Вапыскат раскурил свою трубку и, присев на корточки против Пойгина, долго смотрел в землю. Наконец промолвил:
– Чёрная шкура иногда обращается в живую собаку, и я слышу, как от неё пахнет твоим предсмертным потом…
Пойгин побледнел настолько, что Мильхэр, молчавший до сих пор, вдруг сказал чёрному шаману:
– Перекочевал бы ты в стойбище Птичий клюв, в Тынупе тебе делать нечего.
– Нет! Именно в Тынупе у меня будут дела! – Вапыскат расстегнул ремень на кухлянке, задрал подол, обнажая живот. – Видишь, Пойгин, мои болячки исчезли! Это значит, я победил того, кто наслал на меня порчу. Ко мне вернулись самые мои сильные духи. У меня есть хорошие помощники для моих дел…
Мильхэр подошёл к шесту с мёртвой головой оленя, покачал его и спросил:
– Это зачем? Для устрашения?
– С самых древних времён люди знали, что со стороны моря ничего не приходит злого. Теперь всё переменилось. С морского берега дует ветер несчастий. Я должен остановить этот ветер…
– Смотри, как бы тебя самого не унесло штормом вместе с твоей ярангой, – сказал Пойгин, наблюдая, как Вапыскат разделывает нерпу.
– Вы бы мне женщину прислали, чтобы сварила мяса, – ворчливо промолвил чёрный шаман. Руки его были красны от нерпичьей крови. Со вздохом тоскующего человека добавил: – Умерла Омрына, умерла моя бедная старуха – и печаль с тех пор не покидает меня…
Мрачно воспринял Пойгин переселение чёрного шамана на морской берег, но прошёл день, другой в заботах, и он, кажется, забыл о нём. По вечерам Пойгин ходил в школу, ранним утром уплывал в море. В байдару с мотором просилось всё больше и больше охотников. Предъявил свои права на это и Ятчоль. Он успел переселиться в дом и теперь был весь преисполнен важности и гордыни.
– Очоч Величко сказал, что я самый лучший анкалин на всей Чукотке, – уверял он каждого, требуя почтения. – Мой очаг теперь как у русского. Я даже тикающую машинку на стенку повесил – часы называется.
Ятчоль действительно приобрёл ходики, но время они показывали как попало, главным назначением их было тикать – больше от них ничего не требовалось.
– Ты меня должен взять в байдару. Не зря же газета рассказывала, что я тебя уважаю, – упрашивал Ятчоль Пойгина, понимая, что проявлением гордыни тут ничего не добиться.
И Пойгин оценил это – взял Ятчоля пятым охотником в байдару.
– Только надень галипэ. Если мотор погасит свой огонь, мы тебя вместо паруса поставим, – добродушно пошутил он, показывая людям, что случай с газетой он забыл, как недостойный внимания серьёзного человека.
И вот ранним утром до десятка байдар вышли в море. Но только одна из них мчалась по воле огнедышащего идола. Прошло всего несколько мгновений, как вёсельные байдары остались далеко позади. Даже тогда, когда были подняты на них паруса, они по-прежнему оставались позади, выбирая свой доступный для них предел проникновения в ледовые поля.
Уже начиналась та пора, когда солнце на какое-то время покидало земной мир и тут же снова появлялось. Пойгин направил байдару по красным бликам на морской воде. Расступался ветер, кричали чайки, словно дивясь тому, что они вынуждены отставать от людей, которые на этот раз и парус не ставили, и не наваливались на вёсла. Мерцали красные блики на спокойных волнах, как бы обозначая прямую дорогу к верной удаче; и Пойгину казалось, что он не просто плывёт по морю, нет, он плывёт в будущее по волнам самой жизни; и не ему ли, солнцепоклоннику, не радоваться, что огромный солнечный круг, быть может, вытолкнутый из морской пучины самой Моржовой матерью, предсказывает ясную погоду и удачу в охоте.
Потом, когда доведётся Пойгину плавать и на моторных вельботах, и на сейнерах, он не один раз повторит эту дорогу к солнцу, вытолкнутому из морской пучины Моржовой матерью, но всегда он будет вспоминать ту байдару, которой управлял сам, видя впереди себя огромный солнечный круг. Его, этот солнечный круг, легко можно было представить и ликом Моржовой матери, и потому Пойгин смотрел на него с невольным суеверным трепетом и произносил мысленно свои говорения: «Я ещё никогда так быстро не мчался к тебе, Моржовая матерь. У меня нет тягости на душе, совсем наоборот, мне весело, как было весело, когда я совсем ещё мальчишкой первый раз уплыл в море на первую в моей жизни охоту. Я клянусь тебе, что не буду слишком жадным, не возьму у моря больше того, что ты мне даёшь с твоей ко мне благосклонностью. Но сознаюсь тебе, Моржовая матерь, что мне надо много, очень много, и потому я мечтаю о большой удаче. Не для себя мне надо много, а для большой моей семьи, очень большой. Яранги её дымятся по всему тынупскому побережью и по всей тынупской тундре. Пусть дымятся все чукотские яранги. Когда есть дым над ярангой – значит, есть в ней жизнь. Пожелай мне, Моржовая матерь, жаркого костра в каждой яранге, полного котла над каждым костром и дыма над каждой ярангой».
Да, это были привычные говорения Пойгина, без которых он не мог обойтись, если наступали в его жизни какие-нибудь значительные мгновения: на этот раз, когда так стремительно мчалась его байдара к солнцу, мгновения эти были для него очень значительны.
Но то ли нарушил Пойгин клятву, данную Моржовой матери (байдара его оказалась слишком перегруженной лахтаками и нерпами), то ли он просто в охотничьем азарте пренебрёг предчувствием возможного шторма – на обратном пути он вместе со своими товарищами едва не погиб. Заглох мотор. А ветер крепчал, и волны всё чаще обдавали брызгами встревоженных охотников. Пойгин приказал прикрепить к бортам пыгпыг. Чайки, словно злорадствуя, что на этот раз люди не могут обогнать их, истошно кричали, порой почти касаясь крыльями их голов. Лучи солнца кроваво сочились сквозь рваные тучи. На почерневшем море особенно были заметны белые гребни шипящей пены, и слышалось в этом шипении что-то злое и неумолимое. То и дело вытирая мокрое лицо, стараясь сохранить равновесие, Пойгин чинил мотор, вслушиваясь в голоса охотников.
– Только безумные уходят так далеко в море, – брюзжал Ятчоль.
Его никто не поддерживал, но и возражений, упрёков скандалисту Пойгин не слышал.
– Набили полную байдару тюленей, а жрать их будут чавчыват, – всё более озлобляясь, продолжал Ятчоль. – Надоели мне эти новые порядки. Раньше я был сам по себе. Хочу – иду на охоту, хочу – сплю. Что добыл, то и сожрал…
– Не всегда ты жрал то, что сам добывал, – наконец возразил Мильхэр.
А волны крепчали.
– Выбросьте половину тюленей за борт! – приказал Пойгин.
– Вот, вот оно, чем всё кончается! – заорал Ятчоль, поднимаясь на ноги и снова падая на скользкие туши тюленей. Подполз на коленях вплотную к Пойгину. – Ты зачем нас заманил так далеко в море?
Пойгин чинил мотор, не обращая внимания на скандалиста. Но его удивило, что на этот раз даже Мильхэр не возразил Ятчолю.
Высокая волна ударила в борт, и, если бы не пыгпыг, – байдара, наверное, перевернулась бы. Ятчоль, наглотавшись морской воды, дышал тяжело и прерывисто, и вдруг он потянулся к горлу Пойгина, но волна опять опрокинула его на туши тюленей.
Начали роптать и другие охотники. «Пойгин потерял рассудок». – «Он слишком понадеялся на своего огнедышащего идола». – «Железо есть железо, и оно никогда не заменит живое». – «Лучше бы поплавали вдоль берега на вёслах, теперь сидели бы себе спокойно в ярангах». – «Вполне хватило бы того, что убили бы у берега. Всё равно добыча пойдёт для чавчыват». – «Моржовая матерь рассвирепела, услышав, как ревёт вонючее железо».
Так всё нарастал и нарастал вместе со штормом ропот. Ещё и ещё раз ударила волна в борт байдары, то вздымая её вверх, то бросая в бездну, словно бы прямо на клыки рассвирепевшей Моржовой матери…
– Всю добычу за борт! – приказал Пойгин и снова склонился над мотором.
Он вспомнил Чугунова, все его действия, когда тот оживлял мотор. Но это не помогало. Отчаянье нарастало в душе Пойгина. Он прогонял его, понимая, что спасение только в ясном рассудке. «Нет, ты всё-таки будешь дышать огнём, – мысленно обращался Пойгин к железному идолу. – Ты видишь, как я терпелив. Я не бранюсь. Я ощупываю твоё железо, как будто надеюсь найти в тебе сердце».
А море, то самое море, в котором Пойгин всю свою жизнь искал поддержку, с неизменной верой в добрую силу его вечного дыхания, сегодня грозило гибелью. Почему?! Чем провинился Пойгин?! Или чёрный шаман смог разворочать пучину? Да нет, слишком он слаб и тщедушен, чтобы суметь всколыхнуть целое море. А в памяти звучали его слова, когда он говорил о чёрной шкуре, превратившейся в живую собаку: «Я слышу, как от неё пахнет твоим предсмертным потом». На какое-то время Пойгин почувствовал, что самообладание покидает его. Глянул в одну сторону, в другую на всклокоченные волны: то здесь, то там ему мерещилась чёрная собака со вздыбленной шерстью. Порой ему хотелось обернуться и что-нибудь швырнуть в проклятую собаку, чтобы она не прыгнула ему на спину.
Сквозь разорванные тучи явственно проступила заря восходящего солнца. Озарились светом зари косматые волны. Да, это были морские волны – и только волны. Воображаемая собака исчезла. Свет солнечной зари словно влился в самую душу Пойгина. Спасительный свет! Теперь ему виднее мотор, и это уже немало. Вспомнились Кайти и Кэргына. Вернее, не вспомнились, они всё время были с ним в подсознании, а теперь будто приблизились вместе с хлынувшим светом зари. Даже отчётливее представилось, как раскачивается Кайти с ребёнком на руках, подавленная и перепуганная грохотом моря. Если бы состоялось переселение в дом, то стояла бы Кайти у окна и держала бы лампу в руках. А может, это уже последнее мгновение в его жизни, когда он думает о Кайти, о Кэргыне? Вот ударит ещё одна волна в борт – и опрокинется вверх днищем байдара…
Нет! Нет! Нет! Пойгин оживит железо. Ремень намотан на диск. Сейчас… Сейчас Пойгин рванёт на себя ремень – и взревёт огнедышащий идол. Это, кажется, последняя надежда. Если не взревёт мотор, то уже ничто не спасёт, люди выбились из сил, и байдара не повинуется вёслам.