Цзинь Лань тут же поинтересовалась, кто это.
– Это Чжан Сяоцянь, у него такой жар, что на ногах не держится, вчера вечером жена и троюродный брат его на носилках принесли.
– А тех, кого туда доставили, смогут вылечить? Мне не верится. Если вдруг ты заболеешь, то я тебя туда не отправлю, не доверяю я им. Я бы народными средствами наверняка тебя исцелила.
– Ты так беду на меня не накличешь? – Ди Ишэн хотя слегка и рассердился, но поскольку в словах женщины все же слышались забота и привязанность, то его тон сразу смягчился. – И как ты собираешься исцелять? Можно мне узнать твои народные средства?
Цзинь Лань жеманно ответила:
– Ты меня только что по спине сильно стукнул, ох, чуть от боли не померла. Сначала хорошенько разотри мне спину, а я потом тебе расскажу.
Евнух понял, что женщина соскучилась по его мягким рукам. Он задрал на ней одежду и принялся легонечко массировать. Забавно сказать, но на лицо Цзинь Лань была вся рябая, а вот тело у нее было что привольная равнина, нежное и гладкое. Если сравнить кожу на ее лице с грубой мешковиной, то тело ее было покрыто идеальным шелком. Получив внимание, женщина аж замурлыкала от удовольствия. Желтая кошка же огорченно опустила голову и убежала.
Ди Ишэн хотя и был невысокого роста, но руки и ноги у него были на удивление длинные и ловкие. Он умел не только клеить праздничные фонарики, но и чинить себе носки. Евнух был полноват, при ходьбе подбородок его колыхался, казалось, жирок вот-вот отвалится от его нижней челюсти. Он не любил жару и часто потел, поэтому его нательную рубашку каждые два-три дня следовало стирать. Одеяло, которым он накрывался, приходилось частенько распарывать и менять начинку, иначе запах пота пропитывал его и одеяло омерзительно воняло.
У Цзинь Лань всегда были сомнения насчет причин, по которым Ди Ишэн покинул императорский двор. Она спрашивала его: ведь при дворе всегда имеется что поесть и попить, зачем же уходить и перебиваться впроголодь? Евнух отвечал лишь, что соскучился по дому, вот и ушел оттуда. Следующий вопрос был: а что же он там делал? Ди Ишэн отвечал кратко: «Хм, а что нам еще там можно делать, как не прислуживать?» И больше ничего не добавлял. Однако когда речь заходила о жалованье, евнух, напротив, ничего не утаивал, по его словам, получал он по низшему разряду, каждый месяц выходило два ляна[29] серебра, шестьсот-семьсот медяков и до двух цзиней[30] риса. У Цзинь Лань имелись подозрения, что Ди Ишэна из дворца определенно выгнали. Поскольку он не был старым или немощным, то выпроводили его не за неспособность к работе. В таком случае очень вероятно, что он как-то там провинился и его выставили вон в наказание. Правая нога у него была переломанная, на ней остался шрам; Цзинь Лань думала, что ногу ему эту специально сломали, и вовсе не поскользнулся он на пороге, как рассказывал сам евнух. А еще по ночам, накануне выпадения дождя или снега, травмированная нога у Ди Ишэна начинала ныть, поэтому он всегда точно предсказывал непогоду.
Каждый раз, когда руки евнуха касались ее кожи, Цзинь Лань испытывала невыразимое удовольствие. Ван Чуньшэнь хотя и был ее мужем, но не готов был подарить ей ни капельки тепла, а Ди Ишэн дарил ей все, что мог дать. В ее глазах именно он и был ее мужчиной. Она даже думала, что если однажды Ван Чуньшэнь с ней разведется, то ей нечего бояться, ведь у нее есть Ди Ишэн.
Цзинь Лань таяла в наслаждении, но вдруг услышала шорох мышей под печкой. Женщина собралась было их шугануть, но не хотела уходить из-под рук Ди Ишэна. Опять же, подумала она, там лежала только одна морковка, которая почти ничего не стоила, поэтому если мышам по вкусу, то пусть грызут. Однако Цзинь Лань и представить не могла, что Ди Ишэн, услышав возню мышей, вдруг выставит руку и бросится к печи. Не успела она и глазом моргнуть, как он накрыл мышь ладонью. Ловя мышей, он распластался на полу и замер, прямо как настоящий кот! Когда евнух с победным видом поднял визжащего серого мышонка, женщина не смогла сдержать удивление: «Я и подумать не могла, что ты еще и сереньких ловить умеешь!»
И тут у Ди Ишэна с языка сорвалось: «Уж сколько лет этим не занимался, оказывается, все еще могу хватать их одним движением! Раньше, когда я жил во дворце, то голыми руками за день ловил шесть-семь штук». Договорив, Ди Ишэн справился с охватившим его ознобом, бросил мышь и глубоко вздохнул, затем с треском вкатил сам себе оплеуху и, скорчив плаксивое лицо, пожаловался: «И как это я ее не утратил, мою сноровку…»
Избежавшая смерти мышь, упав на пол, растерялась, несколько раз вздрогнула всем телом и только после этого улизнула. Наверное, ей больше не захочется вернуться к людям.
Цзинь Лань замерла. На самом деле еще в тот самый момент, когда евнух поймал мышь, женщина поняла, чем он занимался во дворце. Она ничего ему не сказала, только зачерпнула из чана тазик чистой воды, поставила перед ним и жалостливо предложила: «Помой руки, тебе больше не придется этим заниматься». Ди Ишэн стоял с опущенными руками и не прикасался к воде, Цзинь Лань тогда его поторопила: «Мойся, давай». Кто бы мог подумать, что евнух вдруг схватит этот таз и с шумом выплеснет его ей на голову, а затем с грохотом швырнет на пол. Цзинь Лань взорвалась от гнева, принялась костерить Ди Ишэна за неблагодарность, с силой опрокинула его на землю и давай пинать. К удивлению женщины, тело евнуха оказалось совершенно рыхлым, ее нога словно тонула в тюке хлопка.
Бабочки
Синькова жила в здании на Саманной улице, что на Пристани, у дома имелся отдельный двор. Фундамент особняка сделали из гранита, а само здание соорудили из кирпича и дерева. Стены покрашены желтым, крыша имела темно-зеленый цвет. Желто-зеленое деревянное кружево, напоминавшее изящную бахрому, украшало карнизы. Снаружи сложно определить, два в доме этажа или три. За два этажа говорило то, что только на двух уровнях имелись окна, и, очевидно, там и находились жилые комнаты. Против двухэтажности возражали две башенки, слева и справа, выступавшие из дома, словно деревянные статуи. В башенках окон не было, видимо, там не жили. Окна у этого особняка отличались от высоких, однообразных, закругленных наверху, что имелись в других русских домах. Здесь же все окна были выполнены в разных стилях. Восточное окно на втором этаже в верхней части было скошенным, а западное имело форму ромба. В общем, здание походило на разряженную шалунью-девчонку, наивную и в то же время диковатую. Таких домов вам точно не встретить на соседних улицах, где жило много русских, – Конной, Коммерческой, Ямской, Короткой и Аптекарской.
Возможно, из-за того, что этот особняк напоминал романтичный цветок, во всей Пристани именно его двор более всего привлекал бабочек. Конечно же, за низеньким заборчиком и в самом деле имелся овальный садик, где росли желтые и белые хризантемы, розовые и красные розы, а еще пурпурные ирисы. Цветы были самого разного цвета, и прилетавшие бабочки им в этом не уступали, тут можно было встретить бабочек всех расцветок – желтых, белых, пурпурных, черных. От пестроты и так уже в глазах рябило, но бабочкам этого словно было недостаточно, тела их были украшены красными, зелеными и желтыми крапинами, а крылышки пестрели, словно палитра художника.
По мнению Ван Чуньшэня, подобный дом годился только для Синьковой. Ведь обликом она тоже походила на бабочку. Конечно, кроме Синьковой здесь еще жили ее муж – Излукин, дочь – Наташа и отец – Лушкевич.
Рослой Синьковой было за тридцать, у нее были длинные ноги, стройная талия, большая грудь и пышный зад: воистину, все, что должно быть стройным, было у нее стройным, что должно быть пышным – было пышным. Возможно, из-за работы на сцене ее мимика была крайне выразительной, глаза словно покрыты туманной поволокой, губы при смехе колыхались, словно их приласкал ветерок, а ямочки на щеках перекатывались мелкой рябью.
Прямой нос у русских женщин – это и их достоинство, и их недостаток. Достоинство заключается в том, что он придает четкость контурам лица, такой нос – словно высоко подвешенный фонарь, бросающий свет на дорогу. Недостаток же в том, что кончик носа слишком длинен и расположен близко ко рту, а это лишает облик мягкости. Однако у Синьковой нос не производил неприятного впечатления. Во-первых, у нее был необычно острый подбородок, который хорошо сочетался с большим носом; в такой-то компании ее уста казались озером, окаймленным горами; имелось в таком нечто невыразимо изящное. А еще Синькова, осознанно или нет, любила подпирать щеку правой рукой – для носа это было все равно что поместить дерево в тень. Тень на женском лице совершенно необходима. Она привлекает взор и душу, а нос в подобном случае не кажется слишком выступающим.
Волосы у Синьковой, золотые с рыжеватым отливом, немного напоминали кукурузную метелку. Цвет их был как будто бы жаром извлечен из солнечного света. Обычно она оставляла их распущенными, кольца опускались до плеч. Словно огненные облака, они окаймляли ее щеки и шею, подчеркивая лицо, сиявшее яркими красками, словно солнце на закате.
Во дворе рядом с садиком стояли два низеньких деревянных стула каштанового цвета. Когда Синькова сидела там и пила чай или читала газету, то прическа ее была именно такой. Но когда она выходила в город, то собирала волосы в пучок, оставив на лбу челку. В такие минуты ее лицо напоминало полную луну в зимний день, оно подавляло холодной красотой.
Ван Чуньшэнь никогда не бывал в театре, в дни выступлений он лишь довозил Синькову до переливающегося огнями входа в театр и сразу же уезжал. И хотя он никогда не видел ее на сцене собственными глазами, однако из русских газет, что продавал Сисуй, знал, насколько она великолепна. Все любители музыки в Харбине благоговели перед ней и были без ума от ее пения. Когда Ван Чуньшэнь вез ее в своей коляске, то неоднократно слышал, как она тихонечко напевает. Если она направлялась в церковь, то пела что-то умиротворенное и нежное, а если же в театр – то что-то трагическое.