Чжоу Яотин уже прослышал, что отец решил превратить кондитерскую лавку в кухню, поэтому, войдя в дом и опустив поклажу, он снял маски и тут же отправился на кухню к Чжоу Яоцзу: «Брат, сам посуди, Фуцзядянь – это не владение семьи Чжоу, наверху ведь есть окружная управа, под ней Комитет по борьбе с эпидемией, чумой есть кому заниматься, зачем нам высовываться? Доставлять еду в вагоны – это ведь так опасно! Если заразишься чумой, то жалеть будет уже поздно! Поговори с отцом, не надо возить туда еду!»
Чжоу Яоцзу как раз жарил побеги сои для людей в изоляторе, он покосился на брата и бросил: «Если боишься, то иди жить в другое место».
– Город вот-вот блокируют, из Чанчуня скоро прибудет тысяча с лишним солдат. Мое жилье в управе по борьбе с опиумом изъяли, куда мне податься кроме родного дома? – с плачущим выражением лица пожаловался Чжоу Яотин.
– Так ты еще признаешь нас своей семьей! – Чжоу Яоцзу энергично орудовал лопаткой, переворачивая соевые ростки, наконец он не сдержался: – Да ты соевого ростка не стоишь! Росток у сои знает зерно, откуда он вырос, жмется к нему, а ты словно родился из щели в камне. Когда мать умерла, даже не пришел на прощание!
Чжоу Яотин не нашелся что ответить, достал из кармана маски, сначала натянул одну, затем вторую и вышел на улицу. Стоило ему выйти за дверь, как Сисуй радостно заголосил: «Вот веселье настанет, в Фуцзядянь вводят войска!»
Блокада
Тысяча шестьсот солдат словно тысяча с лишним прочных стежков намертво зашили открытый до того мешок Фуцзядяня. Двадцать тысяч человек оказались внутри этого мешка и не могли высунуть из него головы.
После начала блокады Фуцзядянь поделили на четыре района. Жителей их отличали по цвету бирки на левом плече – белому, красному, желтому и синему. Первый район был белым, второй – красным, третий – желтым, четвертый – синим. Числа казались народу чем-то бездушным, поэтому люди называли районы по цветам – белый район, красный район, желтый район и синий район.
Получившие красные бирки радовались больше других – они говорили, что этот огненный цвет приносит счастье и отводит мор. Обладатели желтых в душе тоже были довольны, ведь это цвет богатства и знатности. А вот носители синих и белых бирок ходили с кислыми лицами, по их мнению, синий был цветом неба, не значит ли это, что им скоро предстоит отправиться на небеса? Белый же означал бесконечность, его носили только на траур. Кто встречал человека с белой биркой, тот мигом менялся в лице, словно узрел похоронный флаг.
При этом не только жители Фуцзядяня, но и охранявшие каждый из районов солдаты должны были носить бирку, соответствующую порученному им району. Люди могли свободно перемещаться внутри своего района, а вот если хотели отправиться в другой, требовалось испросить особое разрешение, и только тогда им позволяли пройти. Этим были очень недовольны сезонные рабочие. Они роптали, мол, мыши, что переносят чуму, могут бегать где хотят, а людей, как цыплят, упрятали в клетки, где это видано, чтобы так боролись с эпидемией?
Квартал, где жила семья Сисуя, отнесли к белому району. Чжоу Яоцзу покосился на белую бирку и недовольно сказал: «Эти бирочники, почему бы им не поменять белый на другой цвет? Вот чем плохи зеленый или фиолетовый?»
Юй Цинсю утешила его: «Белый цвет – он такой яркий, серебро белое, рис белый, сахар белый, снег тоже белый!»
Чжоу Яоцзы хмыкнул в ответ: «А чего же ты не говоришь, что слезы такие белые, что не кончаются, а сны такие белые, что не сбываются?»
Не дожидаясь ответа со стороны матери, Сисуй вставил от себя: «Солнечный свет тоже белый!»
Юй Цинсю, довольная, поддержала его: «Вот именно, ведь солнечный свет приносит удачу, все белые вещи связаны с чем-то хорошим!»
Сисуй, выручив мать, вдруг заметил, что руководивший готовкой отец сердито таращит на него глаза, и тут же, словно всполошившийся котенок, добавил: «Я вспомнил – сопли тоже белые…»
Юй Цинсю слегка стукнула сына по башке поварешкой и в сердцах упрекнула: «Если сейчас ты и нашим, и вашим, то вырастешь, и ничего хорошего из тебя не выйдет!»
Чжоу Цзи, сидевший на корточках перед очагом и чистивший лук до слез в глазах, сказал невестке: «Не ради дедовской похвальбы, но поверь мне, такого, как мой внук, в Фуцзядяне еще надо поискать! У него и сердце доброе и голова сообразительная!»
Сисуй, снискав похвалу, взялся радостно насвистывать. Чжоу Яоцзу отругал его, мол, он свистит некрасиво, тогда Сисуй попросил отца: «Батюшка, тогда ты посвисти, а я послушаю, ладно?» Чжоу Яоцзу тряхнул головой, оскалился и пару раз свистнул, при этом звук вышел такой, словно взрослый просит ребенка помочиться. Сисуй аж зашелся от смеха: «Батюшка, от твоего свиста мне захотелось искать ночной горшок».
Все домашние грохнули хохотом. Несшие на улицу службу солдаты, услыхав громкий смех, словно заразились им и тоже рассмеялись. Шедший по улице белого района старик, заметив смеющихся солдат, хмыкнул: «Чему вы радуетесь, когда в Фуцзядяне столько умерших? Конечно, мертвые вам не родственники, никакого воспитания!» Солдаты после такой выволочки сразу посерьезнели.
В вагонах находились под наблюдением уже почти тысяча человек. Цепочка из черных как смоль теплушек, называемых на русский манер «вагуань», растянулась по железной дороге в Лянтае. Вагонов было около шестидесяти, если смотреть издалека, их цепочка напоминала чудовище, подкрадывающееся к Фуцзядяню. Станция Лянтай находилась на окраине города, поэтому, когда Сисуй с отцом таскали на коромыслах еду, им приходилось пересекать желтый район. У них был специальный пропуск от Комитета по борьбе с эпидемией, поэтому они могли свободно передвигаться.
В каждом вагоне находились около двадцати человек. Мужчины и женщины содержались отдельно, а дети – вместе с женщинами. В теплушках временно установили печурки, поэтому в крыше каждого вагона проделали отверстие для печной трубы. Семья Чжоу обеспечивала едой два соседних вагона, в одном были женщины с детьми, в другом – мужчины.
К каждому вагону был приставлен санитар. Поскольку людей не хватало, то кроме лекарей китайской медицины в санитары определили и некоторых полицейских с пожарными, прошедших начальную подготовку. В тех теплушках, куда доставляла еду семья Чжоу, один из санитаров как раз был пожарным. Санитары должны были по часам измерять наблюдаемым температуру, записывать результаты, а еще ежедневно проводить в вагоне дезинфекцию. Если у кого-то поднималась температура, санитар обязан был немедленно сообщить начальству, затем на специальной карете больного увозили в больницу. Таким образом, находившиеся в вагонах в основном были люди с нормальной температурой. Их ничего не беспокоило, аппетит у них был на редкость отменный, как наступало время еды, они жаловались, что оголодали, и требовали от санитара поскорее открыть двери. Подходя к Лянтаю, Сисуй издалека видел, как эти люди стояли рядом с теплушками, засунув руки в рукава, и в нетерпении ожидали еду.
Санитары стояли внизу у вагонов, они все как один были в белых халатах, белых шапках и белых масках, незакрытыми оставались только глаза. Если бы они не отличались по росту и полноте, о можно было бы их принять за близнецов, настолько они были похожи.
Для удобства у дверей каждого вагона была трехступенчатая деревянная лестница. Сисуй никогда не ездил на поездах, ему очень хотелось подняться и заглянуть, как там все устроено, но санитары не позволяли.
Чжоу Яоцзу обычно носил на коромысле тушеный рис или жареные овощи, а Сисуй часто таскал корзинку, доверху наполненную пампушками. Они передавали еду санитарам, которые потом делили ее между подопечными. Как правило, не успевали еще опустить на землю ведра с едой, как люди в теплушке начинали в десять ртов выкрикивать: «Что сегодня едим? Будет ли мясо?» Запертые на карантин в домашних условиях, может, и не были привередливы к еде, но сейчас стали очень капризны. То им капуста казалась перепревшей, то они жаловались, что соевые ростки были пережарены и затвердели. На размякшую капусту жаловалась в основном молодежь, а на жесткость ростков – старики с больными зубами. В зимнюю стужу Юй Цинсю, чтобы еда не остыла, хорошенько укутывала ведра войлоком, и все равно, когда еду доносили до Лянтая, пампушки и блюда были едва теплыми. Кто-то упрекал Чжоу Яоцзу за то, что тот медленно ходит, другие роптали, мол, эти Чжоу, когда все приготовят, сначала сами съедают мясо, а сюда приносят только полуостывшие овощи. На самом же деле отец с сыном, чтобы еда не остыла, каждый раз шли очень быстро и когда доходили до Лянтая, то уставали так, что ноги их едва держали, а стеганые куртки были насквозь мокрыми от пота. Слушая эти укоры, Чжоу Яоцзу всегда вздыхал: «Вот уж действительно, не жди благодарности за добрые дела». А Сисуй всегда огрызался: «Не боитесь, что зубы у вас сгниют за такую напраслину?!» А люди из поезда или отвечали ему, что только у вороны клюв гниет, или же с улыбкой просили его: «Назови-ка нам праздничные фонари, у нас тут смертная скука». Сисуй сначала фыркал, а затем раздраженно бросал: «Назови фонари, назови фонари… Назову вам дьявольский фонарь, его и понесете!» Люди в вагонах тут же веселели.
Те из запертых в поезде ребятишек, кто знал Сисуя, всегда просили его о чем-нибудь. Иногда они жаловались, что им все приелось, и просили его принести засахаренные фрукты, или же говорили, что в вагонах скучно, и молили прихватить какой-нибудь роман, чтобы грамотные из взрослых почитали им вслух. А еще бывало, что они под предлогом того, что их не пускают гулять и ноги у них ослабли, просили Сисуя принести рогатку и набрать камешков, так они могли бы стрелять из вагона, а летящие камни пронеслись бы по улице вместо них и помогли развеяться. Сисуй почти всегда приходил на помощь. Однако принесенные вещи он не мог отдать им напрямую, приходилось передавать через санитаров.
Когда женщины и дети приступали к еде, мужики из соседней теплушки начинали подгонять: «Быстрее давайте, от голода дух испустим!» Эти мужчины, чтобы не задубеть в вагоне и из опасения, что оставленную в бараках одежду украдут, напяливали на себя три слоя одежды и походили на хворост, прошедший котел с раскаленным маслом, – расщеперившийся и пухлый. В тесном вагоне они, спотыкаясь, едва могли сделать несколько шагов, а тощих среди них, похоже, не водилось. Чтобы как-то умять эти одежки, пояса мужчин были подвязаны веревкой. Веревки эти были самого разного вида, у кого-то длинные и узкие пеньковые, у кого-то толстые и грубые соломенные, а еще были сшитые из обрывков тряпок. Если тряпичная веревка была разноцветной, то казалось, что человек подпоясался радугой. В этом мрачном месте яркие цвета очень привлекали взор.