– Нет, ты не всё обдумал и не всё понял. У меня нет пастухов. Я сам такой же, как любой пастух или охотник. Тебя может принять только артель. Напиши заявление.
Эттыкай непонимающе уставился на Пойгина.
– Ты должен написать немоговорящую клятву.
– Клятву?
– Да. Именно так.
Пойгин задумчиво набил трубку, прикурил, протянул её гостю и только после этого продолжил:
– Ты должен поклясться: «Я, Эттыкай, прошу вас, люди, простить меня за то, что вы пасли моих оленей, мёрзли, часто были голодными, тогда как я был всегда сыт и одет. Я прошу вас простить меня за то, что я был несправедлив к вам. Я прошу несчастного человека Гатле, переименованного в Клявыля, услышать меня в Долине предков и простить за то, что я так долго мучил его. Мне стыдно подумать, как я мучил его…»
– Хватит, – прервал Эттыкай. – Хватит. Ты сам меня мучаешь…
– Я, Эттыкай, клянусь, – продолжал Пойгин, накаляя голос и поднимаясь за столом, – что иду к вам в артель человеком, а не росомахой. Я буду рад, если вы примете меня как равного. Я буду делать всё, что делаете вы, буду делить беду и радость вместе с вами.
Эттыкай тоже встал, изумлённо глядя в побледневшее лицо Пойгина, тихо спросил:
– Ты почему так громко говоришь?
– Потому что говорю голосом справедливости.
– Может, это и впрямь голос справедливости… – Эттыкай снова присел, отдал Пойгину трубку и после долгого молчания вкрадчиво спросил: – Тебе не снятся Аляек и Рырка?
– Мне снится снег, красный от крови Кайти, Клявыля и русского. Русские шаманы вытащили пулю Аляека из груди Кайти. Но моя жена всё время кашляет, я боюсь, что немочь вселилась в неё…
Эттыкай опустил голову и снова надолго умолк. Пойгин вывел его из оцепенения.
– Я ухожу. Мне надо в море.
– Я готов дать такую клятву, – с трудом поднимая лицо, сказал Эттыкай. – Умеешь ли ты чертить немоговорящие знаки?
– Не умею. И, наверное, никогда не сумею. Не хватает рассудка…
Эттыкай медленно поднял руку, поклевал согнутым пальцем себя по лбу:
– У тебя… не хватает рассудка?
– Кайти женщина, а вот в этом оказалась способней меня… Даже Ятчоль и тот способней…
Эттыкай с сочувственным недоумением покачал головой.
– Я думал, ты всесильный. – Конфузливо помолчал, как бы страдая оттого, что увидел Пойгина в слабости, несмело спросил: – О каких это словах проклятья болтал Ятчоль?
– Не знаю. Но если листок бумаги… газета называется… придёт со словами проклятья… я откажусь дальше быть председателем. – И, словно спохватившись, что не перед тем человеком раскрывает душу, Пойгин добавил: – Ну а пока я председатель… пиши клятву. Нам поможет Тильмытиль… сын Майна-Воопки.
– Помню, помню его. Вапыскат предрекал ему смерть, а он живёт.
– Ты, наверное, забыл, что я предрёк ему жизнь…
– Нет, не забыл. Никто в тундре об этом не забыл… Вапыскат оказался тобой побеждённым.
– Он тоже остался без пастухов?
– Да, тоже без пастухов. Вот так, дул, дул странный ветер с берега моря и всё изменил в жизни чавчыват. Да и у вас столько перемен. Что ж, чему быть, тому быть. Я готов… готов дать клятву.
Через месяц Эттыкай дал клятву на собрании товарищества. Ему поверили. И когда пастухи и охотники подняли за него руки, Майна-Воопка вышел из-за стола, за которым сидел рядом с Пойгином, и сказал:
– Ты будешь главным человеком по отёлу оленей. Я знаю, лучше тебя никто не может проводить отёл.
Едва Эттыкай вернулся в своё стойбище, расположенное на берегу морской лагуны, как к нему явился Вапыскат. Приблизил почти вплотную своё лицо к лицу Эттыкая и потребовал, задыхаясь:
– А ну… ну-ка… высунь свой язык…
Эттыкай сел на грузовую нарту возле яранги, принялся усиленно отгонять комаров. Чёрный шаман рядом присел.
– Покажи язык!
– Надоел ты мне, как вот эти комары, – досадливо сказал Эттыкай и снова замахал рукой. – Знаю, зачем тебе нужно видеть мой язык. Будешь уверять, что после клятвы моей на собрании артели он стал языком самого Ивмэнтуна.
– Можно, можно и так сказать. Правильно догадался.
– Ну а ты как будешь дальше пребывать на этом свете?
Вапыскат крепко сжал костлявые кулачки, потряс ими возле своего лица.
– Мстить буду. Порчу на всех насылать. Ко мне вернулись самые мои сильные духи. Ещё в молодости я их потерял. Теперь вот вернулись. – Растопырил перед глазами Эттыкая пальцы. – Видишь? Исчезли язвы. Помогли мои прежние духи победить того, кто наслал на меня порчу. На мне теперь ни одной болячки. Вот, посмотри.
Вапыскат суетливо расстегнул ремень, задрал летнюю кухлянку, оголяя живот. Комары в одно мгновение облепили оголённое тело.
– Вот видишь? Убедись, какая сила теперь у меня…
– Ничего не вижу, – с обидным равнодушием сказал Эттыкай. – Комаров только вижу…
Вапыскат опустил кухлянку, подпоясался. Затем вырвал трубку из рук Эттыкая, затянулся, тут же вернул её.
– Не надо мне твою трубку. Дели её с Выльпои, с этим бывшим… вошеедом.
Эттыкай огляделся по сторонам и закричал в расчёте на то, что его услышат другие люди:
– Не оскорбляй человека артели! Я вступил в их семью. Теперь это мои родичи…
– Родичи?! – Вапыскат, казалось, не столько был возмущён, сколько зашиблен предательством бывшего сподвижника. Рот его плаксиво покривился, а красные щёлки глаз наполнились слезами. – Вот, значит, как… Выльпа стал тебе роднее меня.
– Роднее…
Вапыскат застонал и пошёл прочь, как слепой, спотыкаясь о кочки.
…И стал Эттыкай ходить в стадо, как обыкновенный пастух. Правда, в стаде больше сидел на кочке или камне, смотрел на оленей и думал какую-то бесконечную думу. Было лето. Светилась лагуна, залитая солнцем, звенела мошкара, кричали птицы, хоркали олени, жадно набрасываясь на траву, которая росла здесь прямо на глазах при круглосуточном свете.
Смотрит Эттыкай на оленей и прежде всего примечает своих, которые стали теперь общими. Наваливалась тяжким сугробом тоска, порой разражалась в душе снежной вьюгой лютая злоба: на земле зелёное лето, а в душе седая зима.
Пасутся олени, Эттыкай пересчитывает своих, меченных его личным тавром. Считает оленей Эттыкай и чувствует, будто на его сердце выжигают калёным железом тавро, которое он видит на крупах бывших своих оленей. Когда-то было и такое, что он клеймил своим тавром чужих оленей, отбитых у других чавчыват, а теперь словно бы его самого выхватили арканом из прежней жизни и выжгли тавро на сердце. И кажется Эттыкаю, что от него пахнет палёной шерстью, которой обросло его сердце.
И стало навязчивой страстью у Эттыкая клеймить в воображении раскалённым железом оленей всех подряд, и бывших своих и чужих. Трепетали ноздри от жадного вздоха: горелое мясо, жжёная шерсть чудились ему в воздухе… Закроет глаза Эттыкай и слышит, как хрипят от ожога олени, видит, как мчатся они, обезумев, по кругу. А в центре круговерти сидит он, Эттыкай, и скалится, скалится – не поймёшь, не то улыбка на его лице, не то гримаса ненависти. Открывает глаза Эттыкай и видит лагуну, меченную красным тавром солнца, мирно пасущихся оленей. И нет в его руках раскалённого железа, и не пахнет горелым мясом и палёной шерстью…
Ятчолю на почте вручили письмо в большом синем конверте. Не просто взволнованный, а потрясённый, он крутил в руках конверт, нюхал его и гадал, мучительно гадал, что бы это значило? Пришло в голову, что письмо прислал Гена – человек, сотворяющий газету. Спрятав бумажный мешочек за пазуху, Ятчоль помчался к своей яранге.
Да, это было первое письмо в жизни Ятчоля. Первое! И потому он был обуреваем каким-то непривычным чувством новизны своего положения. Ятчоль ещё не знал, что заключено в бумажном мешочке, но гордость уже распирала его. Теперь-то всё пойдёт по-другому, теперь он сможет достойно ответить любому насмешнику. Да, кажется, появилась возможность доказать всем тынуп-цам, что он вправе чувствовать своё превосходство над каждым из них.
А что, если письмо не от Гены? Ятчоль остановился на полпути к своей яранге, воровато огляделся: нет ли кого поблизости, достал из-за пазухи письмо. На бумажном мешочке было что-то написано, но, кроме собственного имени, Ятчоль ничего другого прочесть не мог. Конечно же, Гена прислал. Наверное, хочет порадовать доброй вестью, что он скоро всё-таки совершит такое действие, при котором слова проклятья Пойгину проступят знаками на листе бумаги. И это будет самый большой подарок судьбы Ятчолю, потому что давний и непримиримый соперник и враг его, Пойгин, окажется жестоко посрамлённым. Надо поскорее узнать, что же таится в бумажном мешочке…
Ятчоль вошёл в свою ярангу, осмотрелся, нет ли кого постороннего, и сказал Мэмэль с таинственным видом:
– Закрой вход в ярангу и никого не пускай. Чтобы даже мышь не посмела юркнуть сюда…
Сказал и прилёг на шкуру возле костра, перехшвая всю исключительность счастливого случая: ведь ему пришло письмо!!!
– Закрыла вход? – строго и важно спросил Ятчоль, разглядывая жену с той огромной высоты своего превосходства над всем сущим (а над этой скандальной женщиной тем более), с той высоты, которую он ощутил, едва ему вручили в сельсовете письмо.
– Раздуй как следует костёр, а то в яранге темно. А мне кое-что о-о-очень важное увидеть надо…
Крайне изумлённая, Мэмэль никак не могла понять, что происходит с мужем.
– Не нахлебался ли ты веселящей жидкости?
– Хорошо, хорошо бы глотнуть глоток, другой. Но это потом…
Ятчоль снял с себя летнюю кухлянку, расстегнул ворот рубахи, полез за пазуху.
– Здесь, вот оно…
– Что там у тебя?! – Мэмэль бросилась к мужу, приложила руку к его груди. – Ничего нет. Я уж думала, ты кусок материи мне на платье купил или украшение какое…
– Материя – чепуха. Украшения – совсем чепуха. Тут есть кое-что куда поважнее…
И вдруг Ятчоль выхватил из-за пазухи синий конверт:
– Вот! Письмо! Мне… Мне письмо! Ни один тынупец не имел письма. А я имею. Пусть теперь все тынупцы прикусят языки и чтят меня, как того я всю свою жизнь был достоин.