ится и как вулкан его чувств взрывается сокрушительной аллитерацией с твердым раскатистым «р»:
– Грренада! Дррружба наррродов! Горррдись! Аррромштам!
(«Гренада, Гренада, Гренада моя». Муз. В. Берковского, сл. М. Светлова)
Сейчас, глядя на все это из своего «прекрасного далёка, не будь ко мне жестоко» (муз. Е. Крылатова, сл. Ю. Энтина), я думаю: папа, типичный представитель интеллигентской прослойки (в отличие от рабочего класса, советских интеллигентов относили к прослойке; что именно они прослаивали, я не решусь уточнять), мог же он использовать встречу с Толиковым отцом, кроме прочего, и в просветительских целях? Продолжая, так сказать, «народнические» традиции?
К примеру, папа мог бы сказать: «Товарищ имя-отчество Толикова отца! Чтобы воспитывать сына правильно – как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия, – хорошо бы вам знать, что партия осознала ошибки, сделанные в национальной политике. Калмыкам, в 1943 году высланным за Урал, в „Сибирь, Сибирь, благословенный русский край, русский край“ (муз. Н. Крюкова, сл. Е. Долматовского), еще в 1956-м разрешили вернуться на родину».
С чего начинается Ро-о-одина?..
С хороших и верных това-а-арищей…
Ингуши и чеченцы (через двадцать без малого лет) теперь тоже могут вернуться на родину своих предков, туда, откуда их вывезли в то же время, что и калмыков, – в вагонах для скота. (Операция «Чечевица». Дата проведения – 23 февраля, день рождения Красной армии.) А евреев так даже не вывезли! Вагоны-то для перевозки скота уже были приготовлены. В Сибири («благословенный русский край, русский край» (муз. Н. Крюкова, сл. Е. Долматовского) под новое гетто уже подыскали место – город Биробиджан и окрестности (там, видимо, обнаружились потомки ссыльных народников «еврейского происхождения»). В ожидании депортации заготовили вывески на идише. Однако Отец народов, не дождавшись желанного часа, вдруг взял и умер. Так что евреев даже не пришлось возвращать!
Эта ценная информация, товарищ имя-отчество отца Толика, должна открыть вам глаза на новую ситуацию и отучить ребенка петь антисемитские песни…
Но, боюсь, папа не знал про чеченцев с калмыками. Про балкар и корейцев. И про то, как якутов осенью 1942 года с юга Якутии переселили на берег Северного Ледовитого океана: мол, идет война! Пусть приносят пользу и ловят рыбу во имя победы…
Да, почему-то я думаю, что папа об этом не знал. И сейчас-то об этом «не очень знают». А тогда… Якутия далеко (если смотреть из Москвы, а не из Биробиджана). А у нас «широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек» (муз. И. Дунаевского, сл. В. Лебедева-Кумача). И еще в ней так много «разных уголков» (я люблю это крылатое выражение: «в разных уголках нашей огромной страны»).
Я думаю, папа сказал Толикову отцу:
– Еще одна подобная выходка вашего сына, и вам придется в парткоме, а потом и в прокуратуре объяснять, кто внушает ребенку фашистскую идеологию. Надеюсь, вы меня поняли?
Мой папа был директором школы и не первый раз разговаривал с родителями учащихся. Мой папа был членом партии и знал силу парткома. И он был твердо уверен: в стране, победившей фашизм, антисемитским выходкам пора положить конец. Тот, кто травит евреев, от фашистов не отличается. И в парткоме (теперь, после ХХ съезда) тоже придерживаются таких взглядов.
Конечно, если бы дело действительно дошло до парткома, отец Толика мог бы сослаться на ежевечернюю программу «Время» и напомнить о сионистских происках израильской военщины… Но ему, скорее всего, не понравилась сама идея публичного объяснения – из-за какого-то болвана Толика. Да и трудно предположить, что ждать от этих жидов…
Уже на следующий день Толик перестал меня замечать. Это было… удивительно и прекрасно! Я обнаружила, что у меня дыхание ровное. И, оказывается, я умею сочувствовать – тому, кого он мучит. Потому что сочувствовать жертвам, находясь в ряду жертв, слишком сложно. Ты так устаешь от внимания своих мучителей, что, когда их внимание вдруг смещается на кого-то другого, ты испытываешь отвратительную радость. Да еще и пытаешься себя убедить, что гадские одноклассники могут быть в чем-то правы! Солидарность жертв достигается очень сложно, думаю я теперь.
А тогда я об этом не думала.
В двенадцать лет существует много других забот.
Взять хотя бы «шарообразные» сатиновые трусы, те, что девочки непременно должны были надевать на физкультуру. По степени отвратительности они были вполне соотносимы с «трико», но избежать их, в отличие от последних, никакой возможности не было. Кроме того, они предназначались для всеобщего обозрения. Физкультурная форма – короткая, «белый верх, темный низ» – это же настоящее испытание!
Что-то вроде этих трусов, только в качестве верхней одежды, носил мальчик-паж в фильме «Золушка». Но почему в одиннадцать лет (а потом и в двенадцать, в тринадцать) ты должна быть «как паж»? Ведь в природе уже существуют тренировочные костюмы. Но учительница физкультуры (а еще хуже – учитель) хладнокровно, целенаправленно, от урока к уроку, подвергает тебя этому унижению – выходить в круглых трусах на всеобщее обозрение. А у них – три резинки. Две из которых, вокруг отверстий для ног, хищно впиваются в кожу, видимо, чтобы напоминать тебе про твои «короткие толстые ножки» (по выражению мамы), а если без уменьшительных и ласкательных суффиксов – про твои обидно толстые ляжки.
А теперь в довершение ко всему ты еще каждый месяц как минимум два урока должна сидеть на скамейке с другими «освобожденными» или с теми, чья мама не вовремя выстирала футболку или не купила физкультурные тапочки. На время урока нельзя уйти в школьную библиотеку. Нельзя отсидеться в столовке. Нельзя просто не прийти. Нет, надо сидеть на специальной, считай, позорной скамье. (Кто не способен вести полноценную физкультурную жизнь, тот, безусловно, позорник). Перед началом урока учительница с журналом наперевес подходит к сидящим и спрашивает, не скрывая брезгливости:
– Так! Ты! Почему сидим?
И каждый что-то лепечет и сует свою справку или, сдаваясь сразу, соглашается на «прогул». А когда настает твоя очередь, ты вообще не знаешь, что и как говорить. У тебя в буквальном смысле язык заплетается:
– Я… Мне нельзя… Мне сегодня нельзя… Сегодня, раз в месяц… нельзя…
Ты понимаешь: все слышат. И видят. И кто-то преисполнен злорадного «понимания». Кто-то хихикает от возбуждения. Только Наташка Кулькова почти возмущена:
– Что – и ТЫ, Аромштам?!
Наташка Кулькова – странное существо. У нее есть брат-близнец. И это каким-то образом открывает ей вход в мальчишеское сообщество, потому что она и брат практически неразделимы. Они везде только вдвоем. Но иногда это преимущество не приносит ей радости: потому что «своя» не значит, что кто-то в тебя влюбился. Что тебя предпочли, выделили «из ряда» по другим, женским признакам.
А то, что вдруг «начинается»… Это что же (мама моя!) – женский признак? Получается, я ее опередила? Как во время забега на стометровку. Мне как почти отличнице и «первой пионерке» полагалось бежать если не сзади всех, то уж, конечно, не впереди Кульковой, раз у нее брат-близнец, шиповки и любимый урок – физкультура. А я ее обогнала. И вот теперь я опять сделала что-то такое, что нарушает негласную иерархию. У меня уже «началось». (А у нее, значит, «нет»?)
И я чувствую: да, конечно, кто-то хихикает. Многие понимают, почему я сижу на скамейке во время физкультуры. И почему физкультурница почти сразу делает вид, что меня вообще здесь нет, ей важнее размазать тех, кто забыл физкультурную форму.
Но в этой моей униженности есть и нечто странное, нечто такое, что является предметом тайной зависти. Это чем-то сродни вступлению в пионеры. Там тебе на шею повязывают красный галстук. А здесь на тебя как будто бы надевают красную шапочку. Пусть невидимую, но ощутимую…
…Вот я сижу на скамейке физкультурного зала и смотрю, как по залу мечутся Толик и другие мои одноклассники. Другие члены пионерской организации. Они мечутся и толкаются, осваивая баскетбол… Я не люблю баскетбол, потому что там надо толкаться. Но самое неприятное – когда набирают команды. Учительница назначает двух капитанов – двух лучших. А капитаны по очереди называют чье-нибудь имя. Чем раньше тебя называют, тем выше тебе цена. Это как при приеме в пионерскую организацию. Или как на невольничьем рынке (мы как раз проходим по истории рабовладение) – здесь ведь тоже важны «физические качества»… Наконец на скамейке остаются четверо или трое. Эти «остатки», с точки зрения капитанов и уже ими избранных, никуда не годятся. И два раза в неделю во время урока физкультуры они с неизбежностью переживают собственное ничтожество.
Но им все равно придется «осваивать» баскетбол, несмотря на кривую гримасу капитана команды.
И они делают вид, что играют…
А еще я вдруг понимаю…
9
…Я знаю, чем нужно гордиться: Гитлер уничтожал евреев!
До сих пор мама мне иногда говорила как бы в утешение: «Ты знаешь, Мариночка, Райкин – еврей. И Плисецкая тоже еврейка». Но это не помогало. Райкин с Плисецкой были великими, но они стали великими словно бы вопреки, словно они превозмогли этот свой недостаток – еврейство…
А вот то, что Гитлер уничтожал евреев – это совсем другое.
Фашисты, по словам мамы, первым делом расстреливали евреев и коммунистов. Захватят город или деревню, сгонят всех жителей в одно место и приказывают: евреи и коммунисты, шаг вперед! И тут же их расстреливали.
Гитлер – чудовище, абсолютное зло. Это ясно любому, даже Толикову отцу.
Гитлер уничтожал евреев, потому что он их ненавидел. Если бы я родилась до войны или во время войны, Гитлер бы наверняка и меня ненавидел. А если тебя ненавидит Гитлер, если он ТАК тебя ненавидит, это наверняка что-то значит?..