Сейчас я вспоминаю, что, работая над романом, я вела себя точно как та свинья, что, ни на что не отвлекаясь, ела траву! Я тоже, затаившись, непрерывно выгрызала текст и не обращала внимания на ветра и тучи вокруг.
Имея за плечами такие романы, как «Марионеточное Маньчжоуго» и «Правый берег Аргуни», я при подготовке к «Белому снегу, черным воронам» старалась проглотить как можно больше материала. Тогда я, словно та свинья, набила в свой живот все, что смогла найти об эпидемии чумы в Харбине в 1910 году, исписала целую тетрадь и стала потихоньку переваривать. В хранящейся на пленках в библиотеке провинции Хэйлунцзян газете «Юаньдунбао» я пролистала едва ли не каждую страницу. Реклама товаров, стоимость телег, цены на рис, природные бедствия, расположение улиц, народные обычаи – все эти сведения о той эпохе капля за каплей попадали в поле моего зрения и незаметно превращались в сооружаемую мной сцену романного действа.
В те годы население Харбина едва перевалило за сто тысяч человек, из них большая часть – русские. После начала строительства КВЖД в Харбин стали прибывать российские правительственные чиновники, инженерно-технические работники и военные, появившиеся здесь под предлогом охраны дороги. А китайцев тут насчитывалось всего около двадцати тысяч, и большинство из них жили в Фуцзядяне. Эти переселенцы, приехавшие из внутренних районов Китая, находились на дне общественной жизни, среди них было много чернорабочих и мелких торговцев.
Эпидемия чумы, охватившая северо-восток Китая, осенью и зимой 1910–1911 годов изначально вспыхнула в пределах российских границ. А затем через станцию Маньчжурия распространилась на Харбин. Это бедствие, возникшее из-за охоты переселенцев на степных сурков, к концу 1910 года вышло из-под контроля, положение в Фуцзядяне было особенно тяжелым. Переживавший потрясения императорский двор направил в Харбин заместителя директора Медицинского института Бэйянской армии У Ляньдэ. Этот молодой талантливый врач, хотя и получил образование в Кембриджском университете в Англии, но был потомком героя морского сражения с Японией в 1894 году и в его жилах текла настоящая китайская кровь. Его кандидатуру предложил младший заместитель министра иностранных дел Ши Чжаоцзи. Ши Чжаоцзи познакомился с У Ляньдэ во время инспекционной поездки на остров Пенанг.
У Ляньдэ после прибытия в Харбин в кратчайшие сроки с помощью вскрытия трупов и других научных методов установил, что там распространяется чума нового типа – легочная. Другими словами, эта чума могла распространяться через слюну. Врач принял серию действенных профилактических мер вроде призыва к народу носить маски, строгой изоляции заболевших, вызова армии для блокады города и сжигания тел погибших. Хотя династия Цин была тогда что гаснущий фонарь во тьме, но князь-регент Цзайфэн проявил редкую просвещенность и издал указ, разрешающий кремацию, после чего у борцов с эпидемией на северо-востоке Китая появилась надежда на успех.
Однако мне в своем романе не хотелось создавать героического персонажа, пусть даже У Ляньдэ и был героем, спасшим страну от беды. Мне хотелось показать отношение людей к обычной жизни в период эпидемии. Другими словами, я хотела разворошить побелевшие кости и найти в глубине хоть крошечный лучик от тлеющего огня, чтобы вытащить на свет жизнь, укрытую тенью смерти.
До того как взяться за кисть, я много раз приезжала в харбинский район Даовай, то есть в бывший Фуцзядянь, и старалась представить себя человеком той эпохи. Я считала, что хотя чума случилась сто лет назад, но обычаи и нравы определенной местности, словно стоячая вода в глубине водоема, могли удивительным образом сохраняться надолго. В то время в Даовае как раз шла реконструкция, повсюду виднелись строительные площадки, клубилась пыль, валялся мусор, стоял шум. В переулках мне попадались продавцы воздушной кукурузы и взбивщики хлопка. Я видела там старушек, одетых в драные майки, стирающих белье на улице, голопопых детишек, занятых играми, мужиков с голым торсом и загорелыми дочерна лицами, перевозивших грузы на трехколесной велоколяске, и людей, что сидели прямо на улице под белыми накидками, когда им брили головы. Разумеется, я заходила и в пыльные коммунальные дворы, где слышала хриплый мужской окрик, доносившийся сквозь шум и гвалт двора: «Фотографировать нельзя, уходи!» Такие картины крайне редко можно было увидеть в районе Наньган, где жила я. В ходе сближения с Даоваем я ощущала, что Фуцзядянь – как древний затонувший корабль, который удары грома заставляют всплыть на поверхность.
Однако все же не это заставило меня взойти на этот проржавевший корабль.
Однажды, выйдя из резиденции окружного правителя, где почти не было туристов, я прогулялась до набережной Сунгари. На реке как раз строили мост, там стояло несколько барж, нагруженных разнообразными стройматериалами. Единственное отличие стройки на воде от стройки на земле заключается в малом количестве пыли, а в остальном все одинаково. Одинаковый шум, одинаковый беспорядок. Однако самым удивительным было то, что шум от речной стройки не спугнул рыбаков на берегу, они, словно вокруг не было ни души, по-прежнему сидели над удочками, кто-то мурлыкал мелодию, другие пили дешевый чай, заваренный в больших переносных стаканах, третьи потихоньку помахивали веерами, а еще кто-то поглаживал любимую собаку, свернувшуюся у ног. Весь их вид говорил о том, что они пришли сюда не за рыбной ловлей, а чтобы поймать отблеск жизни, плывущий по воде: поднятую ветром зыбь, солнечные лучи, скрывшиеся в глубинах реки, перышко, случайно оброненное птицей, тень ив на берегу и отражение облаков. Меня глубоко тронуло их ни с чем не сравнимое душевное спокойствие! Я словно почуяла дыхание старого Харбина – умиротворение среди потрясений, это был тот самый дух, в котором я нуждалась для написания романа о бедствии.
В то самое мгновение я и вступила на поднявшийся на поверхность корабль, отправилась в рейс «Белого снега, черных воронов».
Я нарисовала карту Харбина той эпохи, другими словами, карту моего романа. Для удобства повествования я кое-что упростила, и названия некоторых улиц читатели, возможно, и не обнаружили бы в том Харбине столетней давности. Эта карта в основном состояла из трех районов – Пристани, Нового города и Фуцзядяня. Я одно за другим нанесла на карту этих районов основные места, где происходили действия моего романа, например иностранные особняки с палисадами, разнообразные церкви, зерновые лавки, постоялые дворы, харчевни, бордели, кондитерские, винокурни, цирюльни, ломбарды, аптеки, обувные мастерские, лавки сладостей, затем добавила названия улиц. Появление на карте домов и улиц подобно обладанию человеком внутренними органами, костями и энергетическими каналами, это обретение важнейших составляющих жизни. И последнее, что я должна была сделать, это влить свежую кровь. Получение же крови для романа опирается на создание разнообразных персонажей. Как только на сцену выйдут люди, старый Харбин сразу оживет. Я учуяла запах древесной золы в печном дыму, увидела танцующий по заснеженной земле лунный свет, услышала вздохи возницы под цокот копыт.
Однако, дописав до половины, я столкнулась со сложностями. Эти сложности были не писательского свойства, а состояли в невыносимом психологическом грузе, возникшем, когда я по-настоящему углубилась в описание эпидемии. Такого в моем творчестве мне еще не доводилось переживать. При написании «Правого берега Аргуни», пусть на сердце у меня и лежала печаль, но кисть моя блуждала по темным горам и зеленым водам, а потому была невыразимо легкой. А в случае с «Белым снегом, черными воронами» у меня было чувство, что я каждый день отправляюсь на похороны, а в моих ушах постоянно слышится плач. Согласно материалам, число умерших в Фуцзядяне достигло пяти с лишним тысяч человек! Другими словами, из десяти человек умерли примерно трое. Мне казалось, что я бреду в безлунной зимней ночи и меня обволакивают бесконечные холод и тьма, было чувство, будто я вот-вот упаду в пропасть. Я знала, что смогу освободиться от этого груза, только если опишу жизненную стойкость посреди смерти. И только я собралась сделать перерыв, внести изменения, как ранним утром на Праздник середины осени меня разбудил телефонный звонок – умерла бабушка.
Хотя уже стояла глубокая осень, но утренняя заря за окном была по-прежнему яркой и прекрасной. Я не знала, сможет ли увидеть эту зарю бабушка, отправившаяся в мир иной? Ее уход дал мне ощущение того, что окончательно ушла целая эпоха, мой мир детства исчез навеки.
В тот же день после полудня я на самолете вернулась в родные края. Была поздняя осень, воздух в Харбине уже похолодал, но солнечные лучи все еще сохраняли яркость. Когда же самолет пролетал над Большим Хинганом, я увидела, что на горных вершинах местами лежит снег. Эти полоски серебристо-белого снега выглядели словно траурные полотна на похоронах, и это ранило мое сердце. В конце концов я не выдержала, прижала лицо к иллюминатору и расплакалась. Именно у подножия этих безлюдных гор я семи-восьмилетней девочкой вместе с бабушкой чистила обувь на берегу Амура и увидела северное сияние. И у этих же безлюдных гор мы с бабушкой ловили рыбу на скованной льдом реке. Я до сих пор ясно помню, как бабушка бросила большому желтому псу трепещущую живую щуку. Вечером после рыбной ловли и у бабушки, и у меня изо рта пахло рыбой, пасть у собаки тоже провоняла рыбой, весь наш домик наполнился рыбным духом, но как мил сердцу был этот запах.
Лик усопшей не был умиротворенным, скорее даже чуть перекошенным, было видно, что она, умирая, пережила мучения. Ее вид просто разрывал сердце и душу. В деревне Бэйцзигуанцунь уже сильно похолодало, и вечером на Праздник середины осени, когда я стояла во дворе рядом с гробом бабушки, иногда поднимая глаза на луну, и размышляла, был ли какой-то сокровенный смысл в том, что бабушка избрала для ухода день, когда семья собирается вместе. В ту ночь луна и в самом деле была очень ясной и настолько яркой, что, казалось, потеряла свой цвет. Я подумала, что, наверное, очень много людей в ту ночь смотрели на луну, сотни миллионов глаз повредили ее. В полночь вокруг луны стали появляться разноцветные облака, и я