— Спорим, с такими понятиями мы в Молдавии добудем Георгиевские знамёна?
— Ага, — хмыкнул Христофорыч. — И золотые трубы.
Шурка проиграл. Отправляясь из столицы, Нарвский чуть не лишился половины офицеров — издержавшись на скудных выплатах, они не могли ни купить необходимую обмундировку, ни оставить семьям денег. Граф обеспечил их на свои и выдал жёнам пансион. Над ними продолжали смеяться до самого Дуная. А там 22 мая десятого года нарвцы со злости смели крепость Базарджик — громкое дело. Полком против десятитысячного гарнизона. Ничего, сдались турки. Правда, для начала Михаил угостил их как следует артиллерией и только потом повёл людей на штурм. Офицеры получили золотые кресты, солдаты серебряные медали на Георгиевских ленточках, полк — Георгиевские знамёна. Воронцов стал генерал-майором. Так-то, не зарекайся с ним спорить!
Варна, Шумла, Рущук — победы в Дунайской армии сделали его известным. Опала забылась как-то сама собой, засыпанная наградами и новыми производствами. Но тогда у него было дело. Он мог противопоставить неблаговолению государя свою службу. Теперь — только пустоту. Что ему оставалось? Тихие сельские радости?
Впрочем, и последние иногда бывали весьма забавны. В конце осени Воронцовы вернулись домой. Михаил намеревался объехать ближние владения, потратив на это около месяца. Уже встали снега, когда они с Лизой проезжали через одну из своих подмосковных — по Владимирке. Деревня как деревня, только барина встречать вышли одни бабы с ребятишками.
— А где ваши мужички? — осведомился Воронцов, оглядываясь по сторонам.
Тётки горестно заныли: дескать всех война побрала. Между тем дома не выглядели неухоженными, заборы — покосившимися, риги пустыми, да и сами бабы имели исключительно довольный вид.
— А чего дети-то у вас грудные? — с усмешкой осведомился граф. — Война, чай, шесть лет как кончилась.
Крестьянки прикусили языки. В это время один из чернявых малышей вынул палец изо рта и спросил, показывая им на Воронцова:
— Quand at homme quittra nous?[2]
Граф хмыкнул и повернулся к жене. Та перегнулась через бортик саней и ласково обратилась к крестьянкам:
— Не бойтесь, бабочки, барин добрый. Скажите как есть.
Тётки понурились, пошептались между собой и решили-таки звать мужиков. Зрелище было колоритным. Французы в снегах Подмосковья через шесть лет после войны. Остатки Великой армии, брошенные на произвол судьбы. Кто выжил, был подобран сердобольными вдовами, пригрет на печи и остался, не зная, куда идти. У иных не хватало пальцев, у иных руки или ноги, были и безносые, и совсем целые. Они хмуро смотрели на графа.
— Кто у вас старший? — спросил он по-французски.
Вперёд вышел невысокий широкоплечий малый лет тридцати. Судя по роже, провансалец.
— Гренадер его императорского величества третьего Лионского полка Перье Лерон.
— Будем знакомы, — вздохнул граф. — Вас как тут силой удерживают или по доброй воле?
— Все, кто хотел, давно ушли, — мрачно ответил Перье. — А у нас дети. Привыкли мы. Дома, небось, жрать нечего?
— Да нет, — покачал головой Воронцов. — Выправляется помаленьку. Правда, вашего брата много, на всех работы нет, вот и шляются по дорогам шайками.
Провансалец со вздохом кинул взгляд на кучку баб и ребятишек.
— Вот и я говорю, куда деваться?
— Всем, кто пожелает вернуться в отечество, я помогу выехать из России, — сказал Михаил.
Его слова были встречены недовольным молчанием. По всему видно, новые хозяева обзавелись добром и с места двигаться не намеревались.
— Миша, пожалей ты их, — зашептала графиня. — Посмотри, вон бабы скоро в голос заревут. Мало им одних мужей хоронить? Ты ещё и вторых отнимаешь. Думаешь, легко было этих иродов выхаживать?
Воронцов с минуту молчал.
— Ладно, — бросил он. — Оставайтесь. Но с условием: всем венчаться. Дети ваши, так и быть, получат вольную. А за жён устанавливаю цену по пятидесяти рублей, со следующего оброка отдадите.
Народец зашевелился. Предложение было приемлемое, хотя лучше бы, конечно, барин к ним и вовсе не заезжал. Зато теперь не надо прятаться. И ясно, что будет завтра. Поговорили ещё немного, и Михаил уехал. Сидел в санях, долго молчал, глядел на снег, потом обернулся к Лизе, которой произошедшее казалось забавным.
— Странно всё-таки, — сказал он. — Их мужья погибли, а они, вместо ненависти, жили с французами, лечили их, рожали детей... Это как?
— Не суди, — мигом перестав улыбаться, отозвалась графиня. — Разве тебе чужое счастье глаза колет? Довольно им горя. Хлебнули уже.
— Ты бы могла?
Она покачала головой.
— Никто из нас не знает, что мы можем, чего нет. Год назад я не думала, что выйду замуж. А сейчас не представляю дня без тебя. Ты их помиловал, и Господь с ними.
Воронцов обнял жену за плечи.
— Лиза, ты и вообразить не можешь, сколько в этих снегах я видел голых замерзших людей. И не было жалко. А теперь пожалел.
— Сердце устаёт от ненависти, — она вздохнула и положила голову ему на плечо. — Эти бабы поняли раньше, ты — сейчас. Надо жить.
Граф остался при своём мнении насчёт непатриотичных крестьянок, но наказывать их у него не было желания. Деревня не вымерла, приносит доход, и слава Богу. Мало ли какие ещё несообразности он встретит в своих безразмерных владениях, полтора десятка лет живших без хозяйского глаза. Хорошо, если слонов не развели вместо кур! Не ударились в бега. И не впали в ересь.
Александра Васильевна плавно прохаживалась по зелёной гостиной петербургского дворца зятя, небрежно скользя глазами мимо портретов ненавистных ей когда-то людей. Канцлер Михаил Илларионович. Его жена Анна Карловна, урождённая Скавронская, двоюродная сестра императрицы Елизаветы. Их рано умершая дочь баронесса Строганова — первая любовь графа Семёна. Роман Большой Карман, дед нынешнего владельца. Княгиня Дашкова — первая и последняя женщина-президент Академии наук. Канцлер Александр Романович — злейший враг Потёмкина. Его братец Семён Романович в младые годы. Несчастная Катя Синявина, мать Михаила... Все они когда-то населяли этот дом. А теперь здесь живёт её девочка. И собирается подарить миру нового Воронцова. От этого можно было сойти с ума!
Молодые прибыли в Петербург за месяц до родин Лизы. Задержались дольше намеченного, объезжая имения Михаила, и везти жену на юг граф не решился. Мало ли что? Трясанёт дорогой. Нет, лучше поберечься. Александра Васильевна сама спешила к ним, предупредив письмом, чтобы не рвали душу и оставались на месте, она скоро будет. Лизу очень ободрило присутствие матери. Она ничего не рассказала ей о произошедшем в Венеции, щадя мужа, и старая графиня была уверена, что вояж удался на славу. Одобрила все покупки, надавала кучу советов, наводнила комнаты шелестом раскраиваемого на распашонки батиста, сама вязала крючком кружева и расшивала чепчики.
Лизу не тревожили, давали много спать, говорили тихо, поили тысячелистником против отёков, водили на пешие прогулки в Летний сад и вывозили за город дышать воздухом. Привычный дом наполнился изнутри какой-то новой, непонятной жизнью — вернее, её предвкушением. Он существовал в светлом ожидании завтрашнего дня, когда некто важный, ради кого всё и делалось, закричит и заплачет здесь во всё горло, заставляя остальных то бегать, то ходить на цыпочках.
По настоянию матери молодая графиня ложилась рано, и вечером в гостиной оставались только Александра Васильевна с зятем. Старуха не мешала Воронцову. Не донимала его разговорами о прошлом. Вязала себе или, водрузив на нос очки, читала Святцы. Но сегодня она побывала при дворе у вдовствующей императрицы и вернулась в сдержанном волнении. Чуть только дочь легла, Браницкая сделала Михаилу знак следовать за ней.
— Нам надо поговорить, — сказала она, оставшись с ним наедине под портретами. — Я толковала сегодня с её величеством. Новости любопытны для вас. Граф Ланжерон подал в отставку с поста генерал-губернатора Новороссии и Тавриды. Место вакантно. Мария Фёдоровна считает, что государь не против отдать его вам. Надо только написать прошение.
Михаил болезненно поморщился.
— Но ведь это статская должность. А я вовсе не уволен из армии. Просто в бессрочном отпуске.
— Вы собираетесь пребывать в нём без срока? — насмешливо осведомилась старуха. Всю жизнь проведя подле деловых мужчин, она тотчас угадывала в людях эту складку и была готова заключить пари, что её зять с трудом переносит вынужденное безделье. — Скоро, друг мой, вы взбеситесь и изведёте Лизу хандрой. Довольно. Вам пора служить.
— Но я вовсе не питаю пристрастия к администрации, — возразил Воронцов. — И зачем мне Таврида?
— Там тёплый климат, — нашлась Александра Васильевна. — Как раз го, что вам надо, если вы не хотите по полгода сидеть дома у печки и дышать дымом.
Михаил задумался.
— Но...
— Умоляю, соглашайтесь! — старая графиня сложила руки у груди. — Вы не можете вообразить, что там за беда от чужих рук! Я недавно была в Одессе. Всё запущено. Людям нет ни суда, ни расправы. Разбойники в горах. Контрабанда на побережье. Дороги ужасные. Корабли гниют. Всё, что сделал мой дядя — виноградарство, овцеводство, верфи, фабрики, — в полном упадке. А это цветущий край. Очень богатый. Можете мне поверить, я сколотила там состояние своих детей. Вы утроите богатства вашей семьи. И, в конце концов, — ведь это ваше наследство!
— С какого бока? — враждебно осведомился Воронцов. Ему неприятны были намёки тёщи.
— Послушайте меня, молодой человек, — с достоинством сказала она. — Вы родились в семьсот восемьдесят третьем. Вскоре после того, как ваша матушка рассталась с моим дядей. Он любил её очень, я не знала, как мне это и пережить. Но ей надобно было выходить замуж, а он не мог на ней жениться. Если бы судьба распорядилась иначе, вы носили бы другую фамилию и другое отчество.
Граф уже несколько свыкся с бреднями Александры Васильевны, считавшей своего дядю величайшим из смертных.