Во время снегопада Цзибао охватил сильный жар. На шее и за ушами появились точки красной сыпи, глаза опухли, в углах рта высыпали волдыри; то и дело его рвало. Он боялся света, от которого у него тут же начинали слезиться глаза. В доме стали днем закрывать шторы, а по вечерам лампу убирали подальше от мальчика. Видя, как сильно горит сынишка, возница хотел растереть ему грудь и спину водкой, чтобы тем самым снизить жар. Но Цзинь Лань сказала, что так делать ни в коем случае нельзя, сыпь должна сама по себе вызреть при высокой температуре.
На второй день после снегопада Цзибао по-прежнему страдал от высокого жара и кашля. Прежняя сыпь уменьшалась, а вот больших высыпаний так и не возникло, что пугало Цзинь Лань. Она пояснила мужу: если сыпь подавляется, это может быть опасно, и велела ему поскорее позвать доктора. Сама же она пойдет в похоронную лавку, купит жертвенную бумажную фигурку, сожжет ее и тем умилостивит духа, явившегося за жизнью Цзибао. Получив фигурку, дух вернется к себе в обитель, а Цзибао окажется в безопасности. Когда они вдвоем выходили из дома, то не приметили, что и Ди Ишэн выбрался за ними следом.
Пригласить доктора было куда сложнее, чем купить бумажную фигурку. Во время чумы к нему один за другим приходили за иглоукалыванием и прижиганиями, поэтому вознице пришлось ждать долго. Когда Ван Чуньшэнь наконец привел доктора, во дворе рядом с гробами уже стояла белоснежная бумажная фигурка.
В это время Цзинь Лань как раз ругалась с Ди Ишэном. Оказалось, что, воспользовавшись уходом Ван Чуньшэня и Цзинь Лань, евнух сходил в Комитет по борьбе с эпидемией, сообщил, что на постоялом дворе «Три кана» еще один человек заболел чумой, и потребовал поскорее забрать больного в изолятор. Таким образом, врач из комитета в сопровождении Ди Ишэна явился на постоялый двор и увидел, что Цзибао испытывает жар, кашляет, лицо и уши у него горят. Он решил, что тот, похоже, заразился чумой, вследствие чего увез его с собой на повозке.
Тыкая пальцами прямо в нос евнуху, Цзинь Лань гневно орала:
– Как я, Цзинь Лань, хорошо к тебе относилась, весь Фуцзядянь это видел! Такого мужика, как ты, какая еще женщина захочет оставить рядом? Да какой муж у такой женщины захочет тебя терпеть? Только мы, Цзинь Лань и Ван Чуньшэнь! А ты не только не пытаешься отблагодарить за милость, но и кровиночку нашу бросаешь в огненную яму, да ты хуже собаки и свиньи! В тебе, поганце, наверняка поселились восемь-девять чертей! Как по мне, так во гробы на дворе надо уложить не кого другого, а тебя и твоих чертей, одного за другим, а потом всех закопать, чтобы не мучили живущих!
Ван Чуньшэнь отродясь не слыхал, чтобы Цзинь Лань с такой злостью ругала кого-то, и в особенности Ди Ишэна. Он мог лишь добавить к этому мелодичности и принялся ритмично отвешивать евнуху затрещины «раз, раз-раз…», и бил его, пока тот не закачался и не обделался. Поначалу-то Ди Ишэн, опустив голову, все терпел, а затем не выдержал и громко разревелся, всхлипывая:
– Бейте, бейте, я во дворце привык к битью, отведаю и от вас что-то новенькое.
Услыхав его бабский рев, возница прекратил побои и пошел прочь из дома.
– Я должен вернуть Цзибао. Как такое можно, чтобы ребенок оставался один, без отца и без матери!
Цзинь Лань потянула его за руку:
– Если кого туда бросили, то разве позволят взять назад?
– Ну, тогда я присоединюсь к нему.
– Да ты ничего не понимаешь в детской кори, если не досмотришь и возникнут осложнения, то поздно будет раскаиваться. Уж если кому и идти к нему, то мне!
Договорив, Цзинь Лань перерыла все шкафы и сундуки, связала в узел их с Цзибао новогодние наряды: мол, если с такой одеждой отправишься в изолятор, то наверняка вернешься оттуда живым. Собравшись выйти с узлом через плечо, она злобно зыркнула на Ди Ишэна:
– Смотри тут у меня за хозяйством. Если, когда вернусь, на постоялом дворе хоть одна игла исчезнет, буду твоим причиндалом вышивать!
Сказав это, она прыснула и повеселела.
То были последние слова Цзинь Лань, обращенные к Ди Ишэну, и ее последний смех, услышанный Ди Ишэном и Ван Чуньшэнем. Через три дня Цзибао умер в чумной больнице, больше не довелось Ван Чуньшэню слыхать, как сын зовет его папой. А на четвертый день после смерти сына Цзинь Лань последовала за ним. В те дни в Фуцзядяне каждый день умирало по семь-восемь человек, повозки с трупами сновали по улицам как никогда часто. В траурных одеждах по умершим были только кони, запряженные в труповозки: когда конь на ходу разгорячен, то проступающий на его теле пот на морозном воздухе превращается в иней, и кажется, будто конь одет в белый траурный наряд.
В представлении Ван Чуньшэня, его сын и Цзинь Лань умерли несправедливо. Ведь у Цзибао была корь, почему врач принял корь за чуму? Не должно быть так, чтобы евнух что-то сказал, а врач бы за ним повторил. Опять же, Цзинь Лань, отправляясь в больницу, была здорова-здоровехонька, но не прошло недели, как и ее не стало: наверняка заразилась чумой уже там. Раз из попадающих в больницу мало кто выходит живым, то зачем тратить деньги на эти чумные заведения? Ван Чуньшэнь кипел от бешенства! Он набрал камней и до отказа набил ими оба кармана штанов; сначала он побил стекла в больнице и обозвал всех врачей тупыми свиньями, а затем прошел десять ли до окружной управы, где принялся колотить в плотно закрытые ярко-красные ворота и костерить сидящих внутри за то, что они заботятся только о своих удовольствиях и не думают о том, жив или мертв простой народ! В Фуцзядяне каждый день мрут люди, но почему не помер никто из управы? От злости Ван Чуньшэнь едва не сошел с ума. В прежние времена его дебош привлек бы много зевак. Но в эту студеную зиму все находились под угрозой смерти и никому не было дела до горя другого человека.
После смерти Цзинь Лань спина Ди Ишэна снова сгорбилась, словно дерево под давлением снега. Днем он сидел во дворе рядом с гробами и повторял: «Как же это, как же это, у нее ведь все лицо было в оспинах. Мне она была мила, но там – кто ее уважит? Как же это, как же это, Цзинь Лань, Цзинь Лань…» Он качал головой, повторял имя Цзинь Лань, в глазах его блестели слезы. Вечером он усаживался в доме перед очагом и бесконечно подбрасывал дрова; пламя разгоралось так, что огненные языки грозили опалить его брови, но он все равно продолжал трястись.
Ван Чуньшэнь ненавидел Ди Ишэна: не будь евнуха, его родной сын не умер бы в том дьявольском месте. А еще он ненавидел закупленные Ди Ишэном гробы, считая, что именно они привлекли несчастье в дом. Возница хотел больше никогда не видеть эту бабу, и когда одним вечером Ди Ишэн ушел куда-то, то первым делом извлек из дома сундучок с ценностями и спрятал его в сене в конюшне; затем вытащил из дома все-все полезные вещи – шкафы и сундуки, одеяла и матрасы, столы и лавки, кухонную утварь и посуду, одежду и обувь, иглы и нитки, – а также перенес в конюшню Цзиин. Напоследок он облил керосином дом и гробы и поджег их. Тем вечером стонал северный ветер, с неба летели большие хлопья снега, крытый соломой дом и гробы, наверное, догадывались, что в нынешнюю ночь им предстоит порадовать небеса огнями, и, словно соперничая за благосклонность неба, разгорались все ярче, превращаясь в красное-красное пламя, буйное и мощное.
Когда жена У Эра увидела, что на располагавшемся перед их домом постоялом дворе поднялся сильный пожар, то, опасаясь, как бы огонь не перекинулся на соседей и не спалил их самих, прибежала к Ван Чуньшэню и велела отправляться за пожарными. Этой пожарной команде не было еще и года. Когда туда набирали людей, У Фэнь уговаривала мужа сходить и попробовать, мол, ремесло пожарника более вольготное, чем возницы, но Ван Чуньшэню не нравилась работа, связанная с дымом и огнем.
Ван Чуньшэнь ответил жене У Эра:
– Не пойду я их звать. Пока приедут, тут все сгорит, нечего будет тушить.
Жена У Эра вздохнула:
– Без женщины дома все-таки нельзя, даже за огнем не доглядели.
Убедившись, что ветер не перенесет огонь на ее дом, она, позевывая, отправилась назад к себе.
Наблюдая, как постоялый двор «Три кана» превращается в пепелище, возница не плакал, ведь он знал, что это был неудачно расцветший цветок. Напротив, когда языки пламени вздымались в ночи и встречались в небесном пространстве со снежинками, его пробивали слезы – ведь языки пламени напоминали лепестки прекрасного цветка, а освещенные огнем золотистые снежинки походили на бабочек, привлеченных ароматом. Впервые в жизни он видел такую красоту, она полностью захватила его.
Огонь горел полночи и наконец потух. Ван Чуньшэнь вернулся в конюшню, с его души словно спал тяжеленный груз, и он крепко уснул. На следующее утро возница пробудился от плача – это вернулся Ди Ишэн. Ван Чуньшэню очень хотелось взглянуть, как поведет себя эта баба, лишившаяся пристанища, и он поспешил накинуть на себя одежду.
Снег прекратился, еще и солнце вышло. Солнечный свет окрасил заснеженную землю в мандариновый цвет. Рядом с Ди Ишэном неожиданно оказалась животина – желтая кошка Цзинь Лань! Запуская пожар, Ван Чуньшэнь про нее совсем позабыл. Похоже, кошка была не промах и спаслась сама. Евнух стоял спиной к Ван Чуньшэню, левой рукой он что-то сжимал, а в правой держал покривившуюся от огня кочергу и разыскивал в покрытых снегом руинах свои вещи. Его неприкасаемый сундук давно обратился в золу. По мнению Ван Чуньшэня, раньше вещи в сундуке были секретом немого, тайной, которую невозможно было прознать. Но теперь-то табу исчезло, немой мог бы и поделиться своими секретами, однако евнух ни слова не вымолвил.
Ван Чуньшэнь, стоя за спиной Ди Ишэна и слыша, как тот всхлипывает, весело спросил:
– Ну что, много у тебя еще осталось сокровищ?
Евнух не откликнулся и лишь плакал. Тогда возница встал перед ним, чтобы посмотреть ему в лицо. Заметив, что Ван Чуньшэнь стоит перед ним, евнух поднял левую руку, раскрыл ладонь и показал то, что держал в ней:
– Из всего, что лежало в сундуке, не сгорело только это.