стрелявшего. Однако разуверять Аляека и его друзей не стану. Хорошо, очень хорошо, что Аляек придумал себе такой сон. Он, конечно, придумал этот сон со страху. Наверное, главные люди тундры заставляют его стрелять в меня. Конечно, ему лучше было бы, если бы его брат задушил меня шкурой чёрной собаки. Впрочем, Аляек один раз в меня уже стрелял и промахнулся. Как ты думаешь, случайно ли промахнулся?
– Ты вселил в него страх. Ты перекосил ему зрение и отнял твёрдость руки…
– Может, и так. – Пойгин повертел, разглядывая, сломанный коготь росомахи и добавил с усмешкой: – А это я подарю его брату…
Гатле осмотрел коготь, вернул его Пойгину и снова взмолился:
– Не оставляй меня здесь! Я поеду с тобой. Я готов стать анкалином. Да и какой из меня чавчыв… ни одного оленя.
Пойгин попытался снова свернуть шкуру росомахи в трубку, но она стала уже словно железной.
– Придётся унести её так. – Поправил чехол на поясе Гатле, близко заглянул ему в глаза. – Что ж, пусть будет по-твоему. Ты поедешь со мной!
Гатле долго смотрел на Пойгина, словно не веря своим ушам, наконец тихо промолвил:
– Я благодарю женщину, родившую тебя. Я благодарю землю, по которой ты ходишь, воздух, которым ты дышишь…
Путь Пойгина, уезжавшего на берег, лежал мимо стойбища Майна-Воопки. Хорошо было бы заночевать у друга, чтобы ранним утром отправиться в дальнюю дорогу. Инструктор Тагро с Пойгином согласился. Отправив жену с Тагро вперёд, Пойгин на некоторое время задержался со своей упряжкой: ему надо было сказать кое-что на прощание Эттыкаю.
Воткнув в сугроб шест, Пойгин подвесил к его верхушке на нитке из оленьих жил сломанный коготь росомахи.
– Это мой подарок чёрному шаману и тем, кто с ним заодно, – объяснил он немало озадаченному Эттыкаю. – Если ты с ним заодно – считай, что это и тебе подарок.
Эттыкай долго смотрел на сломанный коготь, наконец сказал:
– Я понял, о чём говорит твой подарок. Но я его не принимаю…
– Не хочешь ли сказать, что ты не заодно с чёрным шаманом?
– У меня достаточно силы, чтобы иметь рядом с собой чавчыват, которые были бы достойны оказаться со мной заодно…
– Твои слова я принимаю как мудрое уклонение от прямого ответа. – Пойгин подёргал нитку из оленьих жил, чтобы проверить, надёжно ли прикреплена она к верхушке шеста. – Я чувствую, что твой рассудок в тревожных думах. Я тоже пережил много сомнений. Потому и ходил так долго по следу росомахи, коготь которой ты видишь. Порой твой лик совмещался с её ликом. А это значит, что я не могу считать тебя другом. Но враг ли ты мне… этого я не сказал… Я запомнил, что ты говорил Рырке и чёрному шаману, когда тот душил меня шкурой чёрной собаки. Если бы ты их не остановил своим благоразумием – они меня задушили бы…
– Да, они тебя задушили бы, – не глядя на Пойгина, в глубоком раздумье согласился Эттыкай. – Если ты оценил моё благоразумие, то я ценю и твой рассудок. И запомни моё предостережение… они не расстались с мыслью убить тебя. Я их останавливаю, но кто знает, как долго они будут соглашаться со мной?
– Благодарю за предостережение. Благодарю, что дал мне и моей жене приют в своём очаге. Правда, у тебя были свои намерения, но ты, кажется, теперь отказываешься от них…
– Да, я отказываюсь от прежних намерений. Я не хочу, чтобы ты поднял руку на Рыжебородого. Я об этом уже объявил тем, кто вёл сговор в моём очаге…
– Я тебя понял. Я желаю, чтобы олени твои были всегда сыты и не знали, что такое мор. Я покидаю твоё стойбище навсегда…
Эттыкай с бесстрастным видом чуть кивнул, крепко закусив трубку. Долго провожал он сумрачным взглядом удаляющуюся нарту Пойгина и думал о том, что не в силах понять, какого чувства больше у него к этому человеку – уважения или ненависти.
Из стойбища Майна-Воопки выехали ранним утром на трёх собачьих упряжках: на одной Пойгин и Кайти, на второй Майна-Воопка с сыном и на третьей Тагро с Гатле, которого уже вторые сутки называли новым именем – Клявыль.
Пойгин давно не видел жену такой весёлой; она то смеялась, то пела, то начинала мечтать вслух о том, как они будут жить на берегу своим очагом. Она уверяла, что её мать и отец примут их со всей сердечностью, радовалась скорой встрече с ними и всё просила погонять собак.
– Всё равно раньше чем на третьи сутки до берега мы не доедем, – мягко вразумлял жену Пойгин, – потерпи. Я сам не знаю, что поделать с собой от радости. Вот увидишь, как я ударю в бубен на последнем перевале, перед тем как спуститься к берегу. Это очень добрая примета, что мы возвращаемся в родные места в день первого восхождения солнца.
Кайти долго смотрела на вершины гор и вдруг протянула руку и восторженно закричала, чтобы услышал Тильмытиль:
– Посмотри на вершины, Тильмытиль! Ты видишь, как загорелись снега? Это солнце! Мы ещё не видим его, а оно уже видит нас…
Тильмытиль соскочил со своей нарты, которая ехала чуть впереди, дождался упряжку Пойгина и побежал рядом.
– Эй, солнце! – закричал он. – Скорее взойди! Посмотри, как быстро мчимся мы к берегу.
– Не очень-то быстро, – капризно возразила Кайти. – Можно было бы куда быстрей…
Возбуждён был и Клявыль. Он тоже соскочил со своей нарты и долго, долго бежал, подбадривая упряжку Тагро.
В первую ночь они спали в снегу. Вторую провели в стойбище, встретившемся на пути. Здесь чавчыват только о том и говорили, что от прибрежных стойбищ отогнано видение голодной смерти и что на завтрашний день приходится первое восхождение солнца. Выехали затемно, чтобы на последнем перевале оказаться ровно тогда, когда покажется над вершинами гор краешек солнца. Всех одолевало радостное нетерпение. Кайти грозилась, что если собаки не прибавят ходу, то она побежит впереди упряжки и всех посрамит. Пойгин ответил шуткой:
– Я бы посоветовал тебе снять керкер, а то он слишком широк, чтобы ты могла быстро бежать.
– И сниму!
– Ты уж дождись солнца. Если оно увидит тебя обнажённой – ни за что не захочет скрываться.
Быстро наступал рассвет. Это был не тот быстротечный рассвет, когда утренняя заря встречалась с зарёю вечерней, сочась сумрачным светом. Нет, теперь уже чувствовалось, что солнце совсем близко от земного мира: на небе виден был отблеск медных рогов его белоснежных оленей. Тоненькая льдинка луны как бы таяла в этом отблеске, но упорно не покидала небо, по-прежнему излучая нестерпимый холод. Всё круче и круче становился путь: упряжки поднимались на перевал последней горной гряды, за которой начинались прибрежная равнина и море.
Пойгин на этот раз ехал впереди. К удовольствию Кайти, он всё нетерпеливее подгонял собак, часто соскакивал с нарты, подталкивал её, помогая упряжке преодолевать заструги.
Но вот наконец и перевал – тот самый перевал, на котором в летнюю пору Пойгин и Кайти однажды почувствовали себя единственными существами на свете, способными породить всё живое. И теперь они, посмотрев друг другу в глаза, тихо и счастливо рассмеялись.
Поглядывая на вершины гор, зарумянившиеся от солнечного света, Пойгин вытащил из мехового мешка бубен, принялся отогревать его оголёнными руками. Предчувствие солнца возбуждало его, он уже слышал внутри себя как бы далеко-далеко возникающий гром своего бубна. И ему представлялось, что он сам – это вселенная, а там, где живут его сердце и рассудок, стоит человек и колотит в бубен. Насколько же он, Пойгин, огромен внутри, если гром бубна доносится из такого далека!
Подъехали вторая и третья упряжки. Тагро, увидев в руках Пойгина бубен, заметно смутился, сдержанно спросил:
– Что ты намерен делать?
– Я буду громом бубна встречать первое восхождение солнца. Я хочу, чтобы этот гром докатился до самой Элькэп-енэр и снова вернулся мне в сердце.
– Я не хотел бы, чтобы тебя считали шаманом, – не скрывая досады, сказал Тагро.
– Я белый шаман!
– Лучше бы ты не был никаким шаманом и навсегда расстался со своим бубном.
Лицо Пойгина омрачилось, но он тут же заулыбался, показывая на вершины сопок.
– Вон там, возле самого высокого зубца, слева, вот-вот покажется краешек солнца. Радуйся, Тагро! Радуйтесь все!
Пойгин с какой-то одержимостью начал подниматься вверх, стараясь достичь широкой плоской скалы, чтобы оттуда возвестить громом бубна о прибытии в земной мир долгожданного солнца.
Как высоко он поднялся! Тишина в мироздании, такая тишина, что, пожалуй, человеческий вздох может услышать сама Элькэп-енэр. Прибрежный хребет ярус за ярусом поднимается в небо, и над самым высоким из них, у острого пика, должно взойти солнце. Оно уже совсем близко. Золотятся снега. Всё живое в земном мире замерло, чтобы через несколько мгновений вскрикнуть от восторга. Пойгин кинул взгляд вниз. Кайти сняла малахай и, прикрыв глаза рукой, напряжённо смотрит вверх. Широко расставив ноги, запрокинул голову и Клявыль. Тильмытиль карабкается на скалу. А Майна-Воопка и Тагро смотрят вверх, сидя на нартах, покуривая трубки.
Скоро, очень скоро они забудут о своих трубках. Над острыми зубцами хребта золотится воздух. Как гулко бьётся сердце. От такого гула, пожалуй, могут обвалиться скалы. Но горы замерли в предчувствии солнца, как и люди; кажется, что их сейчас не сдвинет с места даже землетрясение. Ещё несколько раз ударит сердце, и совершится чудо…
Вот, вот оно! Над вершиной горы, такой острой, что о неё могла бы обрезать крылья птица, возник краешек солнца. И, казалось, вскрикнуло всё живое от восторга, и даже шевельнулись каменные великаны и прошептали что-то во славу солнца, одолев на краткий миг тягость вековечной неизреченности. Пойгин набрал полную грудь пронизанного солнцем воздуха и вскрикнул так, что сам не узнал своего голоса. Вскрикнул и ударил в бубен. И покатился гром через всё мироздание до самой дальней звезды. Повторило эхо стократно каждый удар бубна в бесчисленных ущельях гор. Ликовали люди внизу. Кричала Кайти, размахивая над головой малахаем:
– Солнце, слушай! Я тоже маленькое солнце. Я дочь твоя!