— А отмена шпицрутенов не вредит дисциплине? — не унимался царственный отрок.
— Напротив, — пожал плечами Воронцов. — Чрезмерно частые наказания уничтожают страх перед ними. Стыдно пороть победителей.
За хлопотами по приёму высокого гостя в Мобеже граф не то чтобы забыл о Лизе, нет. Но всё, связанное с его личными делами, отодвинулось на второй план. Корпус, корпус и ещё раз корпус. И тем не менее, едва огоньки дворца Тюильри заискрились сквозь листву, он бросил думать о службе. Сегодня Михаил Семёнович намеревался танцевать. Неделю назад Воронцов посетил вечер у графини Головиной, к которой съехалась московская родня. Вообще-то они договорились отправиться гуда вместе с Бенкендорфом. Но в последний момент Дюк Ришелье вызвал Шурку к себе. А таким персонам не отказывают. Пришлось Михаилу ехать одному. Было шумно. Тесно. Бестолково. Но не без блеска. По сырой погоде генерал слегка прихрамывал. Лиза тихо сидела в уголке в скромнейшем наряде из тёмного полупрозрачного муслина, почти без драгоценностей — лишь её гладко расчёсанные на прямой пробор волосы были украшены маленькой диадемой из красновато-чёрных гранатов.
— По какому поводу траур? — поинтересовался граф, поздоровавшись и поцеловав ей руку. — Почему не танцуете?
— А вы? — парировала Браницкая.
У Михаила Семёновича всегда имелась блестящая отговорка.
— Нога, — с деланным раскаянием отозвался он.
— Мне кажется, — сказала Лиза, жестом позволяя ему сесть, — что большинство мужчин используют любой предлог, лишь бы увильнуть от танцев.
— Вы проницательны, — кивнул Михаил. — А большинство дам только и думают, как бы заставить нас, бедных инвалидов, прыгать по паркету.
Лиза тихонечко хрюкнула в кружевной платочек.
— Так почему вы забились в угол? — поддразнил её граф. — Ваша матушка не одобрит такого поведения. Здесь полно женихов.
Девушка пожала плечами.
— Не для меня, — и встретив удивлённый взгляд, пояснила: — Бал балу рознь. Этот — московская ярмарка. Здесь выбирают товар. В соответствии с собственным кошельком. На меня купца нет. Цена высоковата.
Впервые Михаил Семёнович слышал, чтобы она говорила с таким цинизмом.
— У меня на лбу написано: три тысячи душ. Кто осмелится подойти?
Граф скользнул глазами по залу и вынужден был признать её правоту. Из-за узости света состояние каждого более или менее известно. За исключением его самого и нескольких солидных парижских банкиров, вдали за ломберными столиками решавших свои, далеко не марьяжные дела, Браницкой ровни не было. И она, владелица завидного приданого, молча сидела в стороне, тогда как её небогатые кузины весело скакали в котильоне и принимали ухаживания.
— Вы, ваше сиятельство, напрасно хвастаетесь, — мягко сказал Воронцов. — Я, например, гораздо богаче вас.
— Правда? — она насмешливо приподняла тонкую бровь. — На сколько?
— На тридцать тысяч душ, — скромно проронил он.
Лиза развела руками.
— Тогда вам впору приглашать на танец принцессу Уэльскую.
— Именно это я и пытаюсь сделать. — Михаил протянул ей руку. — Разрешите ангажировать вас на мазурку?
— У вас же болит нога.
— Не до такой степени.
Они протанцевали тогда восемь танцев подряд — вопиющее нарушение приличий, — и сегодня Михаил намеревался продолжить марафон. Вступив в ярко освещённый зал дворца Тюильри, граф пробежал глазами по толпе. Там было «вавилонское столпотворение». Но, как человек светский, Воронцов не смущался ни перед фрунтом, ни на публике. Он знал, что старуха Браницкая должна восседать на самых почётных местах на креслах против полуоткрытого окна в вечерний сад, где было и не душно, и покойно, и в меру тепло. Дочь если не танцует, то держится поблизости, племянницы тоже. Но они Михаила Семёновича не занимали. Как назло Катя Раевская тут же попалась ему на глаза: она семенила ножками в лёгоньком экосезе с Мишелем Орловым. Последний был в восторге, гордо задирал нос, выпячивал грудь, поднимал плечи и загадочно делал бровь домиком. «Пузо подбери», — мысленно посоветовал Воронцов. Мишель отличался плотной комплекцией, и тем забавнее было наблюдать, как очаровательная Катенька вертит им в прямом и переносном смысле. Оба казались восхищены и поглощены друг другом.
Мимо графа промелькнуло ещё несколько пар. Он не мог найти глазами Лизу и уже с облегчением решил, что она возле матери, когда наконец увидел её. Мадемуазель Браницкая была в розовато-белом платье шемиз с высокой талией и с газовым покрывалом, грациозно перекинутым через руку. Её туго завитые локоны спадали вдоль лица, поддерживаемые несколькими нитями жемчуга — розового и крупного, как яйцо горлицы. Она горделиво откидывала голову и дарила кавалеру право вести себя по залу, как исключительную милость. Михаил залюбовался бы ею, если бы не человек, державший девушку за руку. Это был Александр Раевский. Вместе они составляли красивую пару.
Молодой полковник нависал над Лизой корпусом и как-то уж слишком по-хозяйски защищал её от всего мира. В его манере скользила недопустимая, оскорбительная короткость. Это взбесило графа. Хотя было заметно, что барышня держит между собой и кавалером жёсткую дистанцию. Холодом веяло от её чеканного профиля, поджатых губ и полуопущенных долу глаз. Пара, в отличие от многих, не разговаривала. Но Раевский демонстративно не замечал отстранённости кузины. «Сестрица дуется, — было написано на его лице. — Но скоро всё встанет на свои места».
Сколько бы Михаил Семёнович ни убеждал себя, что его адъютант Браницким — ближайшая родня — и это панибратство суть семейное, он всё равно не мог успокоиться. Вот Шурка близкий друг, они с Лизой много лет на «ты» и тоже танцевали, но в манерах Бенкендорфа не сквозило такой фамильярности. «Да я к лошади своей подхожу с большим пиететом!» — возмутился Воронцов.
Впрочем, этот Раевский всегда был себе на уме. Изображает разочарованного демона. Язвительный. Ироничный. Дамы стаями слетаются лечить больную душу, возрождать биение жизни из пепла несбывшихся надежд... Но Лиза-то неужели не видит? Тут Михаила охватила тоска. А почему, собственно, она должна видеть? У женщин другой взгляд. Надо признать, что Александр красивый малый. И образ падшего ангела подходит к нему как нельзя больше. Бледный, темноволосый, с правильными чертами лица и печатью сильных страстей. А главное — он молод. Лет на восемь моложе Воронцова. Лиза ему гораздо больше подходит. «Куда я мощусь? — с горечью подумал Михаил. — У меня уже полголовы седой».
Граф развернулся и хотел было уходить. Но танец кончился, и Раевский повёл свою даму к креслам её матери. Он что-то говорил кузине — судя по любезной улыбке, приятное. Она хмурилась, отвечала рассеянно и как-то принуждённо, сама скользя глазами по толпе гостей. Воронцову надо было подойти, поздороваться, но это оказалось выше сил.
Вдруг Лиза заметила его. Было видно, что девушка обрадовалась. Её лицо осветилось мгновенной улыбкой. Будь они не на виду, Браницкая подняла бы руку и помахала, приглашая приблизиться. Он был нужен ей, возможно, для того, чтобы прекратить неприятный разговор с Александром. Но Михаил Семёнович даже не кивнул. Сделал вид, будто не замечает её в толпе, и быстро скрылся за спинами приглашённых. «Не надо себя обманывать, — билась у него в голове злая мысль. — Кто я для неё? Приятный знакомый, и только».
Не следовало хватать хорошеньких девушек за ножки! Рыцарь с дратвой! То, что Лиза вызывает в нём желание, Воронцов обнаружил почти случайно. И был потрясён откровенной грубостью произошедшего. Дела не позволяли ему расслабляться. Постоянной привязанности во Франции у него не сложилось. Он выбрал себе вполне пристойное заведение мадам Шардо. Далеко от центра, в тихом, почти загородном местечке Мулен-Жоли, где время проводили люди со средствами, но без стремления к огласке.
Конечно, старик посол со стыда бы умер, узнай, что его сын посещает подобные места. А сам Михаил лучше бы застрелился, чем сказал отцу, где он бывает. Пока Шурка толокся в Париже и ночевал у друга, граф ни разу не ездил к Шардо, потому что Бенкендорф теперь был человек семейный и соблюдал себя из последних сил. А Воронцов не хотел сбивать его дурным примером. Тем более что стезя добродетели была для легкомысленного Христофорова сына в новинку. Орлов даже предложил заключить пари, как долго тот продержится. Но Михаил отверг саму идею спора: мол, Бог зачтёт Шурке даже хорошие намерения.
Однако после пребывания великого князя в Мобеже, когда командующий два дня находился в напряжении, потребность расслабиться погнала его в Мулен-Жоли. Граф ездил к определённой девице — кстати, хрупкой и темноволосой, как та полька-швея в Вильно... Она, по примеру остальных обитательниц, отзывалась на имя Сандрин, Жакот или Катиш. Как её звали на самом деле, Воронцов так и не добился. Хотя, к его чести, не единожды спрашивал. В тот вечер девушки не было. Мадам объяснила, что та уехала к родным в деревню, и предложила другую, «почти такую же». Генерал был расстроен, потому что не переносил перемен. Новая Сандрин была действительно «почти»... Но заметно наглее. Это рассердило гостя, он велел ей не дёргаться. Девица надулась и замерла. Михаил опустил веки, понимая, что выйти из ситуации, не уронив достоинства, удастся только, вообразив что-нибудь приятное.
И тут он вообразил. Совершенно неожиданно. Да такое, от чего потом долго не мог опомниться. Диван, Лиза, он держит её ножку... Словом, всё прошло блестяще. Но граф посчитал себя извращенцем. Расплатился и уехал с мутным осадком в душе. Ему было так стыдно и тяжело, как если бы он в действительности обесчестил доверчивую мадемуазель Браницкую. Но именно с этого момента Михаил понял, что желает Лизу. И строка из Песни Песней обрела для него совсем иной смысл.
Когда приходила Аграфена, Арсений отсылал Тишку. Тот хмыкал, скрёб пятерней голову и уходил, глупо ухмыляясь. Такой вот паршивец!
Роман дежурного генерала с графиней Толстой разгорался, как ан гонов огонь в ране. Им было весело вместе. Груша бросила не только Каподистрию, но и добрую дюжину других любовников. Об оставшихся Арсений не спрашивал. Впрочем, жизнь не давала ему права на ревность. Хвори сожрали половину сил и почти не оставили времени. Чудо, что под занавес случилось амурное приключение. При других обстоятельствах он мог бы полюбить. Сейчас относился к происходящему с заметным цинизмом. Что бы Аграфена ни вытворяла, всё было к месту — потому что завтра ему этого уже не увидеть. Как, впрочем, и ничего другого.