К удивлению Журавлёва, Вапыскат и вправду через полмесяца приехал к нему поздней ночью, вошёл в палатку, попросился в полог.
– Впусти меня, я должен быть никем не замеченным…
«Ого! – мысленно воскликнул Журавлёв. – Да ты, брат Кэтчанро, никак входишь в тайный сговор с чёрным шаманом…»
– Спасибо тебе, что обещание выполнил, никому не сказал, что я втираю мерзость в своё тело.
– Почему ты думаешь, что я обещание выполнил?
– У всех людей тундры мозги от удивления выворачиваются, никто не может понять, чем от меня пахнет… Если бы ты хоть слово кому сказал… все сразу поняли бы, что случилось…
А среди чавчыват и в самом деле возникали самые невероятные слухи о странном запахе, исходящем от чёрного шамана. Кто говорил, что он нажрался какого-то особого снадобья из корней и мухоморов, возможно, что даже помёта Ивмэнтуна туда подмешал; кто высказывал предположение, что он и самого Ивмэнтуна сожрал прямо живьём. А старик Кукэну клялся: «Пусть на моей лысине трава болотной кочки вырастет, если Вапыскат, как со своей родной старухой, не обнимался с самой вонючей росомахой. Тут уж, что было, то было, не зря даже волки, кажется, дохнут, как только до них донесётся омерзительный запах чёрного шамана».
– Удивляется тундра моему запаху, – повторил Вапыскат с таким видом, будто приводил доказательства собственной доблести.
– Ну а болячки… проходят?
Вапыскат растопырил пальцы, бережно подул на них, радостно заулыбался:
– Это диво просто, как мерзость твоя помогает. Дай мне ещё, я хочу исцелиться до конца.
– Хорошо, я дам ещё одну банку мази, однако при одном условии…
Вапыскат насторожился.
– Только плохой человек делает добро на каком-то условии…
– О, и ты о добре заговорил! Браво, браво! – по-русски воскликнул Журавлёв, а по-чукотски возразил шаману:
– Ты можешь сказать людям, что твоё исцеление произошло благодаря твоей сверхъестественной шаманской силе.
Вапыскат прикурил от свечи, которой Журавлёв обычно освещал свой полог, и уже тоном необычайной гордыни сказал:
– Так оно и есть! Мерзость твоя отвратительным запахом привлекла моих главных духов, которых я ещё в молодости растерял. Вот кто меня исцелил… Теперь можешь рассказывать про это всем. – Вапыскат поклевал согнутым пальцем по стеклянной банке. – А Рыжебородому передай, что он не победил меня. Он хотел своей мерзостью исцелить моё тело, но душу ослабить. Но я как был чёрным шаманом, так и остался им. Однако заклятия свои я, пожалуй, сниму, пусть теперь не боится, что моя порча его настигнет.
Язвительно улыбаясь, Журавлёв воскликнул по-русски:
– О, как вы великодушны, ваше шаманское преподобие!
Нырнув рукой под чоургын полога, Вапыскат достал тряпичный узелок, бережно развернул его.
– Вот тебе моя старуха гостинец прислала… лепёшку прэрыма.
Журавлёв присвистнул:
– Ну-у-у-у, брат Кэтчанро, тебе уже и подношения делают. Далеко пойдёшь, профессор дерматологии. Впрочем, ты и зубы теперь рвать можешь. Чёрт его знает, может, я и в самом деле медицинское светило в себе погасил.
– Ты что опять меня лечишь заклинаниями? – спросил Вапыскат, и в тоне его явственно прозвучали дружелюбные нотки.
«Ишь ты, как сладенько заговорил, а недавно по палатке из винчестера садил», – подумал Журавлёв и спросил у шамана в упор:
– Ну а стрелять по Красной яранге больше не будешь?
Вапыскат долго мигал, наконец ответил загадочно:
– Бывает, что страх человека накликает в его сторону пулю. Трусливый иногда так вот и уходит в мир предков.
– Видал, каков гусь! – оскорблённо воскликнул Журавлёв. – Он меня пытается уличить в трусости. Нет уж, шаманское твоё преподобие, такого ты от меня не дождёшься!
– Я чувствую… ты по-русски бранишься, потому ухожу, – заявил шаман, завёртывая в освободившуюся от прэрыма тряпицу банку с мазью.
– Катись, катись! – с весёлой злостью напутствовал Журавлёв шамана.
Долго не мог уснуть в ту ночь Журавлёв, зажёг ещё две свечи, принялся за дневник. Нет, он не просто записывал факты, он размышлял, размышлял по поводу фактов. В тот раз он записал: «Мало, конечно, в противочесоточной мази романтики, и, может, куда было бы романтичнее выходить на поединок с шаманом, имея винчестер в руках. И всё-таки я ему вмазал кое-что посущественней, чем пулю винчестера…»
И вот теперь, наслаждаясь простором и чистотой своей комнаты на культбазе, Журавлёв перечитывал дневник, заполнял новые страницы. Комично приосанившись перед зеркалом, он взвесил на ладони засаленную, залитую стеарином толстую тетрадь, сказал с шутливой велеречивостью:
– Это тебе, брат, мысли. Наблюдения и мысли!
В комнату ввалился корреспондент окружной газеты Геннадий Коробов. Он уже больше недели жил у Журавлёва, и молодые люди успели подружиться. Был Коробов высок и нескладен, с кудрявой гривой волос, знал на память уйму стихов, любил пофилософствовать. Стихи он читал с упоением, подвывая, философствовал заумно, клялся, что напишет роман о Чукотке, даже язык чукотский начал для этого изучать. Завидовал Журавлёву:
– Здорово ты настропалился по-чукотски говорить, да и опыт у тебя… целую зиму в кочевье. Мне бы твои наблюдения.
– Они и для меня пригодятся.
– Но я тоже кое-что поднакопил, забираюсь порой к чёрту на кулички со своей журналистской настырностью. В нашем деле, дорогой Александр, без настырности никак не возможно.
– Ну, ну, действуй, настырный Гена!..
И вот настырный Гена ворвался в комнату и закричал, возбуждённо тараща небесно-голубые глаза:
– Вот это кадрик! – потряс фотоаппаратом, висевшим на груди. – Да что там кадрик – целая тема, проблема острейшая!
– Да сядь, отдышись.
– Сейчас. – Гена сел на кровать, несколько раз подбросил себя на пружинистой сетке. – Это чёрт знает что я увидел! На уровне лучших страниц «Робинзона Крузо». Не-е-ет, уж я это распишу, уж я это разделаю!
– О чём ты?
– Неужели ты не слушал, как грохотал бубен?!
– Когда, какой бубен?
– Слушай всё по порядку, – Гена прижал длинно-палые пятерни к узкой груди. – Сижу я в учительской… стараюсь взять в плен моего обаяния… эту прелестную Надежду Сергеевну… Она учебники там подклеивает. Да, сижу, значит, Бальмонта ей читаю. И вдруг в дверь просовывается лукавая физиономия… как его… Ятчоля! Манит меня, шельмец этот, лукаво рукою. Я вышел. А он сообщает, что председатель артели… грандиозное шаманство на берегу моря устроил…
Журавлёв помрачнел.
– Да, уж это он зря. Над ним и так тучи сгущаются… Грамоту не признаёт, в дом переселяться не хочет, а тут ещё шаманство…
– Вот, вот! Чем не тема? Тридцать шестой год идёт. А тут председатель… вместо того, чтобы в море… на охоту… в бубен колотит. И жена его… из лохани… кровищу в море выплёскивает. Это как… жертвоприношение, что ли?
– Наверное. Ты вот что, не горячись, настырный Гена. Пойгина так, с ходу, не раскусишь. В море он выйдет и вернётся, будь уверен, с добычей. Это охотник удивительный…
– Но сам посуди – бубен! Жертвенная кровь! У всех на глазах… при белом свете… И как ты там ещё сказал… сейчас запишу. В дом, значит, переходить не желает и не учится. Существенная дополнительная информация.
– Да подожди ты со своей информацией. – Журавлёв досадливо поморщился, зачем-то заглянул в свой дневник, опять захлопнул. – Я сам не знаю, чего у меня больше к этому человеку. Порой чувствую, что нахожусь прямо-таки под гипнозом его личности. И злюсь на себя за это. Гипноз, конечно, не буквальный. Злюсь и стараюсь прогнать невольную симпатию к нему. Но было, было и другое. Поначалу я испытывал к нему не только неприязнь, но и вражду. Однако Артём Петрович открыл мне глаза…
– Всыплют, всыплют по первое число и твоему Артёму Петровичу. Кстати, не слишком любезно он принял тут меня. Наверное, к жене бородач ревнует.
– Чушь, чушь всё это, настырный Гена. – Журавлёв положил руки на плечи Коробова, вгляделся в него так, будто художник выбирал натуру. – А знаешь, я вдруг в тебе самого себя увидел…
– Вот и прекрасно. Родство духа. Не случайно же мы так быстро подружились.
Журавлёв чуть оттолкнул от себя Коробова, с шутливой яростью погрозил ему пальцем.
– Нет, шалишь, братец! Я этот дух вон из себя изгоняю!..
Коробов недоуменно замигал.
– Я тебя что-то не пойму. – Долго молчал, вдруг сникнув. Потом сделал какие-то записи в блокноте, сказал, опять возбуждаясь: – Я знаю, как подам этот материал. Я его подам через Ятчоля. Вполне современный чукча зло высмеивает отжившие суеверия… Чем не ход?
– Если и ход, то ход конём. Ты не знаешь Ятчоля…
– Что ж, узнаю. Я пошёл! Я из тех, у кого девиз: куй железо, пока горячо!
И так уж вышло, что настырный Гена как следует повозился с Ятчолем и увёз в окружную газету «потрясающий, проблемный» материал. Вот это и имел в виду нынче Ятчоль, когда заявил в правлении артели, что скоро придёт газета со словами проклятия Пойгину.
Ятчоль ушёл из правления, оставив Пойгина в угрюмом раздумье. Охотники, получив распоряжения, один за другим потихоньку, чуть ли не на цыпочках, уходили из правления. Наконец Пойгин остался один на один с Эттыкаем, который по-прежнему сидел в углу, как сонная птица.
– О, ты пришёл! – казалось, с искренним удивлением приветствовал Пойгин неожиданного гостя. – Как это я тебя не сразу увидел…
– Я давно пришёл. Сижу и слушаю. Стараюсь понять, каким ты стал.
– Понимал ли ты, каким я был?
– Понимал. – Эттыкай наконец поднялся на ноги, несмело подошёл к столу, осмотрел с конфузливой усмешкой табурет, осторожно присел.
– Ушли от меня почти все пастухи. Теперь я да старуха моя пасём оленей. Боюсь, что волки скоро разгонят всё стадо.
– Не хочешь ли пригласить меня в пастухи?
– Времена изменились. Я пришёл к тебе в пастухи. Забирайте оленей. Оставьте для меня, сколько полагается, остальных берите.
– Полагается пятнадцать раз по двадцать.
– Вот и хватит. Я всё хорошо обдумал. Иду к тебе пастухом.