Каждый раз, когда Синькова стояла внутри собора, взирала на узорчатые росписи вокруг и пела, ей казалось, что у нее расправляются крылья, открывается душа, а тело становится невесомым. Сейчас еще и Наташа, одетая в ангела, с корзинкой в руке стояла рядом и раздавала конфеты прихожанам, делавшим взносы на благотворительность. От этого Синькова еще ярче ощущала, будто она уже на небесах. Она подумала, что исполнение арий о веселом и грустном на освещенной сцене под аккомпанемент оркестра не идет ни в какое сравнение с пением священных гимнов без всякого оркестра, стоя перед алтарем среди набожного шепота молитв прихожан. Пение в церкви куда сильнее воплощало радость и горе человеческой жизни. В такие мгновения радость и горе как будто обретали крылья и были готовы воспарить.
Двадцать седьмого числа последнего лунного месяца раздавшая все конфеты Чэнь Сюэцин после ужина дочиста убралась в лавке, а затем, взяв за руку Чэнь Шуя, отправилась навестить Ди Фангуй.
После того как Цзи Юнхэ и Хэ Вэй умерли от чумы, Ди Фангуй обрела подлинную свободу и стала хозяйкой зерновой лавки. Первое, что она делала по утрам, это открывала двери и бросала по пригоршне риса под два вяза, а затем весело ожидала прилета воронов. Старую табличку с названием лавки она сняла, а вместо нее придумала использовать вращающийся фонарь. Этот фонарь с четырех сторон был стеклянным, а поверх стекол на каждой стороне в разном стиле было написано «Зерновая лавка Фангуй». На разных сторонах фонаря были изображены гаолян, просо, кукуруза и колосья пшеницы. Однако, поскольку Цзи Юнхэ умер от чумы, то в открытую лавку все равно никто не приходил.
Когда Чэнь Сюэцин с сыном вошли в лавку, Ди Фангуй застыла от изумления. Однако она изумилась не их приходу, а лицу Чэнь Сюэцин. Ее лицо было светлым как никогда ранее. Светлым как что? Как круглая луна, наполненная сиянием. Ни с чем не сравнимая умиротворенность словно говорила, что луну ничуть не страшит постепенное убывание света, которое начнется с завтрашнего дня.
Чэнь Сюэцин была одета в сиреневую шубу и обута в новехонькие красные сапожки. Она присела и, заметив, что Ди Фангуй рассматривает ее обувь, улыбнулась: «Я знаю, что у тебя в этом году зеленые сапоги».
Ди Фангуй поняла, что красные сапожки для Чэнь Сюэцин делал Розаев, но ведь до Нового года еще три дня, зачем же она их надела раньше срока?
Чэнь Сюэцин сказала Ди Фангуй, что в этом году ей нужно уехать по срочному делу, она выезжает сегодня же. Поезда сейчас не ходят, и она уже наняла конную повозку. По ее словам, с сыном путешествовать было бы неудобно, не могла бы Ди Фангуй присмотреть за ним некоторое время? Кроме того, с началом эпидемии расцвело воровство, она опасается, как бы ее лавку не ограбили, поэтому попросила каждое утро проверять, как там дела. Договорив, она достала и передала Ди Фангуй две вещицы. Первая – ключ от дома, а другая – мешочек с конфетами, который попросила передать от нее на Новый год в подарок Розаеву.
Ди Фангуй слышала о том, что Чэнь Сюэцин раздает конфеты, знала и о том, что она не дарила их иностранцам. То, что она оставила конфеты для Розаева, а еще из года в год носила сшитую им обувь, похоже, свидетельствовало о ее симпатии к русскому сапожнику. Ди Фангуй предположила, что Чэнь Сюэцин собралась уехать из города ради того хунхуза, она ведь еще не знала о его смерти.
Перед уходом Чэнь Сюэцин наклонилась и поцеловала Чэнь Шуя, а затем, выпрямившись, сказала Ди Фангуй: «Если он вечером описается на кане, то не ругай его».
Ди Фангуй ответила: «Разумеется, он же еще ребенок».
Чэнь Сюэцин добавила: «У него в последнее время завелись глисты и исчез аппетит. Если он начнет кочевряжиться за едой, ты не бей его».
Ди Фангуй погладила мальчику волосы и заботливо молвила: «Да я к нему со всей нежностью, как же смогу руку на него поднять? Ты же знаешь, у меня нет своих детей, а мне до смерти хочется ребенка».
Только после этого успокоенная Чэнь Сюэцин вышла из зерновой лавки. Выйдя на улицу, она вздрогнула от холода и, указав пальцем на стеклянный фонарь, слегка вращающийся от студеного ветра, сказала: «Если Чэнь Шуй будет озорничать и разобьет его из рогатки, ты, наказывая, бей его только по попе, ни в коем случае не по голове».
Тут Ди Фангуй уже не выдержала и прыснула от смеха: «Не волнуйся, никто его здесь не обидит!»
В ту ночь Чэнь Шуй из-за новизны обстановки долго не мог уснуть. Но ребенок есть ребенок, и когда с утра Ди Фангуй велела тому взять горсть проса и покормить сидевших на вязах воронов, сразу слетевшихся на золотые лучи зерна, мальчишка тут же захихикал и повеселел. Чтобы подольше смотреть на воронов, Чэнь Шуй вернулся к Ди Фангуй и попросил у нее еще пригоршню проса.
Следуя наставлениям Чэнь Сюэцин, Ди Фангуй после завтрака повела Чэнь Шуя домой, посмотреть, все ли там спокойно.
В тот день солнце светило необычно ярко, это был редкий для зимы ясный день. Ветер дул несильно, да еще и солнечные лучи освещали все вокруг, так что холод особо не чувствовался. Когда Ди Фангуй дошла до лавки сладостей и обнаружила, что дверь не заперта на замок, она испугалась. Может быть, Чэнь Сюэцин уезжала в спешке и забыла о замке? Женщина толкнула дверь и потихоньку вошла внутрь.
Тело Чэнь Сюэцин вытянулось на полу, она была одета в небесно-голубое шелковое ципао с парой вышитых на груди воронов, черные кожаные туфли на ровной подошве. Это был совершенно весенний наряд, она походила на молодую красавицу, отправившуюся в сад за цветами, опьяневшую от ароматов разноцветия и заснувшую среди цветов.
Ди Фангуй посмотрела на посеревшее лицо Чэнь Сюэцин и разрыдалась. Ведь это лицо еще вчера так светилось, а сегодня в нем не осталось ни луча света. Она не понимала, как мог так быстро иссякнуть свет, исходивший от этой женщины.
Сожжение трупов
Смерть трех поколений семьи Чжоу показала У Ляньдэ всю серьезность эпидемической обстановки. Людей, помещенных под наблюдение в вагоны, становилось все больше, а больницы, где лежали чумные с подтвержденным диагнозом, были набиты битком. После введения блокады в Фуцзядяне заражения не только не пошли на убыль, как он надеялся, а, наоборот, набрали силу. Когда вечером он получал эпидемическую статистику за прошедший день, на душе у него становилось очень тяжело. Цифры смертности от изначальных сорока – пятидесяти человек в день резко подскочили до восьмидесяти – девяноста, а затем внезапно выросли до ста восьмидесяти умерших! Такие числа заставляли У Ляньдэ подозревать, что в мире людей скрывается дьявол, ведь врач сделал все, что можно было сделать. Если сравнить чумную палочку с врагом, то справиться с неприятелем было трудно из-за того, что он на шаг опережал людей, предпринятые меры оказывались запоздавшими.
Первые жертвы чумы в Фуцзядяне появились на постоялом дворе «Три кана». Удивительно было то, что Ван Чуньшэнь, тесно общавшийся с несколькими заболевшими, остался цел и невредим, словно его защищали небесные духи. Еще был врач китайской медицины по фамилии Лю, который постоянно работал в палатах с тяжелобольными, ему не нравилось носить маску, он не предпринимал никаких других мер защиты, но с ним тоже было все в порядке. Доктор Лю посмеивался, мол, у него такие кривые торчащие зубы, что черти в аду принимают его за своего, затесавшегося среди людей, вот и не трогают. Отчаявшийся из-за провала профилактических мер У Ляньдэ на примере Ван Чуньшэня и доктора Лю обрел надежду, что человеческий организм может выработать естественный иммунитет и таким образом победить чуму.
Через два дня наступал Новый год, У Ляньдэ с тяжелым сердцем вместе с Линь Цзяжуем объезжал на карете блокированные районы и выяснял обстановку. Глядя на пустынные улицы Фуцзядяня, особенно на погасшие печные трубы, торчащие из окон и крыш местных магазинов, У Ляньдэ совсем упал духом. Он подумал, что если профилактические меры не возымеют действия, то это место станет городом мертвых, а ему, возможно, не доведется больше свидеться с женой и сыновьями, его может ждать судьба Месни. От этой мысли его невольно охватила дрожь. От нескольких сожженных по его приказу лавок и постоялых дворов, где особенно свирепствовала чума, еще сохранились остовы. При сожжении из опасений распространения пожара здания одновременно и сжигали, и притушивали, вода превращалась в лед, под почерневшими карнизами висели гирлянды сосулек. Эти сосульки застыли в определенном порядке, кристально прозрачные, они напоминали струны арфы, ждавшие, когда их тронут солнечные лучи или ветер. Фуцзядяньцы рассказали врачу, что такие сосульки раньше появлялись только по весне. Тогда начинал таять снег на крышах, и талая вода каплями скатывалась по карнизам, словно слезы. На закате же холода крепчали, отчего жидкое превращалось в твердое, вода застывала и превращалась в сосульки, и это напоминало челку, отросшую под карнизом.
У Ляньдэ вышел из кареты, поднял с земли длинный шест и сбил несколько сосулек с одного дома. Падая на землю, они разбивались с резким треском. Ему не нравились эти несвоевременные сосульки, он хотел дождаться, как фуцзядяньцы встретят весну и появятся сосульки из растопленного солнечными лучами снега.
По пути в Лянтай на перекрестке в северной части 3-й улицы У Ляньдэ наткнулся на Ван Чуньшэня, возвращавшегося со своей повозкой с кладбища за городом. У Ляньдэ велел кучеру остановиться и вместе с помощником спустился из кареты, чтобы поговорить с Ван Чуньшэнем.
Врач указал на черного коня и на ломаном китайском похвалил: «Класавец…»
Услышав это, Ван Чуньшэнь поднял голову и не без гордости сообщил: «Господин У, этот конь раньше служил в резиденции окружного правителя, как же ему не быть красивым. Когда его отбирали в конюшню, то он проходил цепочку смотрин, словно наложница для императора. Если бы не его черный цвет, его бы запрягали коренным в экипаж правителя округа».
У Ляньдэ спросил: «А господин Юй знает об этом коне?»
Возница покачал головой: «Это еще самый первый правитель отобрал его в конюшню, господин Юй его не видел».