Пойгин закинул за плечи карабин, взял кэнунэ и подался в прибрежную тундру с мыслью посмотреть, что происходит с подкормкой песцов. У него были свои заветные места и тропы, по которым он не один раз ходил в пору возвращения песцов к своим норам. Сразу же, как только заканчивался сезон охоты на пушного зверя, он отправлялся в разведку, бродил вблизи морского побережья, по склонам холмов, по берегам рек, угадывал норы по приметам, видимым только его глазу, определял, какова будет охота следующего сезона. Он знал, насколько искусно песцы устраивают свои норы, с множеством разветвлений, входов и выходов. Опускаясь на колени возле входа в нору, он постигал тайную жизнь зверьков, возвращающихся из дальних зимних странствий в свои родные места. Песцы чистили старые норы, рыли новые; здесь переживут они свои брачные страсти, здесь родится новое потомство, отсюда в октябре – ноябре они будут готовы уйти опять далеко-далеко, если поблизости не окажется корма. Нельзя, чтобы песцы ушли. Надо сделать всё, чтобы они остались в капканах, расставленных на охотничьих угодьях артели.
Пойгин подбирал клочки песцовой шерсти, потерянной в линьке, мял её, нюхал, что-то нашёптывал, вслушивался в драки самцов, в их яростное тявканье, по голосам угадывал, велика ли колония зверьков, старался прикинуть, каков будет приплод. Пройдёт пятьдесят с лишним дней – и появится новое потомство зверьков. А после этого промчится ещё дней тридцать (быстротечно время), и молодняк начнёт выходить из нор – самая пора проследить, насколько велик приплод: самка может родить пять-семь щенят, а может и больше двадцати. Всё это надо знать, брать в расчёт, надо приучить молодняк к подкормке, которая – как только придёт охотничий сезон – станет приманкой. Песцы привыкнут к тому, что вкопанное в землю мясо вполне доступно, что здесь нет никакого подвоха. А придёт время – будут поставлены капканы, и пусть тогда сопутствует охотнику удача.
Сейчас была пора, когда молодые песцы начинали уходить от нор, чтобы утолить голод у подкормок.
Солнце одолевало свой извечный кочевой путь. И всё живое круглые сутки славило его, ликуя. Гуси, лебеди, журавли, потерявшие маховые перья при линьке, вытягивали шеи к солнцу, тоскуя по небу; молодые песцы, впервые в жизни своей увидевшие солнце, изумлённо смотрели на него, присев на задние лапы, потом начинали скулить от нетерпения: видимо, им очень хотелось лизнуть этот загадочный ослепительный круг; бурые медведи валялись на спине, широко расставляя передние лапы, будто надеялись, что солнце сойдёт к ним прямо в объятия.
Пойгин вслушивался в живой мир летней тундры, порой отвечал на журавлиное курлыканье, на гогот гусей, на лай песцов, лисиц, испытывая то удивительное чувство, когда он сливался душой со всем сущим на земле: и с этой вот куропаткой, затаившейся в кочках со своим выводком, и с зайчатами, припустившимися что было духу наутёк, и с каждой травинкой, которая тоже знала, что такое солнце, ибо была она его дитем.
Останавливаясь то у одной, то у другой приманки из мяса моржей и тюленей, вкопанного в землю, Пойгин внимательно оглядывал всё вокруг; и по вытоптанной траве, по следам на мясе от зубов и когтей, наконец, по запаху, оставленному песцами, определял их число, нрав, возраст. Вот здесь возились молодые песцы, это видно по вытоптанной траве чуть в стороне от приманки: после утоления голода резвились малыши вдоволь.
В какое бы время Пойгин ни блуждал по тундре один на один со своими мыслями, он всё время чувствовал кого-то рядом, пусть не человека, пусть птицу, зверька – всё равно живая душа; а след зверя для него часто был тропою к мысли, что человек и зверь – существа очень близкие, что кровь у них одинаковая, горячая и красная, что тот и другой сначала были детьми, что тот и другой одинаково дышат воздухом. В запахе зверя в такие мгновения Пойгин чувствовал запах древности, в голосе зверя он слышал собственный голос, исторгнутый давным-давно, ещё в пору первого творения. И кто знает, возможно, что он, Пойгин, в пору того, первого древнего существования был лисою, а вот эта лиса, по следу которой идёт он, была человеком. Может, потому так и хитроумна лиса, что была когда-то, в незапамятные времена, человеком. Ну не диво ли то, как она запутывает свои следы? Бывает, бежит, бежит лиса, и не просто по свежему снегу, где только и виден был бы её след, бежит хитроумная по следу зайца; потом отпрянет в сторону, напетляет немыслимо, ещё и ещё раз пройдёт по собственному следу, чтобы уже ничего не мог понять преследователь, и снова выходит на заячью тропу. И что за радость охотнику видеть, как лиса, в свою очередь, становится охотником за мышью. Юркнет мышь под снег, а лиса присядет и совсем по-человечески то одним ухом прильнёт к снегу, то другим. И тихо становилось во всём мироздании – так, по крайней мере, казалось Пойгину, и сам он замирал, внушая себе: не дыши, лиса слушает тайную перекочёвку мышиного народца под снегом! Лиса слушала своё, а Пойгин своё – ветер древности слушал, голос первозданности и потому чувствовал себя существом бесконечным и вечным.
А лиса, расслышав то, что было ей нужно, вдруг круто взмывала над тундрой факелом и, плавно изогнувшись, падала в снег головой – именно в то место, где затаилась мышь. И если ты хоть один раз видел это, думал Пойгин, можешь сказать, что встретился с чудом, и оно приснится тебе, поманит в снега, поманит уйти по следу зверя так далеко, что ты в конце концов придёшь на край земли и предстанешь один на один перед всем мирозданием, предстанешь для самых глубоких дум о человеке, о звере, о земле, о жизни. Лиса будет сидеть на холме, смотреть на тебя, на звёзды, и, когда ты очнёшься, она опять помчится по тундре, увлекая тебя всё дальше и дальше к тому, к чему ты пришёл в своих думах; и тогда ты поймёшь, что сам себя выслеживал, шёл по собственному следу, направленному из древнего прошлого в день сегодняшний, шёл по тропе вечности. Что было бы с тобой, если бы вдруг исчезли все звери? Ты потерял бы свой след, идущий из прошлого, ты не смог бы продлить его в бесконечное будущее, ты был бы не вечностью, а кратким мигом…
Об этом думал Пойгин и сегодня, блуждая по тундре, отвечая голосом гусей на их гогот, курлыканьем журавлей на их курлыканье, стоном лебедей на их стоны. Он был счастлив, что ему удалось ещё раз пережить то чувство, когда убеждаешься, что ты идёшь по тропе собственной вечности.
А солнце совершало свой круг, оглядывая земной шар со всех сторон, и, видимо, было довольно; земля живёт, земля разговаривает голосами зверей, голосами птиц, земля понимает себя и всё сущее на ней умом человека.
У озера, которое можно было назвать братом солнца – такое было оно круглое и ослепительное, – снова загоготали гуси. Пойгин долго вслушивался в их гогот, и ему казалось, что там идёт осмысленная беседа, скорей всего совет старейшин, а может, матери и отцы обучают своих детей тому, чему их никто другой не научит. Пусть разговаривают гуси, у них свои заботы, пусть им во всём сопутствует удача.
Взобравшись на горную террасу, Пойгин сел на плоский камень лицом к морю, которое было хорошо видно отсюда. И Тынуп отчётливо виден. Жилища его толпятся у моря, как стая птиц. Мираж колеблет дома, яранги, порой поднимает их над землёй, и тогда кажется, что птицы взлетают и снова садятся.
Где-то там, в одной из яранг, его Кайти. И не только Кайти, а ещё удивительно родное существо, оно было сначала Кайти и Пойгином, вернее, тем, что чувствовали они друг к другу, а потом стало крошечной девочкой Кэргыной – женщиной, сотворённой из света, – таков смысл её имени.
Пойгин хорошо различил и тот дом, в который так хотела вселиться Кайти. Он готов, давно готов, этот дом, и если бы Пойгин вовремя согласился с женой, не было бы того, что случилось вчера, когда Кайти узнала, что это уже дом Ятчоля… Горько Пойгину, мучительно стыдно Пойгину, обидно за Кайти. Почему он медлил? Бывало, подойдёт Пойгин к дому со стороны пустынного моря, чтобы никто его не увидел, прильнёт всем телом к стене, приложит ухо к дереву и слушает, слушает, себя и дом слушает. Что он хотел услышать, понять? Наверное, хотел понять, возможно ли соответствие его собственной души с миром этого дома. Но миром его стали бы Кайти и Кэргына, а это значит, было бы и соответствие…
Горько Пойгину, обидно Пойгину, стыдно, мучительно стыдно Пойгину от чувства вины перед Кайти.
Выкурив трубку, Пойгин хотел было уже спуститься с террасы, но вдруг увидел учителя Журавлёва. Поднимался учитель по складкам откоса, с ружьём за плечами, в широкополом накомарнике, с сеткой, закинутой на затылок. Взобрался на террасу, сделал несколько шагов в сторону Пойгина и вдруг остановился.
– Я знаю, что человеку иногда хочется побыть один на один с собой. Мне неловко, что я возник перед твоими глазами.
– Если ты увидел меня издали и всё-таки решил не пройти стороной… значит, понадеялся, что я буду рад тебя видеть.
– Да, я увидел тебя издали и понадеялся…
– Тогда садись рядом.
Журавлёв, обутый в высокие резиновые сапоги с завёрнутыми раструбами, не спеша подошёл к Пойгину, снял заплечный мешок – рюкзак называется, достал железную бутыль с неостывающим чаем, потом кружку, наполнил её. Себе налил в крышку от железной бутыли, термос называется, разложил на камне сахар, хлеб и кусочки жареного мяса.
Когда опорожнили термос и съели снедь, Журавлёв закурил свою русскую трубку, протянул Пойгину. Тот с достоинством принял трубку.
– Я очень хотел бы, чтобы сегодняшняя наша встреча… была встречей большого понимания, – сказал Журавлёв, заканчивая свою мысль уже не словами, а взглядом: именно взгляд должен был подсказать, о каком понимании идёт речь.
Пойгин ответил на это не прямо, однако ответил:
– Вон в той стороне, у озера, я слышу, как разговаривают гуси. Я научу тебя угадывать их разговор, различать их беседы большого понимания. Научу, если захочешь…
Пойгин помнил просьбу Кайти вернуться домой ко времени нового сна, пришёл именно в эту пору, застал в яранге гостью – жену Медведева. Сидела она рядом с Кайти и держала в руках газету, которая разволновала весь Тынуп. Кайти засуетилась, встречая мужа. Пойгин присел у светильника, показал глазами на газету: