Мчался вельбот, разрезая килем морские волны, расступался ветер. Журавлёв вдыхал всей грудью морской воздух и думал о том, что он, пожалуй, уже начал писать. Глянул в сторону берега. Мираж поднял здания Тынупа: казалось, что дома стояли прямо на воде. Мираж то вытягивал их в высоту, превращая в фантастические башни, то рассекал на части, перекашивал, сдвигал с места на место. Где-то там, возможно, стоит на берегу Кайти и всё смотрит и смотрит, как стремительно уносит вельбот её мужа. Она знала, что значит для Пойгина пересесть с байдары на вельбот. Что ж, о Кайти тоже надо писать. О любви этих двух удивительных людей надо писать, об истинной любви, такой, о которой многие люди, даже те, что претендуют на особую тонкость своих чувств, и мечтать не могут.
Кайти прожила после войны ещё десять лет, однако последние годы больше лежала в постели. Врачи как могли продляли её жизнь, но настоящего здоровья, прежнего блеска в глазах, прежнего удивительного её тела уже никто вернуть ей не мог. Пойгин садился у кровати жены, когда она лежала дома, и всё смотрел й смотрел на неё, а потом тихим голосом начинал свои говорения.
– Мы прошли с тобой по горам и долинам длинную тропу жизни. Но она ещё не настолько длинна, чтобы нам не идти дальше. Тебя ещё покинет немочь. Свет того самого солнца, которое я встречал на перевале, когда подлая росомаха с ликом Аляека ранила тебя, – этот свет не дал тебе умереть тогда, продлит твою жизнь и теперь. Пусть продлит солнечный свет твою жизнь. Пусть продлит до той поры, когда закончится и моя тропа жизни. Я вхожу своей тоской по тебе, своей тревогой за тебя в твою душу и разжигаю там костёр из солнца. Я сжигаю на этом костре твою немочь. Сжигаю всю, до золы. Я собираю в одну и в другую горсть золу и сыплю на ветер, идущий с моря. С моря, как тебе известно, никогда не приходит ничего скверного…
Умолкнув, Пойгин долго покачивался, сидя на шкуре умки, и только после этого с надеждой в глазах, в голосе, во всём своём облике спросил:
– Ты чувствуешь, как в тебе разгорается костёр из солнца и немочь превращается в золу?
– Чувствую, – едва слышно отвечала Кайти.
– Чувствуешь, как свежий ветер с моря опять молодит тебя и наполняет жизненной силой?
– Чувствую.
– Чувствуешь, как свет Элькэп-енэр проникает в тебя и дарит тебе уверенность, что ты скоро твёрдо встанешь на ноги?
– Чувствую. – Слабо шевельнув рукой, Кайти обвела медленным взглядом чистую, солнечную комнату. – Я так полюбила этот новый очаг. Только бы жить и жить… а вот пришла пора умирать…
Пойгин протестующе повёл рукой, как бы прогоняя неосторожно вымолвленные слова Кайти.
– Я не слышал, что ты сказала. Никто не слышал. Ветер с моря унёс твои слова, как золу, которую оставил костёр солнца, сжигая твою немочь.
– Я люблю ветер с моря. Я чувствую его. Мне стало легче дышать. – Кайти ещё раз оглядела комнату. – Наша дочь любит чистоту и опрятность. Она такая, как мы.
– Она такая, как ты. Совсем уже большая. Скоро и замуж.
– Я так и не узнаю, кто будет её мужем. Пойгин предостерегающе вскинул обе руки:
– Тише! Эти слова тоже унёс ветер с моря. Я их не слышал…
Кайти приподнялась на кровати, как-то прощально осмотрела стены, пол, потолок, остановила взгляд на окнах:
– Ты помнишь, я сидела на берегу моря на камне и смотрела, как строили наш дом… А ты помогал строить…
– Помню.
…Это была летняя пора. Дом привёз пароход. Когда его выгружали по частям, щит за щитом, Кайти ничего особенного не чувствовала, она даже не верила, что из этих огромных досок скоро на самом высоком месте Тынупа вырастет дом в четыре комнаты, с большими окнами, с крышей и трубой над нею. Но вот возникли стены, потом потолок. Кайти смотрела на возникновение дома как на рождение чуда, вслушивалась в русскую речь плотников с полярной станции, любовалась мужем и говорила себе, что уж теперь-то выздоровеет, радость излечит её.
Плескалось за спиной море, а на самом высоком месте Тынупа, где строили дом, стучали топоры, визжали пилы, смеялись и шутили люди. Пойгин, широко расставив ноги, смотрел с высоты на Кайти, махал ей рукой, приглашал подняться к нему, посмотреть на море, на тундру, на мир с высоты. Кайти робко подошла к дому, со страхом поднялась по лестнице. О, это диво просто, как высоко! Пожалуй, так было лишь там, на том перевале, когда Кайти и Пойгин забыли, что они беглецы, когда им казалось, что они самые счастливые люди. Это чувство Кайти переживала и сейчас. Она смотрела в море, провожая взглядом пароход, который привёз откуда-то издалека этот дом. Как удивительно пахнут опилки и щепки! Где-то далеко-далеко росли деревья, их спилили, сделали из них дом. Кто его делал?
Кайти дотронулась до шершавого дерева, словно стараясь ощутить тепло рук тех незнакомых ей людей, которые делали для неё дом. Как жаль, что она не знает их и не может сшить им рукавицы. Ну ничего, она сошьёт рукавицы вот этим русским парням, которые устанавливают их дом. Наконец и она тоже будет жить в доме!
А пароход уходит всё дальше и дальше. Чувство беспричинной тоски заставляет Кайти провожать пароход печальным взглядом. Порой ей кажется, что она сама уплывает на пароходе, а дом, долгожданный дом, постепенно исчезает из виду. И Кайти хочется вскрикнуть, как это бывает в тревожном сне. И она говорит себе: только бы пожить в этом доме, хотя бы ещё немножко. Она так будет убирать его – просто всем на удивление. Странно, неужели когда-нибудь над этим потолком появится крыша, а над крышей труба, а над нею дым? Кайти затопит печь, и это будет дым её очага. Пойгин, возвращаясь с моря зимой, услышит запах дыма родного очага, и ему станет теплее. А потом он увидит свет в окнах. Вот эти три окна смотрят прямо на море. Неужели в них скоро появятся стёкла? Кайти будет стоять то у одного, то у другого, то у третьего окна, дожидаясь Пойгина с моря. И лампу в руки возьмёт, чтобы окна светились поярче.
Уплывает пароход всё дальше и дальше. Плывут мечты Кайти. Хорошо, если бы мечты могли стать облаком. Пусть проплыло бы это облако над самым пароходом, который привёз ей такой удивительный дом…
Когда всё было готово к вселению, Пойгин попросил Кайти переступить порог первой.
– Пусть первой войдёт дочь, – торжественно сказала Кайти.
Кэргына закричала от восторга, побежала, открыла двери в одну, в другую, в третью комнаты. Хорошо, что первым здесь поселился весёлый детский голос. А теперь пусть поселится в нём тихий-тихий шёпот Кайти. Не сделав от порога ещё и единственного шага, Кайти повернулась к мужу и сказала шёпотом:
– Мы будем жить здесь двадцать лет и ещё пять раз по двадцать… И пусть все болезни, которые селились в прежнем очаге, останутся там, не переступив вот эту черту.
Кайти показала на порог. Пойгин опустился на корточки, бережно провёл рукой по порогу, кивнул головой:
– Пусть будет так.
Но не осталась болезнь Кайти за порогом, пришла вместе с ней и в новый очаг. Кайти мыла, скребла, вытирала всё в доме, в самые тёмные углы заглядывала, выгоняла из нового очага собственную немочь, но тщетно. Однако Кайти не сдавалась. Она развешивала занавески, стелила меховые коврики, изготовленные собственными руками, вытирала до блеска стёкла всех ламп, чтобы в доме стало ещё светлей. Соседки с радостью и завистью переступали порог её очага, а когда уходили, клялись, что все точно так же сделают и в своих домах, но не всем это удавалось.
Да, прошло всего три года, как поселилась Кайти в этом доме. Как ей хочется встать и пройтись по всем углам и закоулкам, нигде не оставить ни пылинки. Но что поделаешь, немочь уложила её в постель. Порой ей кажется, что она смотрит на свой дом откуда-то со стороны, издалека, а Пойгин подходит с лампой к окнам и всё машет, машет ей рукой, к себе кличет…
Кайти дотянулась невесомой рукой до плеча Пойгина и тихо сказала:
– Я хочу послушать, о чём думает твой бубен.
Пойгин подошёл к шкафу, вытащил бубен. Потом сел на шкуру умки перед кроватью Кайти, долго смотрел на жену. Кайти терпеливо ждала. Да, она лечилась у врачей, но верила, глубоко верила, что и Пойгин спасал ей жизнь.
– Я вхожу в твою душу и разжигаю костёр из солнца… – повторял свои говорения Пойгин.
Пластинка из китового уса в его руках начинала осторожно стучать в бубен. Звук, тихий и древний, словно кто-то бесконечно добрый, доказав свою доброту ещё в незапамятные времена собственной жизнью, пробивался сквозь вечность, чтобы сотворить добро ив этот миг столь быстротечной в земном мире жизни. Кайти, закрыв глаза, внимала этому звуку всем существом, и ей казалось, что она чувствует запахи трав, которые отцвели, быть может, ещё во времена первого творения, что она ощущает на горячем лбу ветер, который начал свой дальний путь ещё в ту бесконечно давнюю пору. А голос бубна усиливался, говорения его становились всё быстрее. И Кайти мнилось, что всё доброе, что способно прийти ей на помощь, торопится, спешит, сбиваясь с ног, чтобы спасти её. И спасение – вот оно, уже совсем рядом. Спасение идёт отовсюду – из прошлого, из будущего, с неба, с моря, с речных долин, с горных вершин, из каждого угла этого светлого, чистого дома.
Нет, бубен Пойгина не разламывал её череп громоподобными звуками, как это происходит, когда камлает чёрный шаман. Этот бубен совсем другой, потому что он в руках белого шамана, отвергающего невнятные говорения, отвергающего исступлённый крик, потерю человеческого лика, когда глаза шамана становятся сплошными бельмами, а изо рта его течёт пена. Бубен Пойгина думал как человек, и думы его были и тихими, и громкими, и медленными, и быстрыми. Но это были думы, а не вопли и стенания, это были думы, внушающие надежду на лучший исход, надежду, идущую от самого светлого, ничем не истребимого солнечного начала, – надо только верить, верить, очень верить в его всемогущество.
Так Пойгин лечил Кайти, готовый с каждым ударом в бубен, с каждым словом выстраданных, найденных где-то в самой глубине души говорений переселить в неё каплю за каплей всю свою жизненную силу, только бы жила она. Как знать, на сколько он продлил её жизнь, но, наверное, всё-таки продлил…