гатовой чашей и несколько аккуратно подстриженных деревьев, посаженных в большие кадки, чтобы их корни не слишком разрослись.
Во двор выходит множество дверей, некоторые из них застеклены и завешаны дорогими портьерами. Двери гостиной, столовой и спальни находятся на трех разных сторонах, а на четвертой расположены двери кухни, кладовой, амбара, людской и конюшни.
Необходимо упомянуть еще об одной важной части дома – о крыше. На нее поднимаются по каменной лестнице. Крыша плоска и очень тверда, так как покрыта цементом, не пропускающим влагу. Она окружена парапетом, который, не мешая обозревать окрестности, в то же время защищает обитателей дома от взглядов прохожих.
На крыше дома дона Амброзио был устроен висячий сад. Цветы и зелень, посаженные на верхушке стены, очень украшали и оживляли это мрачное здание.
За домом простирался другой, очень большой сад, почти парк, огороженный с обеих сторон стенами. Стены эти кончались у берега ручья, образуя таким образом границы усадьбы. Самый ручей был настолько широк и глубок, что вряд ли кто-нибудь мог перебраться через него.
В саду было много фруктовых деревьев, красивых аллей с разбитыми вдоль них клумбами и мелькающими там и сям меж зелени беседками.
Сад этот должен был бы свидетельствовать об утонченном вкусе шахтовладельца, но дон Амброзио был только богатым выскочкой, и не он разбил эти тенистые аллеи и цветущие беседки: все это было сделано по желанию его дочери, проводившей в саду много часов.
Для дона Амброзио зрелище громадной шахты, окруженной каменоломнями, было приятнее всех цветов на свете. Груда кварца привлекала его больше, чем целые поля, покрытые черными тюльпанами и голубыми далиями[62]?
Каталина совсем не была похожа на своего отца. Она никогда не задумывалась над тем, что она богата, и никогда не гордилась этим. Она охотно отказалась бы от своего наследства, о котором ей прожужжали уши, и предпочла бы разделить убогое жилище с тем, кого она любила.
ГЛАВА XLIII
Солнце близилось к закату. Желтый диск спешил коснуться снежной вершины Сиерра-Бланки. Белая мантия горы отражала изумительные розоватые оттенки, в глубине долины переходившие в красные и пурпурные цвета и казавшиеся еще прекраснее от контраста с темными лесами, которыми поросли склоны Сиерры.
Это был необычайный закат. На западе скопилось множество ярких облаков, насквозь пронизанных солнечными лучами. Пышное великолепие золотых и пурпурных тонов еще резче подчеркивало синеву неба. В прихотливом рисунке облаков чудились очертания сияющих фигур какого-то иного, фантастического мира. Эта картина не осталась незамеченной. Ее наблюдали чьи-то прекрасные, но печальные глаза, грустного выражения которых не могло изменить даже зрелище великолепного заката. На крыше богатого дома стояла молодая девушка. Казалось, она была чем-то озабочена, и даже это сияющее небо не могло рассеять теней, омрачавших прелестное лицо Каталины де Крусес.
Она была одна на крыше, окруженная лишь растениями и цветами. Облокотившись на низкий парапет, она наблюдала закат, то и дело взглядывая на небо и на солнце, но еще взор ее устремлялся вниз, к тенистой заросли диких чайных деревьев, меж тонких стволов которых блистала серебристая поверхность ручья.
Там, в этом месте, Каталина впервые с восхищением услышала слова любви, и потому эта часть сада представлялась молодой девушке самым прекрасным уголком на земле. Нигде, казалось ей, не было таких чудесных тенистых местечек, как эта благоухающая беседка, которую она сама устроила меж листвы диких чайных деревьев.
Но почему Каталина так грустно смотрела на нее? Сюда, в эту беседку, сегодня ночью придет тот, кто ей дороже всех. Казалось бы, она должна быть счастлива.
И действительно, по временам она радостно улыбалась при мысли, что скоро увидит его, но иногда лицо ее темнело, и сердце болезненно сжималось.
В руках у нее была мандолина. Опустившись на скамейку, Каталина стала наигрывать какую-то старую испанскую песенку. Но ей трудно было сосредоточиться: мысли ее были где-то далеко.
Она положила мандолину и, встав со скамьи, начала молча ходить взад и вперед по крыше. Время от времени она останавливалась и, опустив глаза, погружалась в глубокое раздумье. Затем снова принималась шагать.
Один раз она остановилась на более долгий срок и стала внимательно вглядываться в растения и цветочные горшки, стоявшие по сторонам, словно искала там что-то. Ничего не найдя, она вернулась к скамье и снова взяла в руки мандолину, но, не успев даже коснуться струн, отложила ее и порывисто поднялась. Казалось, она приняла какое-то внезапное решение.
– Как это я раньше не подумала, что могла уронить ее в саду! – пробормотала она, быстро спускаясь по небольшой лесенке во двор.
Через минуту она уже шла по посыпанной песком дорожке, оглядываясь по сторонам и всматриваясь в каждый кустик.
Она обошла весь сад, постояла минуту в беседке около чайных деревьев, как будто там ей было приятнее, чем где бы то ни было, и снова вернулась на крышу с тем же тревожным выражением, свидетельствовавшим, что ее поиски не увенчались успехом.
Сев на скамью, она взяла мандолину и попыталась играть, но пальцы не слушались ее. Каталина встала и снова начала ходить по крыше.
«Как странно! – думала она. – Ее нет ни в моей комнате, ни в зале, ни в столовой, ни на крыше, ни в саду! Куда же она могла деваться? Только бы она не попалась отцу! Это слишком ясно, этого нельзя не понять, нет, нет, нет! Но если она попала в другие руки, в руки его врагов! Там говорится о нашей встрече сегодня ночью, хотя место не названо. Зато назначен час, следовательно, о месте нетрудно будет догадаться. О, если бы я могла предупредить его! Но я не знаю как, и он придет! Теперь уже нельзя этому помешать. Мне остается лишь надеяться, что она где-нибудь здесь, дома. Но где же? Куда она могла запропаститься?»
Волнение Каталины, все эти отрывистые фразы доказывали, что потеря сильно беспокоит ее. И неудивительно. Она потеряла записку Карлоса, переданную ей Хозефой, записку, в которой Карлос назначал ей свидание на сегодняшнюю ночь. Содержание письма не только компрометировало ее самое, но могло погубить и ее друга. Вот что омрачало лицо Каталины и заставляло ее блуждать по крыше и по саду в тревожных поисках.
«Надо спросить Виченцу, хотя мне очень не хочется делать это: я ей последнее время не доверяю. Она изменилась, не знаю почему. Она была раньше так откровенна и честна, теперь же я чувствую, что она неискренна, я ее дважды уличила во лжи. Не знаю, чем объяснить все это».
Она остановилась на минуту, глубоко задумавшись.
«Я все-таки должна спросить ее. Она могла найти записку и бросить ее в огонь, решив, что это ненужная бумажка. К счастью, она неграмотна, но ведь она знает людей, умеющих читать. Что, если она нашла записку и показала ее своему возлюбленному – солдату?»
Последнее предположение так испугало Каталину, что у нее дух захватило и сердце бешено заколотилось в груди.
«Это было бы ужасно! Это самое худшее, что только может случиться! Мне не нравится этот солдат: в нем есть что-то хитрое и низкое. Говорят, он скверный человек. Только бы она не попалась ему в руки! Не надо терять времени. Сейчас же позову Виченцу и спрошу ее».
Она подошла к парапету и крикнула:
– Виченца! Виченца!
– Здесь, сеньорита! – отозвался голос изнутри дома.
– Поди сюда!
– Иду, сеньорита!
– Скорее, скорее!
Девушка в пестрой короткой юбке и белой кофте без рукавов вышла из дома и направилась к лестнице, ведущей на крышу.
Виченца была метиска, наполовину испанка, наполовину индианка, – об этом свидетельствовала ее темная, коричневатая кожа. Ее нельзя было назвать некрасивой, но злобное и хитрое выражение ее лица исключало всякую мысль о честности или доброте. Ее манеры были смелы и вызывающи, точно у человека, в чем-то провинившегося и потому пытающегося нападать первым.
Эти манеры появились у нее лишь недавно, и Каталина заметила эту перемену в поведении своей служанки.
– Что вам угодно, сеньорита?
– Виченца, я потеряла небольшой клочок бумаги. Он был сложен не как письмо, а вот так…
И она протянула служанке кусок бумаги, сложенной так, как она объясняла.
– Не находила ли ты такой бумажки?
– Нет, сеньорита! – был быстрый и точно заранее приготовленный ответ.
– Может быть, ты вымела ее или бросила в огонь? На ней было несколько узоров, которые я собиралась вышить. Как ты думаешь, где она?
– Не знаю, сеньорита! Знаю только, что я ее не трогала. Я не выметала ее и не бросала в огонь. Я не поступила бы так ни с одной бумажкой: ведь я не умею читать и могла бы поэтому уничтожить что-нибудь ценное.
Метиска отвечала простодушно-наивным тоном, слегка сердитым, точно ей было неприятно, что ее подозревают в такой небрежности.
Заметила ли что-нибудь Каталина или нет, по ее ответу нельзя было судить об этом:
– В конце концов, это неважно. Можешь идти, Виченца!
Девушка отошла с угрюмым видом. Спустившись с лестницы, она повернулась к Каталине, стоявшей в этот момент спиной к ней, и, злобно улыбаясь, презрительно надула губы. Было ясно, что она знала об утерянной бумажке гораздо больше, чем сказала своей хозяйке.
Каталина снова взглянула на заходящее солнце. Скоро оно исчезнет за снежной вершиной горы. Затем еще несколько часов – и наступит наконец минута блаженства!
Робладо сидел, как и прежде, в своей комнате. Раздался тихий стук в дверь.
– Кто там? – спросил капитан.
Ему ответил знакомый голос, и вслед за тем в комнату вошел Хозе, раболепно приветствуя своего начальника.
– Ну, Хозе, что нового?
– Только это, – ответил солдат, – протягивая сложенный вчетверо кусок бумаги.
– Что это такое? – спросил Робладо. – От кого это?
– Капитан поймет все лучше меня: ведь я неграмотен. Эта бумажка принадлежала сеньорите и похожа на письмо. Сеньорита получила это от кого-то в церкви вчера утром. Так полагает Виченца, потому что она видела, как ее хозяйка читала это, вернувшись домой. Виченца думает, что это письмо передала Хозефа, но вы, вероятно, и сами разберете, в чем тут дело.