Как памятник больше реального человека.
На войне погибали не только взрослые. На войне погибали и дети – их смерть тоже была героической. Так погибли Марат Казей, Леня Голиков, Валя Котик… Была целая серия книжечек «Пионеры-герои». Их приносила на классный час школьная библиотекарша, раскладывала у доски и говорила, что эти книжечки непременно надо читать:
– Кто прочел, поднимите руку!
Было стыдно, если ты не прочел.
В каждой книжечке был рассказ об одном пионере-герое. До войны пионер-герой мог и не выделяться среди других детей – жил обычной жизнью советского ребенка, ходил в школу, носил красный галстук, мечтал стать трактористом (сталеваром, шахтером, летчиком). Но началась война. Кончилось мирное детство. И пионер оказывался среди врагов. Он ненавидел фашистов, и ему было за что. Он совершал какой-нибудь подвиг – и потом погибал.
Пионер – война – подвиг – смерть.
Мы – дети страны героев.
– Пионеры, к борьбе за дело Коммунистической партии будьте готовы!
– Всегда готовы!
Будьте готовы в любой момент умереть – как только потребует Родина. Будьте готовы принести себя в жертву – сразу, безоговорочно.
Это же нельзя понимать иначе?
На конкурсе чтецов я читала отрывок из поэмы Маргариты Алигер «Зоя» (и потом читала его много раз – в честь 30-летия битвы под Москвой, в честь Дня Победы, по случаю дня начала войны):
…Босиком, в одной рубашке рваной
Зою выгоняли на мороз.
И своей летающей походкой
Шла она под окриком врага.
Тень ее, очерченная четко,
Падала на лунные снега…
Я до сих пор помню этот отрывок. И до сих пор у меня подкатывает ком к горлу…
Только… это ж безумно красиво!
В рубашке (рубашка, без сомнения, белая)… летающей походкой… лунные снега… тень…
Темная тень на белых снегах. Вокруг девушки (она не идет – летит) – ореол лунного света.
Тут не полуголый, дрожащий, задыхающийся от боли и холода человек, которого гоняют туда-сюда по снегу, а ноги у него красные и воспаленные и пальцы скрючены…Это описание взлета, «переход за черту», в бессмертие. Ввысь!..
Пионерский лагерь, в который я ездила всю свою детскую жизнь, носил имя Зои Космодемьянской. На одной из аллей стоял памятник Зое: белая девушка («босиком, в одной рубашке») с короткой стрижкой, с гордо поднятой головой, пальцы сжаты в кулаки, руки чуть отведены назад. Воплощение мужества и величия.
Иногда я оказывалась у памятника одна. Меня никто не видел. Я пыталась встать, как она. Мне казалось, что если я правильно встану, то открою важный секрет: узнаю, могу ли я ею стать.
Легко представить, что было бы, если бы меня увидели.
Однажды я в возрасте шести лет расхаживала вдоль дома в ожидании мамы. Была такая весна!
А я ходила перед подъездом и представляла, как я – принцесса. Почему-то принцесс в моем детстве всегда рисовали с фатой на голове. Это было что-то вроде закрепленного предназначения: если принцесса – значит, выходит замуж. «Выйти замуж» – логичный конец в истории про принцессу. Больше ничего интересного в ее жизни уже не случится. И сама она нам больше не интересна. Такое воплощение сказочных «народных» представлений о месте и роли женщины.
Но я тогда относилась к этому некритично и была «как принцесса». И проговаривала все, что со мною-принцессой происходит. Не вслух, а про себя. Но, видимо, воображению стало тесно «внутри», и оно прорвалось наружу: поэтому я изображала жестами, какое пышное платье надето на принцессе и как фата легким облаком окутывает мою «очаровательную головку»…
Соседка потом утверждала, что почти столкнулась со мной. И что же? Я – ноль внимания! Хожу, шевелю губами, размахиваю руками. Другая – нормальная – девочка (тут соседка сделала паузу)! непременно сказала бы: «Здрасьте!»
Пусть мама не думает, что соседка лезет не в свое дело. Но она очень советует показать меня… (тут соседка понизила голос и вытаращила глаза) кому следует. Это ж какое-то «психическое» поведение. Это же очень опасно! И пока оно не развилось…
«Психическое» вообще-то – это очень серьезно. Это в первую очередь значит, что ты не такой как все. Ребенок, который хоть чем-то отличается от других, это прямо родительский ужас. Если он отличается, значит, слишком заметен. Если он слишком заметен, он нарушает «строй». Строй – основа коллективизма. Строй – залог порядка и управляемости. А тот, кто «выскакивает», кто «выпадает», тот нарушает порядок. Нарушает советскую норму. И его лучше изолировать.
Вот, к примеру, в пять лет ты открываешь для себя возможности ножниц. Ты научился немного резать бумагу. И ты видел, как ловко с ножницами управляется парикмахер. А как это – резать волосы? И вот ты влезаешь в ванной комнате на табуретку, внимательно смотришь в зеркало на свое отражение – и обнаруживаешь, что челка у тебя длинновата. Ее можно, ее даже нужно подстричь. Ты захватываешь рукой прядку волос на лбу и делаешь «чик-чик». Волосяной «кусочек» остается в руке. Но получилось, конечно, кривовато. Соседняя прядка тоже нуждается в «обработке»… И в результате родители обнаруживают тебя в «обезображенном виде». Они пугаются так, как будто ты выколол себе глаз. Они тащат тебя в парикмахерскую. Там парикмахер пытается выровнять твою челку – и доделывает твое черное дело. Теперь у тебя вообще нет волос на лбу. Зато все линии ровные.
Родители переживают так, словно с тобой случилось нечто непоправимое. И как они теперь выведут тебя на улицу?! Люди посмотрят – и что? Да они сразу заподозрят, что ребенок «психический»!
Теперь ребенку неделю придется ходить в платке, повязанном как «после бани». (В то время дети после мытья головы всегда ходили в платках: ручных фенов для волос в СССР еще не было, а когда они появились, то долго считались исключительно инструментом парикмахеров.)
А соседям придется сказать, что ребенка лечат… от вшей. Что ему недавно мазали голову керосином. И по той же причине так коротко подстригли. Ведь теперь его каждый вечер надо чесать «густым гребешком» (сл. К. Чуковского). Длинные волосы гребешком не расчешешь. Признаваться в том, что ребенок приехал с детсадовской дачи или из пионерского лагеря с «живностью» в волосах, неприятно, конечно. Но это всем понятно. Всем, кто знает, что такое «эвакуация». Им не требуется объяснять, зачем нужен «густой гребешок». «Густой гребешок» – это, значит, у него частые зубья. Такими зубьями вычесывают то, что вши откладывают в волосах для своего воспроизводства. Густой гребешок в народе используют для борьбы с гнидами. А это – профилактика тифа.
Но даже тиф по своим последствиям не может сравниться с «психическим»…
Подозрения возникают, если ты в одиночестве бродишь у памятника Зое Космодемьянской и заставляешь себя сосредотачиваться на мысли: она совершила подвиг!
А вот подобные «коллективные мероприятия» – когда к подвигу примериваются, так сказать, официально и «всем коллективом», – наоборот, одобряются.
Типовые формы «примерки» давно разработаны: игра «Зарница», смотр строя и песни, конкурс военной песни.
Смотр строя предполагает, что все пионеры должны овладеть строевой подготовкой. Что они должны уметь выполнять команды «в колонну по одному стройсь!», «в колонну по два стройсь!» и даже «в колонну по три стройсь!». Что они смогут прошагать по физкультурному залу, а в пионерском лагере – по футбольному полю колонной по три плечом к плечу, чеканя шаг, с правильной отмашкой и правильно повернутой головой (на что-то там «равняйсь»!). Да еще и в нужный момент сделают «песню запе-вай!». Я умела маршировать, потому что любила балет (а тут много от балета), потому что была «ритмичной» (мама вздыхала: ну хоть чувство ритма при плохом музыкальном слухе) и потому что меня то и дело водили на Красную площадь смотреть смену караула. Но не все любили балет так же сильно, как я, и не все, видимо, так же часто стояли у Мавзолея. А когда нужно одновременно маршировать и петь, все вообще проседало. Что петь-то? В пионерском лагере имени Зои Космодемьянской после появления фильма «Иван Васильевич меняет профессию» почему-то чаще всего пели «Солдатушки, бравы ребятушки… Наши жены – пушки заряжены». Эта песня в моем представлении совсем не вязалась с Великой Отечественной войной, к которой мы все примеривались. Пусть это странно звучит, но мы именно что примеривались к Ней. В моем представлении, например, существовала единственная Война, достойная упоминания. Первая мировая за войну вообще не считалась. Она как будто вообще не имела к нам отношения – как и вся история до 1917 года! Но мне не нравилось, что жены сравнивались с пушками. Ну да, речь идет об энергичных женах, о таких сильных женщинах, которые как пушки. Но в таком сравнении, как мне казалось, не было ничего поэтического.
И вообще смотр строя обычно разочаровывал. В строю ты должен чувствовать себя частью единого тела. А тут никто не умеет тянуть носок и чеканить шаг…
Другая форма примерки – «конкурс военной песни» – открывала больше возможностей. Хотя с пением у меня всегда были проблемы, но тут требовалось не только петь, но и как-то изображать то, о чем поется. И это мне как раз нравилось. А кто сможет «изобразить» песню интереснее всех, тому дадут первое место.
Тут, правда, тоже возникали проблемы. Точнее, я знаю, как возникали проблемы в конкретном лагере – имени Зои Космодемьянской. Это был лагерь для пролетарских детей, мамы и папы которых работали на заводе «Красный пролетарий» (а моя мама работала воспитателем в заводском детском саду). И вожатые по большей части тоже были из «молодых рабочих». Футбол они понимали. И «в столовую – шагом марш». И как загонять дежурный отряд чистить картошку к ужину.
А вот творческие задачи давались вожатым сложнее. Тут у них было меньше личного опыта. И приходилось опираться на пионерлагерную традицию. В конце третьей смены, к примеру, устраивали концерт вожатых. И все всегда знали: гвоздем программы будет «танец маленьких лебедей».