На лице Мэмэль разочарование боролось с крайним любопытством.
Руки Ятчоля чуть дрожали, на лбу проступил пот. ¦– Раздуй как следует костёр, чтобы пламя было. Понюхав конверт, Ятчоль заулыбался от блаженства.
– Никогда я ещё не чувствовал такого запаха. Теперь эти чукчи… по-собачьи хвостами завиляют при встрече со мной.
– А ты кто… разве не чукча?
– Я? Давно уже должна бы догадаться, кто я… Сколько раз говорил, что меня, пожалуй, зачал американец. Только ты помалкивай. Русские не очень любят, чтобы сюда совали свой нос американцы…
– Если бы твоя мама не была человеком… я бы сказала, кто тебя зачал.
– Ну, ну, не бранись. Не до этого. Я не могу сообразить, как отклеить крышку бумажного мешочка. Дай чайную дощечку, только вытри её как следует.
Положив конверт на чайную дощечку, Ятчоль поскрёб ногтем то место, где шёл рубец приклеенной крышки. Ничего не добившись, попытался орудовать ножом. Но крышка не отклеивалась. Ятчоль сопел, кряхтел, вытирал залитые потом глаза.
– Может, его опустить в горячую воду? – робко спросила Мэмэль и сама удивилась, что она способна на такой вот странный для неё голос по отношению к мужу.
– Ты совсем лишилась рассудка! Немоговорящие вести боятся воды, они в ней исчезают.
– Тогда мешочек надо подержать над костром.
– Так сгорит же!
– Ну дай я посижу на нём, может, само откроется.
– Совсем обезумела, женщина. Что же от него останется, если ты посидишь на нём?! Кому оно будет нужно после этого?!
Мэмэль обиженно отвернулась.
– Тогда можешь сожрать его, всё равно ничего не поймёшь, ты только притворяешься, что умеешь читать.
– Я?! Притворяюсь?! Не говори мне больше никогда таких лживых слов. Я теперь человек, имеющий письмо. Понимаешь, что это значит? Я уверен, это Гена прислал. Наверное, пришла долгожданная весть, что скоро сотворится газета со словами проклятия Пойгину.
– За Пойгина я сама кого угодно прокляну… и тебя тоже.
– Ты?! Меня?! За Пойгина?!
Ятчоль, наверное, поколотил бы жену, но тут было не до неё: он обладает письмом. И это совершенно меняет положение.
– Отблагодари добрых духов, что они послали мне письмо, иначе я оттаскал бы тебя за косы! Повырывал бы из них все твои украшения.
Мэмэль поправила косы, потрогала медные пуговицы, вплетённые в них, достала из полога зеркальце.
– Вот так сиди перед зеркалом, любуйся своей красотой и не мешай…
Налив из чайника в чашку тёплой водицы, Ятчоль стал смачивать те места, где была приклеена крышка конверта. И всё-таки добился своего, сообразительный человек: смоченная бумага разбухла и отклеилась.
– Смотри! – заорал Ятчоль. – Смотри сюда. Оставь своё зеркало, пока я его не разбил. Здесь газета! Видишь – газета!
Мэмэль едва не уронила зеркало. А Ятчоль осторожно разворачивал газету. Мэмэль дотронулась до неё рукой, понюхала и сказала ядовито:
– Ну, читай, если умеешь. Читай, читай…
Ятчоль крутил газету и так и сяк, расстелил её на чайной дощечке, лежащей на земле, встал на четвереньки, напряжённо вглядываясь в ровные столбики бесчисленных чёрных значков – буквы называются. В глазах рябило, значки были на редкость мелкими. «Уж не могли сделать газету хотя бы с такими буквами, как в букваре», – сердито подумал Ятчоль.
– Ты что стоишь на четвереньках? Можно подумать, что вот-вот по-собачьи завоешь от досады, что не умеешь читать, – издевалась Мэмэль.
– Замолчи, иначе поколочу! – не меняя позы, погрозил Ятчоль. И вдруг, ткнув пальцем в газету, как-то странно хохотнул. – Прочитал! Одно слово прочитал! Смотри, здесь написано – Ятчоль!
Теперь уже и Мэмэль встала на четвереньки, долго всматривалась в то слово, которое Ятчоль показывал пальцем.
– Да, это и я прочитала… Ят-чоль. – Мэмэль подняла лицо и ошеломила мужа неожиданным открытием. – Так в газете слова проклятья не Пойгину, а тебе…
Ятчоль раскрыл рот и долго смотрел на жену бессмысленными глазами. Ещё раз всмотрелся в газету и промолвил в полной растерянности:
– Как же так… Гена обещал ругать Пойгина, а не меня. Давай ищи, ищи, говорю, может, здесь есть и слово Пойгин. Приоткрой хоть немного вход. У меня перед глазами какие-то комашки ползают.
На сей раз Ятчоль лёг на спину с газетой в руках и долго разглядывал каждую строчку. Вдруг вскочил.
– Есть! Вот здесь, здесь обозначено буквами «Пойгин»! И вот здесь тоже. Много раз обозначено «Пойгин».
– Ну и что? – теперь уже равнодушно спросила Мэмэль. – Насколько я понимаю, газеты часто говорят спасибо тем, кто не лодырь. Пойгин не лодырь. А ты ленив, как старый морж. Значит, ему спасибо, а тебе проклятье.
И опять Ятчоль бессмысленно уставился на жену. От волнения он ещё болъше вспотел.
– Нет ли у нас хоть капли веселящей жидкости? Если бы хоть глоток, я во всём разобрался бы.
– Ну да, как же! От веселящей жидкости ты станешь ещё глупее.
– Ох и поколочу я сегодня тебя, – вяло погрозил Ятчоль, соображая, как ему узнать, что написано в газете. – Пойду к учителю Журавлёву. Он друг Гены, он всё прочитает и всё объяснит. А чтобы лишнее не болтал, если проклятье мне, а не Пойгину… надо ему что-нибудь подарить…
После долгих пререкательств с женой Ятчоль решил подарить Журавлёву старый примус, который, кажется, уже невозможно было починить.
– Дай мне моё галипэ и вытри от грязи примус, – приказал он жене.
– Может, не надо надевать галипэ? – стараясь настроить голос на просительный лад, спросила Мэмэль.
– Почему?!
– Да потому, что смеются не только над тобой, но и надо мной. Это же я сшила эти штаны с ушами.
– Сама ты нерпа с ушами. Давай галипэ.
Пока Ятчоль обряжался в «галипэ», Мэмэль чистила примус.
И вот Ятчоль уже важно шагает к дому на культбазе, где живёт учитель Журавлёв. Когда проходил мимо правления артели, услышал голос Мильхэра:
– Ты куда это примус несёшь?
– Чинить.
– Почему в галипэ не спрячешь? Такой большой карман, пожалуй, даже чайник вместить можно. Разожги примус, чайник поставь… Потом чайку вместе попьём.
Ятчоль не стал терять время на ответ насмешнику. Однако Мильхэр кричал ему в спину:
– Ты только поосторожней с кипятком! А то кое-что ошпарить можешь… Мэмэль тогда через трубу к Чугунову залезет, если он будет закрываться от неё на серьгу железную – замок называется.
Ятчоль было хотел повернуться и запустить в насмешника примусом, но в кармане «галипэ» лежала газета с её мучительной тайной, тут было не до Мильхэра. «Ничего, рябой, я ещё заставлю тебя по-собачьи хвостом вилять», – мысленно грозился Ятчоль.
Журавлёв долго не мог понять, зачем Ятчоль суёт ему в руки примус.
– Починить, что ли?
– Нет, это подарок тебе. Примус, правда, испорчен, но его можно починить.
– Зачем мне твой примус?
– В Красной яранге у тебя, говорят, всегда горит примус и кипит чайник для гостей. Починишь этот, будет два чайника чаю.
– Тогда по какой же причине такая щедрость?
– Моя душа давно имеет к тебе сильную расположенность.
– Ну, ну, ну, понимаю. – Журавлёв озадаченно рассматривал нежданного гостя. – Что это у тебя за штаны?
– Галипэ называются. Мэмэль из самых лучших оленьих шкур пошила. Надоело быть чукчей, хочу быть как русский…
– Это почему же надоело быть чукчей?
– Чукча плёко. Чукча – это яранга. Чукча нет па-ня, – уже по-русски заговорил Ятчоль. – Я хочет паня.
– Ах, вот ты как впитываешь ци-ви-ли-за-цию. – Журавлёв встал, обошёл вокруг Ятчоля, разглядывая со всех сторон его роскошные «галипэ». – Значит, не хочешь быть чукчей… Устроил бы я тебе баню…
Ятчоль топтался на одном месте, всё чаще и чаще засовывая руку в карман, где лежала в конверте газета. Наконец вытащил конверт, осторожно извлёк из него газету. Чувствуя недоброе, Журавлёв потянулся к газете.
На второй полосе на чукотском языке была напечатана статья за подписью Ятчоля «Мой добрый совет». «Так, значит, настырный Гена всё-таки состряпал опус», – враждебно подумал Журавлёв.
Статья оказалась намного мягче, чем предполагал Журавлёв. Некий Ятчоль (конечно же, с реальным Ятчолем он не имел ничего общего) отдавал должное председателю Тынупской артели Пойгину, как честному человеку, прекрасному охотнику, уверял, что искренне его уважает. И только после этого следовали укоры и дружеские советы побыстрее вырваться из капкана суеверий, забыть о несуществующих духах, не позорить себя дикими обрядами жертвоприношений. А ещё некий Ятчоль, человек, судя по всему, уже просвещённый, стоявший по своему развитию на целую голову выше Пойгина, советовал ему как можно скорее научиться грамоте, в противном случае успешно руководить артелью он не сможет. Внушал добрый и снисходительный Ятчоль председателю Тынупской артели и то, что ему уже пора бы покинуть ярангу и переселиться в дом.
«Ах ты ж Гена, настырный Гена, – грустно размышлял Журавлёв, – хорошо, что хоть на это тебя хватило, не стал хребет ломать человеку. А может, твой опус умные люди выправили? Прочёл редактор разнос и с помощью собственного пера поубавил твой пыл. Случается и такое».
Ятчоль изнемогал от нетерпения: когда же учитель промолвит хоть слово? А тот шелестел газетой, хмурился, что-то сердито бормотал.
Ятчоль не выдержал, спросил, заглядывая по-собачьи в глаза учителя:
– Ну что там? Кому проклятье… Пойгину или мне?
– Какое проклятье?
– Гена говорил, что газета будет сильно ругать за шаманство Пойгина, пошлёт ему немоговорящее проклятье.
– Ах вот в чём дело! – Журавлёв, скрестив руки на груди, казнил Ятчоля издевательской усмешкой. – Ты что-нибудь смог прочесть в газете?
– Вот, вот здесь, увидел слово Ятчоль. А вот здесь Пойгин… Так и не знаю, кому проклятье.
Журавлёв, наклонив лобастую голову, казалось, был готов боднуть Ятчоля, а в уголках жёсткого рта его блуждала всё та же издевательская усмешка.
– Так вот, слушай, Ятчоль, о чём говорит газета. Она говорит о том, что вот это всё… целых два столбца… написал ты.