Через несколько недель он приехал в Певек на районное совещание оленеводов и, когда наступил его черёд идти на трибуну, подошёл к столу президиума, расстегнул портфель, вытащил каменный молоток – подарок матери – и положил прямо перед председателем райисполкома.
– Что это значит? – строго спросил Тагро. Взял молоток, покрутил его во всеобщей тишине, даже зачем-то понюхал.
Тильмытиль между тем взошёл на трибуну и всё с той же своей невесёлой улыбкой спросил:
– Ну, чем пахнет?
Тагро чуть было не вспылил, но одолел себя и сказал шутливо по-русски:
– А ты, оказывается, фрукт! Что ж, возможно, это и хорошо, что на Чукотке стали вызревать такие «фрукты». Это, в конце концов, может быть, самый главный наш урожай. Я понимаю, ты требуешь коренным образом изменить быт оленеводов.
– Да, требую! – по-русски же ответил Тильмытиль. Выждал, когда в зале утихнет гул одобрения. – И не один я требую! Где современные посёлки в глубокой тундре? Чтобы дома были нормальные, баня, книги, радио. Где обещанные палатки из специальных материалов – такие, как у полярников, что на льдинах дрейфуют? В других районах появились на кочевых путях перевалочные базы. Дома стоят, склады. Там тебе и радио, и книги, и кинофильмы. Почему у нас нет этого? Или вот ещё другой выход. У буровиков, допустим, сменные бригады доставляют вертолётами к месту работы за десятки, а то и за сотни километров.
Почему бы и нам не сделать такие вот сменные бригады?
– На вертолётах? – насмешливо спросил Тагро.
– На вертолётах.
– Так они же всех оленей распугают, – попытался отшутиться Тагро.
– Пошутить, председатель, я тоже люблю, но давайте говорить серьёзно.
– Да уж, что ты шутник, это всем видно, – со значением сказал Тагро и увесисто помахал каменным молотком. – Я помню, как ты у своей матушки выпрашивал этот подарочек. Думал, так, шутит сыночек, а он, оказывается, себе на уме. Придётся эту каменную штуку в сейф спрятать…
Тильмытиль рассмеялся.
– Спрячь, председатель. И время от времени доставай и нюхай, пока наши дела оленеводческие на современную ногу не поставим. Я могу об этом сказать и по-чукотски, думаю, получится не хуже. Но меня, наверное, здесь поняли все.
И зал ответил Тильмытилю долгим рукоплесканием. Расшибал себе ладони и председатель райисполкома. «Видал, какой вызрел «фрукт»! Молодец! – мысленно нахваливал он Тильмытиля. – Побольше бы нам таких»…
Вот какую историю имел в виду председатель райисполкома, напомнив Ятчолю, что Тильмытиль тоже умеет посмеяться.
– Он тебе такой шуткой ответит, что над тобой даже нерпы будут смеяться.
– Молодой он ещё. Не буду я ему подчиняться, – упрямо повторил Ятчоль и покинул правление колхоза, рассерженный тем, что такой важный очоч, как председатель райисполкома, не внял ни одному его совету.
Тагро проводил его насмешливым взглядом.
– Так вот, председателем будет Тильмытиль. Я знаю, со мной согласятся все, – сказал Пойгин и зачем-то открыл сейф, достал печать.
– Ты что, уже и печать решил сдавать? Нет, ты подожди, подожди. Не мы с тобой назначаем и снимаем председателей.
Пойгин подул на печать, с усилием прижал её к чистому листку бумаги и долго смотрел на оттиск отрешённым взглядом. Потом сложил листочек в несколько раз и спрятал в кисет.
– Пусть это будет моим амулетом.
Нелегко согласились тынупцы с Пойгином, когда он заговорил о новом председателе. «Тильмытиль всем хорош, но нам нужен именно ты», – уверяли его. Однако Пойгин был непреклонен. «Вы говорите, Тильмытиль молод. Но разве это плохо? – Поднял руки, растопырив пятерни, встряхнул ими. – Ему уже двадцать да ещё десять! Разве это мало? Важно то, что он в свою молодую пору знает и умеет куда больше, чем мы, старики. К тому же он строг и добр. Не всем такое дано – быть строгим и добрым. Он никогда не надувается, как пыгпыг. Бывает так, посмотришь – важный человек, очень важный. А жизнь, как умка, царапнет его своим когтем, и становится ясно, что это пыгпыг. Нет, не пустой человек Тильмытиль, не пыгпыг. И если вы считаете, что и я не пустой, то пусть вам будет известно, что я в Тильмытиле хотел бы видеть самого себя. Считайте, что он Пойгин. Однако намного лучше, чем Пойгин, потому что он молод, а ещё потому, что он не кто иной, как Тильмытиль. Волк учит волчонка быть настоящим волком. Умка учит своего детёныша быть настоящим умкой. Я, человек, учил Тильмытиля быть тем, кем он стал. И если бы вы его не избрали, я счёл бы, что вы изгоняете меня из вашей души, даже если бы я по-прежнему оставался председателем».
Последние слова Пойгина были для всех неожиданны. Но в то же время и убедительны. Нет, это были не просто слова – это были говорения. Пойгина не хотели изгонять из своей души охотники и оленеводы Тынупской артели, об этом, кроме Ятчоля, никто и помыслить не мог. А Пойгин, почувствовав, что с ним соглашаются, продолжил свои говорения с ещё большей проникновенностью:
«Однако не только я учил Тильмытиля, но и вы – каждый в отдельности и все вместе – учили его. Поэтому Тильмытиль – это и вы. Это и школа, которая учила его, а потом ещё и другая школа, институт называется, где научили его быть оленьим доктором.
Учила его каждым днём своим вся наша жизнь. И если для вас всё, что мы называем жизнью нашей, не просто пыгпыг, то вы должны избрать председателем Тильмытиля. В нём самый главный знак всего лучшего, чем мы стали и чем мы хотели бы стать. Я сказал всё». Это, несомненно, были говорения, убедительную силу которых никто опровергнуть не мог. Потому председателем был избран Тильмытиль. Он сел за руль уже не вельбота, которым до сих пор управлял Пойгин, он сел за штурвал первого в артели сейнера.
Сейнер. Он пока один. Но это ведь сейнер! Осторожно, однако уверенно повёл Тильмытиль не просто сейнер, а нечто такое, что Пойгину представлялось символом, каким была для него первая артельная байдара, которую он никогда не забудет. Неподалёку от штурвала этого сейнера сидел и Пойгин. Нет, он не подменял нового председателя и Тильмытиль не смотрел ему в рот, дожидаясь подсказки. Но мудрому совету всегда был рад. А советовать Пойгин умел. Порой так искусно подавал совет, что не каждый и догадывался, от кого же исходит столь мудрая мысль: казалось, что именно от того, кто в ней больше всего и нуждался.
Шёл год за годом, и все убеждались, каким оказался прозорливым Пойгин, воспитав такого преемника. Если ты убедился, что сын твой идёт верной тропой впереди тебя, можешь быть спокойным, что твоя тропа не оборвалась. Недаром Пойгин считал Тильмытиля родным сыном. Всё чаще и чаще он мысленно вглядывался в его тропу, присев где-нибудь на холме или забравшись на торос в своих неутомимых охотничьих походах. Особенно любил он об этом думать в пору предвестия круглосуточного дня, когда вечерняя заря сходилась с зарёю утренней, изгоняя ночь за черту печальной страны вечера. Не так ли и его жизнь, которую можно уподобить вечерней заре, сошлась с молодой жизнью Тильмытиля, похожей на утреннюю зарю? Сошлись их зори и, быть может, изгнали что-то похожее на мрак неведения, неуверенности и ещё, как любит говорить по-русски Тильмытиль, застоя. И не байдарой теперь управляет Тильмытиль. Сначала пересел на вельбот, потом на сейнер. Охотники теперь способны идти не только на тюленя, моржа, но и на кита! Не на вёслах уходят в море охотники, не под парусом. Моторы, дизели мчат их в море! Вот теперь какой руль в руках Тильмытиля. Нет, что и говорить, Пойгин вовремя уступил ему своё место. Его заря вовремя слилась с зарёю Тильмытиля.
Сидел Пойгин на возвышенности, покуривал трубку и наблюдал истинное чудо – изгнание ночи. Вечерняя заря зажигала полнеба. И тут же утренняя заря зажигала вторую половину неба. И всё сущее в этом мире как бы очищалось в тихом, спокойном огне. Птицы парили бесшумно, словно бы не прилагая никаких усилий для своего полёта. Звери, как и человек, выбрав место повыше, в тихом изумлении смотрели на встречу двух зорь. И только волки, которым заря всегда подаёт какой-то великий знак, поднимали кверху морды и принимались выть. Что их заставляло так настойчиво возвышать свой голос, который, казалась, исходит из самой глубины их существа? Может, они кого-нибудь пугали? Но Пойгин не раз видел волчий лик в пору встречи вечерней зари с утренней: в нём не было ничего устрашающего, скорее наоборот, в нём было что-то похожее на счастливое самозабвение, когда невозможно хищно оскалить клыки, тем более пустить их в ход. А ещё думалось Пойгину, что волки в это мгновение страшно тоскуют по встрече с любым живым существом, по мирной, доброй встрече. И не зря же они так доверчиво откликаются на любой ответный зов, даже если он мало похож на их волчий вой. Порой Пойгину казалось, что волки, когда они воют на зарю, как бы говорят тем самым: «Тытваркин – я есмь, я пребываю в этом мире». И Пойгину тоже хотелось встать и громко крикнуть им в ответ: «Тытваркин!» Да, он тоже пребывает в этом мире, и хорошо, что, кроме него, есть много иных существ, и все, все они имеют возможнось видеть, как вечерняя и утренняя зори изгоняют ночь, как сгорает в чистом зареве призрак луны – светило злых духов.
Рядом с Пойгином часто смотрел на встречу двух зорь Линьлинь – и тогда, когда был ещё зрячим, и когда уже был ослеплён. Он и слепой смотрел на огонь двух зорь и, подняв морду, чуть раскрывал рот – выл без голоса. Из горла его вырывалось лишь надсадное шипение или слабый хрип, было похоже, что он давится собственным голосом. Пойгин внешне бесстрастно наблюдал за волком, но сам готов был завыть вместо верного друга. Мучительная жалость и чувство вины перед волком заставляли Пойгина искать спасения в очистительном огне двух зорь. Он наблюдал за их неотвратимой встречей и мысленно произносил свои говорения в честь солнца: «Я смотрю на вечернюю зарю, равно как и на зарю утреннюю, и говорю: счастлив я, что ещё пребываю в этом мире. Я смотрю, как сгорает призрак луны в солнечном огне, и говорю: пусть будет проклят Скверный, ослепивший волка. Сгорает призрак луны, сгорает и зло Скверного до белой золы, и приходит искупление. Твой огонь, солнце, породивший две зари, таков, что его не может не увидеть даже ослеплённый волк. Пусть видит Линлинь твой огонь, солнце. Пусть простит меня волк, что я не уберёг его от з