оже построили мавзолей. И для почивших солнцеликих лидеров Северной Кореи тоже складывают мавзолеи.
А как были правы те, кто принял решение сохранить тело Ленина! Прошло тридцать лет, прошло сорок лет и пятьдесят лет прошло – а к Мавзолею по-прежнему стояла длиннющая очередь тех, кто хотел посмотреть на «настоящего» Ильича.
Ленин и теперь живее всех живых!
Хвост очереди в Мавзолей тянулся через Красную площадь, заворачивал в Александровский сад и доходил почти до Кутафьей башни.
Это значило, что вероятность моей «встречи» с Лениным в Мавзолее практически нулевая. Мама совершенно не выносила очередей: «Пустая трата времени!» Были, конечно, неизбежные очереди. Например, очередь за мясом. Но стоять надо было минут тридцать пять, не больше. А за апельсинами – от полутора до двух часов. Когда в Москву «наезжали» дети и внуки тети Фани, они первым делом отправлялись за апельсинами. Это было формой досуга «гостей столицы» – найти магазин (ларек), где «выкинули» апельсины (то есть где они вдруг появились в продаже), встать в огромную очередь и купить так много, как разрешалось. (Существовали ограничения: столько-то в одни руки.) Но мама ни за что бы не стала стоять в такой очереди – лучше не есть апельсины! И мы их почти не ели.
Очередь к Ленину, с маминой точки зрения, была еще хуже очереди за апельсинами. В апельсинах хоть витамины. А здесь… Иными словами, визит к телу дедушки Ленина мама отказывалась признать жизненной необходимостью. Кроме того, она почему-то не могла отрешиться от мысли, что в Мавзолее – покойник. А даже мысль о покойнике вызывала в ней содрогание: она боялась всего, связанного со смертью, – похорон, покойников, кладбищ… Правда, она сама себе противоречила: в школьные годы маму водили в Мавзолей (с классом) – и «ничего такого! Надо все время идти. Останавливаться нельзя. И там не то чтобы плохо видно… Но и не хорошо. Там такой полумрак. И пробирает холод»… Но это только доказывало лишний раз, что выстаивать в длинной очереди не стоило ради того, что таил в себе Мавзолей.
Зато мы не раз ходили к Мавзолею – смотреть на смену почетного караула. В отличие от того, что там таилось внутри, это было на свежем воздухе (то есть гигиенично) и, кроме того, без очереди. Перед входом в Мавзолей стояли два солдата из специального Кремлевского полка. Это был Пост номер один, то есть самый почетный пост, какой только можно себе представить. И там несли вахту самые лучшие их советских солдат. И были у них не автоматы, а винтовки со штыками.
Каждый час происходила «смена почетного караула». В это время перед Мавзолеем собирался народ – полюбоваться зрелищем. Народное любопытство ограничивали канаты, натянутые вдоль пути, по которому шел караул.
Били часы на Спасской башне. У Спасских ворот возникало движение. Если ты стоял напротив входа в Мавзолей, то хорошо видел караул, а ворота не видел. Но по толпе плыл шепот: вышли… идут, идут. И раздавался цокающий звук. К Мавзолею маршировали трое – разводящий и смена. От ворот до определенного места они шли обычным четким строевым шагом, а потом останавливались.
– Вот-вот-вот, сейчас печатать начнут, – с жаром шептал мне папа. – Сейчас разводящий скомандует!..
Разводящий давал команду, и солдаты меняли шаг. У папы светилось лицо – и от того, что он правильно предсказал, что солдаты начнут «печатать шаг», и от того, как они это делали. (Каждый раз он предсказывал и каждый раз светился.)
А солдаты двигались особым парадным шагом, высоко поднимая прямые ноги с далеко вытянутыми носками блестящих сапог. Это чем-то напоминало балет. Я очень любила балет и то, как шагают солдаты к Посту номер один.
Перед Мавзолеем они останавливались, делали странную паузу, потом поворачивались и все тем же печатным шагом шли ко входу, где, замерев, стояли их «братья». Там опять звучала команда, и начиналось сложное перестроение: неподвижно стоявшие у дверей Мавзолея вдруг как-то сложно перехватывали на весу свои ружья и менялись местами с «новенькими».
Разводящий все так же красиво, печатая шаг, уводил отстоявших вахту в сторону Спасских ворот. А новая смена застывала на месте прежней.
Народ расходился. Мы иногда задерживались подольше.
Я всматривалась и думала: «Что они – даже и не моргают?» Кажется, не моргают. Это меня удивляло. Каждый раз удивляло. И каждый раз, когда мы приходили до смены караула, я ловила себя на мысли: а вдруг они не живые? Или живые, но долго стоят как каменные. А вдруг они в нужный момент не смогут пошевелиться?
Я пыталась представить себе караульного «изнутри»: что он думает? Он меня видит? Видит, что я здесь стою? Может, он думает: «Надо же, вон как девочка смотрит! Внимательная. Хорошая…» А вдруг он мне подмигнет? Незаметно. Только я и замечу. И мы тогда с ним подружимся – я, обычная девочка, – и солдат почетного караула. Он каждый день здесь стоит – и в мороз, и в жару, и в дождь. А если будет гроза? Он тоже не сможет уйти? А если ему на лицо сядет муха? А если он вдруг чихнет? Тогда его расстреляют?..
Муха казалась мне очень правдоподобной и поэтому невыносимой…
Но ни один караульный мне так и не подмигнул.
– Сталин тоже лежал в Мавзолее, но потом его вынесли…
Меня почему-то не удивляло, что мама так часто вспоминала о Сталине.
И то, что Сталина вынесли из Мавзолея, меня тоже не удивляло. Ведь Мавзолей на Красной площади прямо так и назывался – «Мавзолей Ленина». Так что это казалось мне справедливым.
Кроме того, Никита Хрущев развенчал «культ личности» Сталина!..
(Прошло какое-то время, прежде чем я поняла, что «культ личности» – это два слова. Я же не видела их написанными! Только на слух и воспринимала.)
И когда Хрущев это сделал, сталинские останки немножко наказали – вынесли из Мавзолея и закопали у Кремлевской стены.
А в Мавзолее снова остался только дедушка Ленин…
Хотя, может быть, и не дедушка… Скорее всего, не дедушка.
«Дедушка» – это ведь только одна из ленинских ипостасей. А были еще «маленький Володя Ульянов» и «Ленин – вождь мирового пролетариата» («Ленин-дух»).
Ипостаси «дедушки» и «маленького Володи» не то чтобы бились между собой, но, очевидно, спорили – обе были обращены к маленьким детям. В младших группах детского сада висел портрет «маленького Володи» – в белой детской рубашечке, с личиком в светлых кудряшках. В старших группах детского сада висел портрет дедушки Ленина – лицо с мудрой улыбкой, глаза – в веере добрых морщинок, взгляд устремлен одновременно и прямо на тебя, и вдаль. Но в середине первого класса, 7 ноября («День Седьмого ноября – красный день календаря» (сл. С. Маршака), тебя принимали в октябрята («Октябрята – будущие пионеры, читают и рисуют, играют и поют, весело живут!»). И на грудь прикалывали октябрятскую звездочку, с которой снова смотрел маленький херувим Володя Ульянов.
Ленин в трех своих ипостасях почти сразу заполнил пустоты, образовавшиеся после ХХ съезда партии на месте исторгнутых из обихода статуй Отца, названий, связанных с именем Сталина, детских и взрослых книжек, кинофильмов и обязательных цитат в школьных сочинениях, а также научных работах и официальных докладах.
Теперь на улицах и площадях стояли памятники Ленину, а во всех школах – его гипсовые бюсты. Я жила недалеко от Ленинского проспекта, с которым пересекались улица Надежды Крупской (жены Ленина) и улица Марии Ульяновой (сестры Ленина). Недалеко от них была улица Дмитрия Ульянова (младшего брата Ленина). (Если кто-то не знает: Ленин – это подпольная кличка Владимира Ульянова, который задолго до Великой Октябрьской социалистической революции был сослан царской охранкой в Сибирь за революционную деятельность и жил в поселке на берегу реки Лены, а потом придумал себе псевдоним, образованный от названия этой реки.)
СССР – большая страна, и многие города переименовали, чтобы увековечить имя Ленина: Ленинград, колыбель революции (бывший Санкт-Петербург и бывший Петроград), Ульяновск (бывший Симбирск), Ленинабад (таджикский Ходжент), Ленинакан (армянский Гюмри), Ленинакерт (Чанахчи, Нагорный Карабах), а также разнообразные топонимы: Горки Ленинские, Ленинские горы, горная вершина пик Ленина.
Было много стихов о Ленине, и рассказов, и пьес – о том, как Ленин был маленький, и о том, как он ходил в школу. О том, как Ленин узнал, что его брата повесили (за неудавшуюся попытку убить царя), и сказал слова, ставшие знаменитыми и определившие всю дальнейшую нашу жизнь: «Мы пойдем другим путем!» (И пошли. Но царя – уже следующего— это не спасло. Его все равно убили – по приказу Владимира Ленина, вместе со всей семьей, включая одиннадцатилетнего царевича.) И о том, как простой печник однажды пришел чинить Ленину печь, и не узнал его, и чуть ли не нахамил, а Ленин потряс печника своим дружеским обхождением (это стихотворение я читала со сцены на конкурсе чтецов). И о том, как ходоки, явившиеся в Кремль из разных медвежьих углов страны, приносили Ленину какие-нибудь подарки – что-нибудь вкусненькое, завернутое в тряпицу. Но Ленин был очень скромным и всегда приказывал передать это вкусное детям. Он очень переживал, что дети голодают, хотя и сам не ел досыта.
Ленин вообще очень любил детей.
И это обязывало всех детей любить Ленина.
По отношению к перечню видов любви, которые предполагалось привить советским детям, любовь к Ленину стояла особняком. Самым действенным способом тут считалось просто поставить детей перед фактом:
«Все на свете дети любят Ленина-а-а! – пел чистыми детскими голосами хор Всесоюзного Дворца пионеров и школьников под руководством Локтева. – Потому что Ленин их люби-и-ил!» (Муз. В. Локтева, сл. В. Крючкова).
Ах, как тепло становилось на сердце от этой песни! Конечно, все дети! И ты в их числе!
И вершины этой любви ты достигал, вступая в ряды пионеров Советского Союза.