801 году куда глаза глядят. И возвращаться отказывалась. Да, он бил жену. Потому что дура. Но вообразить нечто подобное в отношении Жаннеты — и помыслить нельзя!
Иногда мадемуазель Грудзинская приезжала в коляске на Саксонскую площадь и останавливалась против Брюлевского дворца, чтобы издалека наблюдать за манёврами. А на самом деле посмотреть на него. Константин это знал, и каждый день, выходя на плац, сначала искал глазами открытый экипаж дамы сердца, где она восседала в окружении тётушек и компаньонок, а уж потом переводил взгляд на выстроившееся каре. Нет, ну какая ещё барышня стала бы им любоваться?
Но сегодня Грудзинской не было. И это изрядно испортило великому князю настроение. Он подозревал, что девушке запрещает катания её духовник французский аббат Малерб, ещё в пансионе имевший на воспитанниц большое влияние. Жаннета религиозна. И тверда в принципах. Но что же ему-то делать? Он хочет её видеть! Сейчас, немедленно и каждый день. До скончания времён.
Раздражение против аббата породило в Константине Павловиче особую придирчивость. Он фурией пронёсся мимо выстроившихся на плацу солдат. Сверлил глазами каждого офицера. Наорал на двух барабанщиков, уклонившихся в сторону последнего рядового на левом фланге на целых полкорпуса. А дальше начался общий разнос. Которого, видит Бог, сам великий князь совсем не хотел. Его не устраивало решительно всё! Особенно же тот факт, что некоторые офицеры совершенно не умеют сами исполнять тех команд, которые отдают рядовым! А это позор, господа! Да-с, полный позор!
К сказанному Константин Павлович присовокупил грубые ругательства, смысл которых был отлично понятен полякам, несмотря ни на какие языковые барьеры. А затем потребовал, чтобы двое из особенно разозливших его офицеров 3-го пехотного полка встали в строй и промаршировали подле рядовых. Что названные господа и сделали, без признаков видимого недовольства. Пока они чеканили шаг, цесаревич поутих и после второго круга по площади сделал обоим знак занять свои места.
Инцидент казался исчерпанным. Но после учений офицерское собрание 3-го полка заявило, что остальные не могут служить вместе с двумя провинившимися, потому что считают их разжалованными. Никогда ещё в польском войске не было случая, чтобы благородного шляхтича ставили в строй наравне с рядовым и командовали им, как быдлом! К этому моменту великий князь уже ушёл. А оставшиеся на месте генералы побоялись сообщить ему о происшествии. Вечером того же дня спокойное течение полкового штоса на квартире у генерала Красинского было прервано явлением гневного капитана Виличко, который обратился к собравшимся отцам-командирам с пламенной речью.
— Вольно вам думать только о себе, Панове! — сказал он. — Не заботиться ни о нашей чести, ни о своей! Вам дела нет до бед Отечества! Вы так же малодушны с русскими, как были с французами! Что ж, сидите! Я сам пойду к великому князю, передам ему решение моего полка и потребую извинений! Если бы вы были честными людьми и патриотами, то давно сделали бы это!
Генерал Красинский, повидавший на своём веку три конфедерации, Костюшку, Суворова, Наполеона и считавший, что Константин Павлович стоит их всех вместе взятых, решил арестовать Виличко подальше от греха. Капитан был посажен под домашний арест. Впрочем, не лишён обеда и возможности видеться с товарищами. Что оказалось ошибкой. Офицеры собрались у Виличко на квартире и поклялись умереть за честь родины, если с ними и впредь будут обращаться подобным образом.
В последующие три дня застрелились два брата поручики Трембинские, повесился капитан Герман и вскрыл себе вены ротмистр Бржезинский. А за ними настал час Виличко, который оставил на столе предсмертное письмо зажигательного содержания: «Ваше Высочество! Если бы я последовал первому движению моего сердца, то мы сошли бы в могилу вместе! Но так как ни один поляк не запятнал ещё себя преступлением против членов императорской семьи, то я оставил эту мысль, чтобы не сделать мою родину ещё несчастнее. Я считаю долгом предупредить Вас, чтобы вы не доводили моих соотечественников до отчаяния. Четверо моих товарищей уже лишили себя жизни. Я иду за ними. Многие ещё последуют моему примеру. Увы, лишь так мы можем протестовать».
Письмо мигом сделалось известно в столице. И к числу самоубийц присоединилось несколько студентов. В это время великий князь уезжал в Штутгарт, чтобы повидаться с императрицей-матерью, гостившей там у родных. По возвращении он нашёл, что все от него нечто скрывают, но не смог добиться толку. Вечером у графини Потоцкой был бал, куда цесаревич явился в тайной надежде увидеть мадемуазель Грудзинскую. Дело было почти в шляпе. В Штутгарте он уговорил мать уговорить брата уговорить принцессу Кобургскую на развод.
Каково же было его удивление, когда Жаннета — этот голубь кротости — воззрилась на него с гадливостью и негодованием.
— Я не стану с вами танцевать, ваше высочество! — из её глаз едва не полились слёзы. — Как вы вообще можете думать о танцах, когда люди из-за вас убивают себя?! Вы чудовище!
С последним Константин не спорил. И всё же какие люди?
— Кто убивает? Зачем? — опешил он.
— Ах, — воскликнула Жаннета, — вам ничего не сказали! Я так и знала! Вы, при вашем чувствительном сердце, не могли бы допустить подобное!
Дальше события развивались столь же стремительно, как и в день конфликта. Великий князь кинулся в полк. Чуть не с кулаками набросился на генерала Красинского. Потребовал выстроить 3-й пехотный и публично принёс извинения офицерскому собранию. Оставшиеся в живых господа командиры уже не так сильно, как в первые дни, горели желанием пустить себе пулю в лоб и с облегчением признали инцидент «небывшим».
Казалось, всё улеглось. Но на следующий день прапорщик Шуцкий — один из тех, кого великий князь принудил встать в строй, — вдруг заявил, что для его личной чести мало извинений. Он требует у цесаревича сатисфакции. Шуцкого до приезда Константина Павловича в полк посадили под арест. Решив, что ему отказано в удовлетворении, он тоже попытался повеситься, предварительно крикнув в окно: «Иду за своими товарищами!» Нетрудно догадаться, что его вынули быстрее, чем шёлковый галстук успел затянуться роковым образом.
Явившийся к шапочному разбору великий князь мог только развести руками:
— Делать нечего, будем стреляться.
Но у Шуцкого горлом шла кровь. Константин Павлович одолжил ему своего доктора.
— Я явился сюда, чтобы исполнить ваше желание. Смотрите на меня не как на брата вашего монарха, а как на дворянина, который сожалеет об оскорблении, нанесённом равному.
Тронутый его благородством Шуцкий, а с ним и остальные офицеры начали уговаривать цесаревича отказаться от дуэли.
— Ну, если вы все так просите, тогда обнимемся, — сказал Константин Павлович.
И случившееся уже окончательно было предано забвению.
Тем же вечером его высочество, объявив родным Грудзинской, что разводится, и, получив разрешение прогуляться с ней в коляске, спросил свою избранницу:
— Жаннета, я так и не понял, зачем эти люди стрелялись?
Девушка глубоко вздохнула.
— Я вижу, вы учите наш язык. Он вам легко даётся.
Константин самодовольно улыбнулся.
— Но чтобы понять нас, надо думать по-польски. Стать немножечко поляком.
— Так научите меня, — цесаревич закрыл глаза.
Это был очень романтический момент. Но Жаннета имела самые твёрдые намерения выйти замуж. Поэтому коляска поехала дальше под ковшом Большой Медведицы. А Константин Павлович до венца так и не получил ни одного поцелуя.
«Я рождён для страданий», — эта мысль в голове у великого князя Николая Павловича была совершенно чужой. Но что делать? Если вы всю ночь читали Шиллера, то под утро начнёте выражаться трагически. Вообще-то Никс не любил немецких романтиков, всей этой «бури и натиска» в пустом стакане. А любил сэра Вальтера Скотта про рыцарей и не сэра Фенимора Купера про индейцев. Страдать он тоже не любил. Была нужда!
Но вот нужда явилась. Одиночество делает человека несчастным. Эта мысль, в отличие от первой, была своей собственной. Не то чтобы раньше великий князь не знал такой простой истины. Однако теперь прочувствовал применительно к себе. И именно из неё родилось убеждение в том, что его удел — скорбь земная. Смириться с этим было трудно. Ибо Николай Павлович во всех обстоятельствах предпочитал действие и питал твёрдую уверенность, что для улучшения чего-либо нужно предпринимать шаги. Какие и в какую сторону — другой вопрос. Но сидеть сложа руки — худшее из возможного.
Однако ничего другого не оставалось. Поскольку от него — действуй они или лей слёзы в сторонке — мало что зависело. Более года назад судьба царевича круто изменилась. Тогда казалось, к счастью. Его женили. Передали в управление лейб-гвардии Сапёрный батальон. Навсегда избавили от Ламздорфа. И... разлучили с братом Михаилом. У каждого появилась своя жизнь. Сейчас Николай пребывал в Вильно в качестве генерал-инспектора по инженерной части. А Рыжий торчал в Петербурге. И явно бездельничал!
Никс и подумать не мог, что разлука с братом вызовет у него такое беспокойство. Ощущение собственной неполноты. Как будто тебе не хватает руки или ноги. Выходило — он вообще не мог жить без Мишки. Сколько себя помнил, они были вдвоём. В других обстоятельствах люди с такими разными характерами не имели шанса подружиться. Но у них никого не было, кроме друг друга. Нет, Николай любил старших братьев, мать, сестёр. Но любить и быть близким — разные вещи.
Когда великому князю исполнилось четыре года, ему подарили деревянное ружьё, которым он немедленно дал Рыжему по лбу. Младший вечно канючил и раздражал его тем, что терял игрушки. А потом в их жизнь пришёл Ламздорф. И тихий, цветущий мир Павловска превратился в ад. Братьев вечно одёргивали, всё запрещали и так орали на них, что Мишка со страху надувал в штаны. Они вместе убегали подальше в парк, прятались всякий раз в другом месте — ибо их убежища раскрывали, — там заучивали вдолбёжку урок и с кружащимися от испуга головами представали перед строгим воспитателем.