Униженная и оскорбленная вероломством Японии Америка быстро пришла в себя после шока Перл-Харбора и со всей яростью обрушилась на противника. Армия солнцеликого втягивалась в затяжные бои по всему Тихому океану и уже не помышляла о сиюминутном захвате Дальнего Востока и Сибири. На гневные и требовательные призывы своего союзника Гитлера ударить в спину русским Хирохито отвечал типично восточным многоликим лицедейством. Впервые за все время войны чаша весов качнулась в сторону союзников по антифашистской коалиции.
Свой скромный вклад в этот первый успех внесли и они с Саном. Скупая похвала Центра свидетельствовала об этом, и все же нарастающая тревога не давала Плаксу покоя. Он снова и снова возвращался к одной и той же мысли: «Почему Центр так спешно отзывает меня в Москву? Хотя… Как будто все понятно, задание выполнено, операция завершена… Но зачем так резко выдергивать Сана? Зачем?»
На память невольно приходила операция «Утка», связанная с ликвидацией в Мексике заклятого врага Сталина – Троцкого. После его устранения на Западе поднялся невообразимый шум. И хотя «ревнивец» Рамон Меркадер, размозживший ему голову ледорубом, начисто отрицал причастность к НКВД – дескать, «блудливый Лев» грязно домогался невесты Рамона, Сильвии Ангелоф, – журналисты и политики не уставали твердить о «руке Москвы». Это спровоцировало в Мексике невиданную «охоту на ведьм», и Центр был вынужден отозвать в Москву руководителя операции Эйтингона и еще нескольких «подсвеченных» агентов. Вскоре их принял сам нарком НКВД и вручил награды. И это было понятно: заклятый враг товарища Сталина и советской власти наконец замолк навсегда.
В нынешней операции заслуги Сана были не меньшими, и он, несомненно, заслуживает самой высокой награды, размышлял Плакс. Но почему поездка в Москву должна проходить в пожарном порядке? Непонятен и вывод Сана по каналу НКВД через Ахмерова. Безопаснее это было бы сделать через каналы Поскрёбышева, чьи старые, годами отлаженные коминтерновские связи в случае возможных осложнений практически полностью исключают нанесение малейшего ущерба репутации его друга.
И чем чаще он задавался подобными вопросами, тем сильнее мучило его беспокойство. Более того, оно обрело вполне зримые черты человека, одно воспоминание о котором заставило Плакса поежиться. Тогда, в кабинете Фитина, под взглядом холодных глаз наркома он ощутил себя тряпичной игрушкой в руках безжалостного кукловода, рассчитывавшего изумить публику. Задуманная Берией грандиозная мистификация полностью удалась, и теперь, когда все было решено, инстинкт самосохранения подсказывал Плаксу, что могло ожидать в Москве и его, и Сана… Во всяком случае, не награда, о которой говорилось в шифрограмме. Они слишком много знали о том, чего знать было нельзя, и тем самым подписали себе неизбежный смертный приговор…
Израиля захлестнула отчаянная горечь, но потом в нем снова заговорил разведчик. Как профессионал, он трезво оценивал особую деликатность затеянной Берией большой политической игры и те громадные репутационные политические риски, которые сопровождали ее. В случае их с Саном провала возникли бы самые нежелательные последствия для советско-американских и вообще международных отношений. Рузвельт никогда бы не простил Сталину того, что его банально, как в карточной игре, использовали втемную. И потому нарком по-своему прав: война безжалостно отметает в сторону чувства и эмоции, она требует конкретного победного результата и неизбежных политических жертв.
Плакс не мог сомкнуть глаз до глубокой ночи. Не помогла даже изрядная порция бренди, и только перед рассветом, когда пришло решение, ему удалось забыться в коротком и тревожном сне. С первыми звуками улицы он проснулся, быстро привел себя в порядок и, наскоро перекусив, принялся собирать чемодан. Затем тщательно осмотрел комнату, письменный стол и шкаф, убрал те следы, что могли бы натолкнуть на мысль о существовании советского разведчика, спустился вниз и отдал ключи консьержке.
За щеки покусывал легкий морозец, свежий, еще неотравленный выхлопными газами воздух бодрил и вселял уверенность: ему удастся затеряться в этой огромной стране, и никакие опергруппы НКВД, пущенные по следу, будут не в силах исполнить последний приказ наркома. Он не чувствовал усталости, не замечал серой безликости домов, насупленных лиц редких прохожих. Все его существо стремилось к новой жизни, где не надо будет обманывать друзей и таиться от врагов, где он сможет наконец снова стать самим собой.
Сев в автобус, он мысленно подгонял шофера, ему казалось, что полупустая в этот ранний час машина ползет как черепаха, но вот впереди показалась знакомая колоннада. Плакс спрыгнул с подножки на тротуар, перешел улицу и остановился перед массивными дверями банка. В глубоких подвалах, в личном сейфе, уже больше шести лет хранились двадцать пять тысяч долларов и документы на имя гражданина Австрии Михаэля Фукса. Эту подстраховку он подготовил на случай провала еще во время предыдущей командировки.
За прошедшие годы в банке мало что изменилось. Все тот же просторный холл, те же массивные коринфские колонны из голубого мрамора и все тот же, но слегка побитый временем служащий, встретивший Плакса у стойки.
Внезапно осипшим голосом, опасаясь, что память подведет, Плакс назвал фамилию и код сейфа. Клерк зарылся в бумаги и долго не поднимал головы, его длинные пальцы с невероятной скоростью переворачивали пожелтевшие от времени листки и все не могли остановиться. Плакс уже начал терять терпение, когда наконец сутулая спина разогнулась и стекляшки очков сверкнули обнадеживающим блеском.
– Простите, что заставил ждать. Вы давно у нас не были, – извинился он.
– Так сложились обстоятельства, – отделался общей фразой Плакс и шагнул в распахнувшуюся перед ним дверь.
Вместе они прошли по длинному коридору, спустились в подвал и остановились перед другой дверью, массивной и стальной. Клерк набрал код, сухое потрескивание механизма нарушило тишину, потом что-то прожужжало, и дверь отошла в сторону. В глазах Израиля зарябило от стеллажей, усыпанных одинаковыми табличками, но банковский служащий безошибочно ориентировался в этом лабиринте и быстро нашел нужную ячейку.
Несмотря на прошедшие годы, память разведчика цепко хранила нужную комбинацию цифр. Ячейка легко открылась. На дне ящика лежал плотный объемистый пакет. Плакс забрал его, возвратился в зал, нашел укромное место и вытряхнул содержимое на стойку. Толстая, туго перевязанная пачка долларов и паспорт перекочевали в карман пальто. Теперь уже ничто не держало его в Вашингтоне. С этой минуты Израиль Плакс должен был навсегда исчезнуть, а Михаэлю Фуксу ничего другого не оставалось, как только поскорее затеряться среди миллионов американцев.
Спустя час Михаэль Фукс появился на вокзале. Потолкался в очереди у билетной кассы, а когда билет на ближайший поезд до Чикаго был приобретен, купил газету, но прочесть ее так и не смог. Строчки прыгали и расплывались перед глазами, назойливые мысли лезли и лезли в голову – Израиль Плакс никак не хотел уступать место австрийскому гражданину.
«Кто я такой? Кто? Наивный еврейский мальчик Изя из вечно неунывающей Одессы, безоглядно бросившийся в огонь революции? Лихой кавалерист и смелый разведчик Израиль Плакс? Хитрый махновец Семен Шпак? Белогвардейский офицер с аристократическим лоском Михаил Розенкранц? Преуспевающий австрийский коммерсант Иоганн Шварц? Владелец небольшой нью-йоркской фотостудии на Семнадцатой авеню Михаэль Либерман или, возможно, шанхайский журналист Гарри Шун? А может быть, германский юрист Генрих Липцер? Кто я? Какая из этих жизней моя? И вообще, есть ли у меня своя жизнь? Это извечное проклятие профессии – не принадлежать себе! Проклятие? А может, наивысшее счастье, которое не дано испытать простому смертному? Господь дарует и забирает одну, всего одну земную жизнь! А мне выпал добрый десяток, и каждый раз эта была захватывающая игра, требующая фантазии и выдержки…»
Очередная жизнь, жизнь Михаэля Фукса, напомнила о себе гудками паровозов, грохотом тележек носильщиков, женским смехом и плачем ребенка. Плакс надеялся, что в этой жизни никогда не будет холодного и беспощадного взгляда следователя НКВД, оглушающей тишины одиночной камеры и леденящей стужи лагерного барака. Они навсегда останутся в тех, прошлых жизнях.
«У меня будет всего одна, и только одна жизнь – моя! Я свободен! Свободен! – трепетала каждая его клеточка. – А Мария? А дочь? А Сан?» Сердце вдруг екнуло в когтистых лапах страха за жизнь близких ему людей, и он поник.
Уже давно ушел поезд, а Плакс так и не сдвинулся с места. Душевные муки как в зеркале отражались на его лице. Сидевшая напротив дама подалась к нему и, участливо заглядывая в глаза, спросила:
– Вам плохо?
– Э… нет, – встрепенулся он и попытался улыбнуться, но вышла жалкая гримаса.
– И все-таки, может, пригласить врача? – настаивала дама.
– Нет-нет, я здоров! – отказался Плакс, схватил чемодан и поспешил из зала.
Шум города вывел его из оцепенения, в нем снова проснулся разведчик. Воля подавила страх, трезвый рассудок взял верх над эмоциями. Он остановился у телефона-автомата и набрал знакомый номер. Ответил Сан, его низкий глуховатый голос трудно было спутать с каким-либо другим.
– Слушаю вас.
– Это я, профессор, – из предосторожности Плакс решил не называть себя: прослушивание телефона агентами НКВД нельзя было исключить. – Беспокою по поводу нашей последней работы по японской проблематике.
– Э… Она еще не совсем завершена… – Сан догадался, с кем говорит.
– К сожалению, я уезжаю. Надо встретиться.
– А что так срочно? – В голосе Сана прорвалась тревога.
– Обстоятельства неожиданно изменились.
– Мм… хорошо! Куда подъехать?
– В ресторане, где сидели перед Рождеством.
– Да, там отличная кухня, – подыграл Сан.
– Я буду через два часа, – сказал Плакс.
По его расчету этого времени Сану вполне хватало, чтобы добраться до места. А волкодавов Берии оно лишало возможности быстро подготовить акцию по ликвидации.