Распрощавшись с товарищем, Ван направился прямиком на улицу Чжэнъяндао в Фуцзядяне заказывать вывеску из ясеня с бронзовой окантовкой и надписью «Постоялый двор „Три кана“», выведенной крупными иероглифами с позолоченными краями. Однако когда вывеску стали крепить над входом, У Фэнь вновь разбушевалась: мол, почему у черных иероглифов золотые края? Только тогда до Ван Чуньшэня дошло, для нее табуирован сам иероглиф «цзинь» – «золото». Не зная, куда деваться, он принялся увещевать жену: «Будь ты по фамилии Бай – Белая, я бы в две линии обвел эти иероглифы белой краской. Носи ты фамилию Лань – Синяя, трижды обвел бы синей. А вот если бы ты была Хун, что звучит как Красная, а я не обвел бы надпись шестью красными линиями, то позволил бы тебе отрубить свою руку». У Фэнь стало смешно, и она отстала от мужа.
После открытия постоялого двора дела пошли весьма недурно. Среди трех канов два больших, отведенных для мужчин, всегда были полны. А вот маленький кан, предназначенный для женщин, в восьми-девяти случаях из десяти пустовал. Это и неудивительно – кто ж из мужчин, отправляющихся на чужбину по делам, захочет брать с собой домашних?
Ван Чуньшэнь с женами распределили обязанности: мужчина таскал воду и колол дрова, закупал съестное и помогал жильцам приобретать билеты на поезд или пароход. У Фэнь взяла на себя работу полегче – подогрев канов, уборку, стирку белья, ведение счетов и так далее. Цзинь Лань же поручили таскать тяжести и готовить. Но Цзинь Лань нравилась работа у очага, всякий раз при варке мяса она сперва сама съедала парочку в меру жирных кусочков. Оттого рябое лицо Цзинь Лань после открытия постоялого двора стало лосниться.
Рожденные Цзинь Лань дети по возрасту отличались на три года – мальчика звали Цзибао, а девочку – Цзиин. Наевшись и напившись, летом они играли во дворе, а зимой лазали по обжигающе горячим лежанкам, не досаждая взрослым. Из детей Ван Чуньшэнь любил, конечно же, Цзибао. Вечером, засыпая, он привык обнимать сына.
То обстоятельство, что жен он обнимает редко, не укрылось от внимания постояльцев. Однажды в конюшне Ван Чуньшэнь застал У Фэнь кувыркающейся с торговцем лошадьми. Он не разгневался, а напротив даже – наказал им не пугать лошадей, а то те могут и лягнуть. После этого случая опозоренная У Фэнь бросилась перед мужем на колени и клялась, что ради прощения безропотно готова принять порку хлыстом. Ван Чуньшэнь с презрением ответил: «Нет у меня времени хлестать тебя, уж лучше я трубку выкурю!» Эти слова стали для У Фэнь куда более жестоким наказанием, чем порка.
Поняв, что муж никогда больше не будет с ней спать, У Фэнь начала присматривать среди постояльцев, мотавшихся с Юга на Север, кого-нибудь себе по сердцу. И несколько лет назад такой человек ей действительно попался. Его звали Ба Инь, когда-то он в Хайларе[5] был «жнецом», то есть собирал опиумный мак, но затем цинский двор запретил опиум, посевы мака сократились, пришлось ему заняться пушниной на станции Маньчжурия. Переселенцы из Хэбэя и Шаньдуна приловчились в окрестностях Маньчжурии охотиться на степных сурков, то есть тарбаганов, их шкуру сбывали торговцам пушниной и зарабатывали на этом. Поскольку мех у сурков был пышный и мягкий, выглядел красиво и дорого, да еще и морозы держал хорошо, из него шили самые ходовые шубы. В общем, кошельки у тех, кто занимался мехом тарбагана, были туго набиты.
Всякий раз приезжая по торговым делам в Харбин, Ба Инь непременно заглядывал в Фуцзядянь и останавливался на отдых в постоялом дворе «Три кана». Цзинь Лань, увидев, что У Фэнь завела любовника, решила не отставать и попыталась с помощью вкусных яств завлекать постояльцев. Однако из-за ее страхолюдства мужчины ее сторонились. А вот Ди Ишэну, евнуху, служившему раньше в Запретном городе, она запала в душу, и он поселился в «Трех канах». Хотя евнух в постели не мог сослужить ей службы, но для ее самолюбия было довольно и того, что он стал ей опорой в других делах, а надо сказать, что вел он себя с окружающими по-хамски и с ним никто не хотел связываться.
С тех пор как У Фэнь и Цзинь Лань завели любовников, Ван Чуньшэнь в их глазах сделался чем-то ненужным. Ему они тоже стали противны, а когда без женщины становилось невмоготу, Ван отправлялся в публичный дом. Тамошние красотки были приветливы и обходительны, услуживали как надо и не проявляли норова.
Узнав, что муж шляется по борделям, У Фэнь и Цзинь Лань воспылали гневом и решили соединить усилия, чтобы деньги от постоялого двора текли мимо кошелька Ван Чуньшэня, осушив тем самым источник его радости. Кроме того, в отношениях с Ба Инем и Ди Ишэном женщины совсем перестали таиться. На глазах у мужа У Фэнь выстукивала спину Ба Иню, а Цзинь Лань чистила Ди Ишэну уши.
С того времени Ван Чуньшэню опротивел постоялый двор. И вот тут как раз в позапрошлом году, в управе округа Биньцзян, резиденции окружного правителя, как заведено, в начале лета отбраковывали лошадей. Старых и больных коней из управы удаляли, что называлось «отпустить на выпас». И кто бы мог подумать, что отбраковка лошадей в тот год невольно откроет Ван Чуньшэню новые горизонты. Кони в управе, как наложницы во дворце, все были фактурные и видные, без изъянов, поэтому «отпускаемые на выпас» кони шли нарасхват. Ван Чуньшэнь был знаком с Юй Цинсю, подручной повара в окружной управе, и та сообщила, что есть один конь, молодой, сильный, трудолюбивый; лишь из-за своего черного окраса никак не попадает в упряжку на выезды правителя, а служки тоже не решаются возить на нем дрова, поэтому его кормят, считай, впустую и теперь вот хотят от него избавиться. Может быть, такой конь пригодится на постоялом дворе?
Ван Чуньшэнь как раз размышлял, каким бы промыслом ему еще заняться. Он обсудил вопрос с женами, и те с радостью одобрили покупку – ведь пока муж занимается извозом, постоялый двор будет в их полном распоряжении.
Этот черной масти жеребец был высоким и внушительным, шерсть у него лоснилась, жаль лишь, что на крупе стояло круглое клеймо – все лошади, попадавшие в управу, клеймились. И эта отметина, сколь бы почетной она ни была, все равно оставалась шрамом.
Ван Чуньшэнь занялся извозом. Ему нравилось ездить на Пристань и в Новый город, там все выглядело на заморский лад, да и спрос на работу извозчика был больше. В полдень он где-нибудь на улице перебивался парой пирожков или чашкой лапши. Вечером проезжал на повозке по длинному Пограничному проспекту, возвращался в Фуцзядянь и больше всего мечтал о горячем супе и горячей воде. Однако если жены были не в настроении, то ему приходилось довольствоваться лишь холодным рисом. Если бы он не скучал по Цзибао, то не желал бы больше переступать порог этого дома. Ему все сильнее казалось, что в собственной семье он превращается в «отпущенного на выпас» коня, а вот причины своей никчемности Ван Чуньшэнь понять не мог. Хотел бы он напустить на себя вид хозяина, но странное дело – стоило ему ступить в свой дом, как он чувствовал себя слугой: что ему велели делать, то и делал.
Поскольку из Маньчжурии приехал Ба Инь, этим вечером и Ван Чуньшэню заодно перепало милостей, ужин был знатный. Баранина, тушенная с морковью, лапша с жирной грудинкой, а еще масляные лепешки с луком – и на долю Ван Чуньшэня всего досталось. Когда он на корточках перед очагом уплетал яства, то услышал, как из комнаты У Фэнь донесся кашель Ба Иня. Ван подумал: «Твою мать, неужели его так шлюха ухайдакала?»
Торговля телом
Семейная лавка Ди Фангуй находилась на Пристани, на 2-й Диагональной улице, и ее облюбовали вороны. Во-первых, перед входом росли два коренастых вяза, на которых птицам было удобно сидеть. Во-вторых, лавка торговала зерном. Запах злаков безусловно был для воронов соблазнительным.
Воронам нравилось летать стаей, поэтому, когда они садились на деревья, было их никак не меньше трех, а то и пяти. Обычно стоило Ди Фангуй утречком отворить дверь, как она обнаруживала, что деревья будто стали ниже – вороны, словно тяжелые плоды, прогибали ветки. И если вам хотелось вернуть вязам прежний вид, то надо было не пожалеть пригоршни проса, рассыпать его под деревьями, и тогда вороны бросались на землю клевать зерно. Колыхнув пару раз ветками, вязы распрямлялись.
Ди Фангуй к воронам относилась хорошо: прежде всего, они были одеты в ливрею, а черный цвет никогда не выходил из моды. Ну и еще они отличались горячим нравом и не боялись морозов. С приходом зимы птицы с ярким окрасом становились на крыло и улетали на юг, вороны же выдерживали северные холода. Опять же, их хриплые крики были будто наполнены обидой и чем-то напоминали речь людей. Этим они отличались от дроздов, иволг и ласточек, певших красиво, но уж слишком по-небесному и чересчур издалека. И поскольку Ди Фангуй нравились вороны, то она порой тайком бросала им несколько пригоршней зерна. Однако ж стоило это заметить ее муженьку Цзи Юнхэ, как он покрывал бранью и жену, и птиц: «Если вы такие умные, то сами ищите себе пропитание, нечего задарма есть мое, чтоб вы подавились!» В его представлении вороны были обряжены в траурное платье, их карканье напоминало ему плач, в общем, не приносили они удачи. Птицы тоже разбирались в людях, и если дверь открывал Цзи Юнхэ, то они не дожидались, пока он их прогонит, а все разом взлетали и отправлялись на берег Сунгари.
Цзи Юнхэ к воронам относился плохо, и стоило его торговле пойти чуть хуже, как он сразу возлагал вину на пернатых. Дабы отбить у них охоту прилетать сюда, он забирался на деревья, забирал все вороньи яйца, а затем разрушал и сами гнезда. Яйца у воронов зеленоватого цвета[6]; разбивая их, Цзи Юнхэ злобно выговаривал супруге: «Тьфу, побывавшая в „весенних палатах“[7] – та еще птица». Когда Ди Фангуй напоминали о днях, проведенных в борделе, ей оставалось лишь вздыхать. Вороны обладали хорошей памятью, и после того, как их гнезда разрушали, они их не восстанавливали, однако к этим двум деревьям все же сохранили привязанность и по-прежнему наведывались сюда по утрам и вечерам. Цзи Юнхэ это так бесило, что он даже хотел срубить вязы. Однако хоть деревья и росли перед его дверями, все же они принадлежали не хозяину лавки, а русским. Срубить вязы было все равно что выдернуть волосы с головы у иностранцев, для такого у Цзи Юнхэ кишка была тонка.