Исполняли его непременно вожатые мужского пола – в балетных пачках (их привозили из заводского дома культуры), с перышками в волосах и обязательно с выраженным бюстом. Создать себе такой бюст было особой заботой каждого «лебедя».
Танца маленьких лебедей начинали ждать за несколько дней до концерта. Репетиции проходили в секрете, при закрытых дверях, при занавешенных окнах. В большой тайне держалось даже то, кто именно из вожатых будет маленьким лебедем, и все строили догадки.
В назначенный день и час долгожданные «лебеди» наконец появлялись на сцене. У них непременно были томные лица (а иногда и трагические). В конце кто-нибудь из них вдруг начинал «оправлять» свой бюст – таким утрированным движением (из «другого» спектакля), а кто-то исполнял сольную «ласточку» сверх программы – упрыгивал за кулисы на одной ножке, умоляюще протягивая руки к зрительному залу.
И зрителей неизменно охватывал коллективный экстаз с конвульсиями.
А после концерта девчонки и вожатые женского пола обменивались впечатлениями:
– Не, ну я чуть от смеха не померла! Как на М. пачка-то влезла?
– А ты заметила, что у П. кавалерийские ноги?
– А у В. – волосатые.
Ноги В., да и П. не представляли собой никакого секрета: все их видели тысячу раз – на спортивной площадке. Но «под пачкой» они почему-то вызывали особые чувства.
Я ездила в лагерь имени Зои Космодемьянской без малого десять лет: тут музыкальную тему «Танца маленьких лебедей» мог насвистеть и напеть любой – разбуди его среди ночи. И конечно, все знали, что танец маленьких лебедей сочинил композитор Чайковский – специально для концерта вожатых пионерского лагеря имени Зои Космодемьянской.
Но не все пионерлагерные традиции были так хорошо проработаны. И не все формы коллективного переживания так легко воспроизводились.
В чем была сложность конкурса военной песни? Тут нельзя было слишком узнаваемо повторяться. Тут нужно было что-то каждый раз придумывать заново (или заимствовать опыт, полученный где-то в других местах). Кроме того, выбор песен тоже был ограничен. Выбирать приходилось ту песню, которую многие знали. А учить новое – лучше сразу убиться! Жарко, дети хотят удрать на футбольное поле, а им: учите военную песню!..
Вожатые в таких случаях почти никогда не отказывались от помощи активных пионеров. Например, от моей. И однажды (как раз тем знаменательным летом, когда я особенно тщательно примеривалась стоять, как Зоя на пьедестале) я предложила песню, которую, по счастливому стечению обстоятельств, почему-то действительно знали все (как позже выяснилось – ее сокращенную версию). Песня была про Женьку, которая «мальчишечье имя носила, высокие травы косила, была в ней нездешняя сила» (муз. Е. Жарковского, сл. К. Ваншенкина).
Я не только предложила песню. Я знала, как ее можно изобразить. Я совершенно не настаивала на том, чтобы мне дали главную роль. Речь шла исключительно о режиссерской идее.
Но… мне дали эту главную роль – к моей глубочайшей радости. К тому же это было справедливо. Я подходила для этой роли. Абсолютно. У меня как раз в тот момент была короткая стрижка (мама в очередной раз провела успешную ликвидацию моих кос – вполне возможно, для профилактики тифа). И я была совершенно уверена, что знаю, как изображать «высокие травы косила». Главное – время от времени останавливаться и вытирать пот со лба. Женька из песни, наверное, не носила тренировочного костюма. Но, с моей точки зрения, именно тренировочный костюм в наибольшей степени подходил для создания образа. Добавим к нему резиновые сапоги… Их тоже не было в Женькино время. Но в чем косить, как не в сапогах?
Потом «Женька ушла в партизаны». Тут тоже все понятно: заходишь за кулисы, меняешь «модель» косы (в косу наш вожатый мастерски переделал швабру) на «модель» автомата Калашникова (созданный теми же «золотыми руками»!), закидываешь автомат за плечо, быстро надеваешь солдатскую пилотку (где-то ее раздобыли) – и проходишь через сцену в другую кулису. (Партизаны, правда, обычно ходили в валенках и полушубках. Но конкурс-то был летом! Что касается пилотки как детали партизанской одежды… А почему, собственно, нет? Надо же как-то обозначить причастность к войне!)
В общем, сценическое изображение двух первых куплетов было не особенно сложным. Проблема была с последними куплетами.
Партизанка Женька погибла (что следовало ожидать, иначе песня была бы лишена всякого смысла). Но как именно – не сообщалось. Никаких деталей, дававших хотя бы намек на то, как это можно изобразить. Ладно, допустим. Пусть здесь будет пауза в «сценическом действии». Но в последнем куплете этот «прием» нельзя было повторить. Этого бы жюри не одобрило. А у меня и по поводу последнего куплета не было никаких идей!
В последнем куплете Женьки уже не было в живых. О ней напоминала фотография: «Висит фотография в школе…» Я проявила признаки некоторой растерянности – и вожатые взяли бразды правления в свои мозолистые руки (здесь «мозолистые» уместнее, чем «золотые»). Они решили, что надо идти до конца, не меняя избранной тактики. И раз уж я взялась изображать героиню Женьку, то должна изображать и ее фотографию!
Вожатые раздобыли где-то большую портретную раму (я подозреваю, что рамы лишился образ вождя революции, который хранился без дела где-нибудь в «закромах» у лагерной кастелянши) и табуретку. Согласно их режиссерскому замыслу, во время последнего куплета я должна была встать на табуретку, а двое других выступающих должны были держать передо мной раму – как будто это поясной портрет (такое буквальное понимание метафоры «живое изображение»). Это счастливое решение пришло им в голову накануне конкурса, и я не смогла уклониться. Не нашла в себе сил, не сумела предложить альтернативу. И идея, и атрибуты появились в последний момент, так что мы даже не успели отрепетировать эту сцену…
…Объявили выступление нашего отряда. Я «кошу травы», собираюсь на войну, все идет хорошо. Жюри смотрит с очевидным одобрением. Соперники напряжены. Но вот хор запевает последний куплет: «Висит фотография в школе…» Табуретка стоит сзади хора. На нее надо влезть очень быстро, выпрямиться во весь рост, не потерять равновесие – и «вписаться» в раму. Честное слово, у меня получилось (да здравствует кружок общефизической подготовки, где мы прыгали через «козла») – но подвели «ассистенты». Им было сказано поднять руки с рамой как можно выше. Но они не учли, как я, влезая на табуретку, буду двигаться «внутри» рамы. И я, резко выпрямившись, со всего разгона врезалась макушкой в ее верхний край. В глазах у меня потемнело от боли. Я чудом удержала равновесие. Но я…преодолела боль. Я преодолела ее во имя Зои, во имя всех героев Великой Отечественной войны, во имя конкурса военной песни и нашего отряда, во имя героини Женьки…
Ассистенты хихикнули и подняли раму повыше.
В зале тоже хихикнули. И уже ни моя вдохновенная поза (я же тренировалась у памятника Зое!), ни мой застывший взгляд, устремленный вдаль, – ничто уже не могло спасти положение…
Мы заняли предпоследнее место.
Мне не понравилось быть «портретом».
Примерки не получилось…
Но это ровным счетом ничего не значило!
Потом я поехала в «папин» лагерь – от ВЦСПС (а вот не скажу, что это значит!). Там тоже был конкурс военной песни.
Первый отряд, где воспитателем был мой папа (здесь на отряде работали вожатый и воспитатель), вышел на сцену и встал в два ряда. Те, кто стоял в первом ряду, были в накидках из полосатых наматрасников.
Они пели:
«…Здесь когда-то лагерь был
Са-ла-спилс …» (3 раза) – и качались: один ряд налево, другой – направо.
Очень необычно у них получилось. И так печально-печально:
– Са-а-а-ла-а-а-спилс…
(Муз. А. Тимошенко и Э. Кузинера, сл. Я. Голякова)
Я поняла, что «Саласпилс» – это концлагерь. Я удивилась. Я слышала про Освенцим. А тут Саласпилс. Где это?.. И разве Освенцим не «главный»?..
Первый отряд занял первое место.
Этот конкурс песни «очень много мне дал»: вот как, оказывается, можно «показывать» песни про войну…
…Однако все эти «коллективные мероприятия», все коллективные примерки к подвигу не отвечали на главный вопрос – про пытки.
Вот Зоя-памятник. Она совершила подвиг.
Но перед тем как Зоя «шагнула в бессмертие», ее пытали. А она ничего не сказала врагам!
Что это значит: «она все вынесла»? Что это значит: «невыносимые пытки», «нечеловеческая боль»? Что значит «вынести невыносимое»?
«Босиком, в одной рубашке рваной… на мороз». Можно попробовать походить босиком по снегу… (Представляю, что мама мне сделает! Она мне устроит такой «деньрожденье»! Мама очень боится, что я простужусь. Особенно после того как я переболела воспалением легких. Можно ли как-то примериться к пыткам, не раздражая маму?)
Через год после «Женьки» нас возили в Петрищево, на экскурсию. Петрищево – это деревня, где погибла моя любимая Зойка. (Когда я впервые о ней услышала, то услышала ее имя как «Зойка Смодемьянская». Слово «Зойка» мне очень нравилось. Так было чуть ли не до шестого класса, когда я стала учить наизусть отрывки из поэмы Маргариты Алигер.) Я надеялась (втайне), что в Петрищево получу ответ на вопрос, как можно вынести пытки. Что для этого надо делать? Можно ли подготовиться?
В Петрищеве нам показали могилу погибшей партизанки. Памятник на могиле мне не очень понравился: он был гораздо «хуже», чем тот, что стоял у нас в лагере. У нас был больше. У «нашей» Зои лицо было красивее. И она была в «белой рубашке». Еще нам показали избу, где Зоя жила трое суток и провела последнюю ночь перед казнью. В самой избе смотреть особенно было нечего. Нам сказали: вот лавка, на которой Зоя спала. А вот кружка, из которой она пила.
Крови на лавке не было. Это меня успокоило. И лавка не такая уж узкая – если спокойно лежать и не поворачиваться… Я подумала: «Может, и ничего, если придется спать на лавке». Экскурсовод сказал: «Враги так сильно ненавидели Зою, что издевались над ней и после смерти – кололи штыками мертвое тело». И я подумала: «Раз после смерти – пусть! Все равно ничего не почувствуешь…»